Рапопорт Виталий
Лучший дом на деревне
Виталий Рапопорт
Лучший дом на деревне
В сорок девятом что ли году довелось мне, пацаном, проживать в селе Саларьеве под Москвой. Отец получил назначение на рентгеновский завод по соседству, но жилья не было, только пообещали. В ожидании комнаты в строившемся заводском доме мы два года скитались по окружающим деревням.
С саларьевской хозяйкой тетей Настей мы быстро сошлись. Отец с матерью уходили на работу рано: им предстояло топать три версты до завода, я же старался продержаться под одеялом как можно дольше. Изба за ночь порядочно выстужалась, я имею в виду зимой. Настя с утра печку не топила -- ставила самовар. Самовар был медный, вместительный, что называется -- ведерный. Настя ставила его полный: чтобы иметь горячую воду для разных надобностей, да и чаю выпивалось изрядно. Когда самовар поспевал, мне было не миновать вставать. Мы принимались за жидкий чай, который хорошо согревал, при этом беседовали о разных предметах. Из этих разговоров произошла наша дружба с Настей, которая потом долго продолжалась.
Насте тогда было от силы лет сорок, но выглядела она бабкой, дело обычное для деревенской женщины: работа в поле и по дому молодости не прибавляет. Лицо у Насти, хотя и в морщинах, выглядело привлекательным. В нем было приятная округлость, открытость, но возможно все делали глаза. Голубые, красиво разрезанные были у Насти глаза.
Осадка и походка Настины были больше старушечьи: ее мучила боль в "пояснике". Как и другие бабы, она поднимала и таскала тяжести. В Москву везла бидоны с молоком на продажу, обратно тащила две клеенчатые сумки, связанные косынкой. Сумки были полные: себе продукты и главным образом хлеб на корм корове. Власти с этим боролись, настраивали население против деревенских, но и то правда, что другой фураж достать было почти невозможно.
Образовательный уровень у Насти был четыре класса, читала она редко и с напряжением, писала и того реже. Однако ум у нее был живой, а язык бойкий, когда надо -- колючий. Злилась Настя нечасто и подолгу быть сердитой не умела. Круглый день в избе гомонило радио, черная тарелка на стене. Настя держала его включенным ради сводок погоды. Все прочее -- музыка, известия, процветавший в ту пору радиотеатр -- ее по видимости не задевало. Спешу оговориться, что сводки она слушала не для прямого употребления, как горожане. Те озабочены, что сегодня надеть, брать или не брать зонтик. Для Насти подобные вопросы были праздные, потому как зонта у нее сроду не водилось, а, появись она с ним, деревня бы долго со смеху каталась. Одевалась она не по погоде, а по сезону. Юбка с кофтой были одни и те же, но обувь менялась. Летом -- грубые сыромятные ботинки, а вокруг дома босиком, зимой -- валенки с галошами. Весна и осень требовали особого снаряжения, именно -- резиновых сапог, без которых передвигаться по вечной глинистой грязи было очень трудно. На зиму у Насти были отведены шерстяной платок и пальто на вате, для работы -- телогрейка. Праздничная одежка тоже имелась, но употреблялась крайне редко.
Словом, Настин интерес к погоде был больше умозрительный или философский. Это все равно, как люди ходят к гадалкам, но ихние предсказания обычно не используют для планирования своей жизни. Подобным образом Настя следила за метеорологией для общего кругозора. Надо еще заметить, что язык, употребляемый для радиовещания, был для нее малопонятный. "Повышение температуры, без осадков, ветер переменный до 30 метров в секунду" -- все эти выражения сбивали ее с толку. Бывало, спросишь: "Ты погоду слушала? -- А как же! Значится, ветер на западе, температура и ето... дождь без осадков."
Наши утренние чаепития происходили зимой, когда в деревне трудовое затишье. Летом Настя уходила из дома со светом, задолго до моего пробуждения. Выгонит корову в стадо, а сама на работу в колхоз, хотя оставалась единоличницей, одной из последних в селе. Объяснить это непросто, лучше по порядку.
Настя родом была из села Орлово, расположенного в глубине, в стороне от большой дороги. Саларьево, напротив, отстояло всего на полверсты от Киевского шоссе, которое было проложено перед самой революцией, в шестнадцатом году. От Орлова до этой магистрали считалось добрых верст десять. Зато, рассказывала Настя, там места лучше: садов много, овраг, лес, вообще природа. Саларьево же стояло на голом месте, лес был виден только вдали, на горизонте. Раньше лес был рядом, но во время войны по соседству стояла военная часть, зенитчики что ли, которые стали рубить деревья -- для расчистки места и на дрова. Под эту марку и жители не отставали -- не без того, топить всем надо. В результате Саларьево осталось стоять среди чистого поля, даже тонкого перелеска на развод не сохранилось.
Но это в Саларьеве, а нам по ходу рассказа полагалось находиться в Орлове. Там все было: лес и даже небольшая речка, а в Саларьеве -- один пруд. Орлово некогда принадлежало одному из графьев Орловых. Кругом попадались имения знаменитых людей и баловней судьбы. Одни именовались по владельцам, другие особо. Все больше села -- с церквами, при которых кладбища. Вот Румянцево, вот Михайловское, только не пушкинское -шереметьевское. Деревня Теплый Стан принадлежала поэту Тютчеву, по соседству, где нынче рентгензавод, было владение Салтычихи. Ближе к Москве, почти у старой городской черты, сохранились живописные башенки -- въезд в имение Воронцовых. Попадаются также хутора с захудалыми названиями, как Момыри.
Опять нас отнесло от Орлова, где Настя выросла и жила до замужества. Семья была крепкая, зажиточная. Отец, расторопный мужик, мог при случае на все руки: землю пахал, а попадался товар подходящий -- торговал, по временам бондарил и плотничал. Мать в молодые годы жила в услужении в богатых купеческих семьях в Москве, даже у Кокоревых-миллионщиков; замуж выйдя, находилась, разумеется, с детьми и по хозяйству. Дом она содержала не без некоторого московского шику. Детей родилось много, но выжило четверо, и все девки, Настя -- младшая и поздняя. Ей едва десять минуло, а старшие сестры были уже выданы, все за хороших людей. Настя подрастала в достатке, но в строгости. Как одеваться, как глядеть, как старшим отвечать -- на все имелось правило и образец. Что касается девичьей, как тогда выражались, чести, ее полагалось сберегать до замужества.
На настином семнадцатом году родители начали промеж себя рассуждать о женихе. Настя была девушка видная, самая пригожая из сестер. Парни на нее заглядывались, она покамест только фыркала.
Все происходило как заведено издавна, своим чередом, но не стоит забывать, что год был одна тысяча девятьсот двадцать седьмой. На сельсовете висел красный флаг, приезжала кинопередвижка. Из Москвы и волости наезжали всякие люди. Так в Орлове появился уполномоченный Центросоюза Иосиф Абрамович Дворкинд -- молодой, двадцати пяти не исполнилось. Для многих орловских жителей он был первый еврей, увиденный своими глазами. Для Насти Дворкинд оказался первый мужчина, затронувший ее сердце. Деревенские перекрестили его в Дворкина. Он был не то, чтобы писаный красавец, но определенно не урод, хотя отличался от деревенских парней: худой, высокого роста, чернявые волосы вились и лохматились. В движениях Дворкин был нетерпеливый, порывистый, как жеребец-двухлетка. Но вместе с огнем в нем наблюдалась мечтательность, даже томность. Может это подействовало на Настю, но точно не угадаешь. Когда приходит пора, девушка влюбится так, что люди руками разведут. Отсюда пословица, что любовь зла...
Большие, по-семитски навыкате глаза Дворкина были нацелены на девок. Ему не потребовалось много времени, чтобы приметить Настю. Летом, в вечернее время на торговой площади происходило гуляние. Гармонист наяривал, отворотив лицо от инструмента, девки и парни стояли кучками или прохаживались. Настя пришла с закадычной подругой Зинкой Михеевой. (Такой в Подмосковье обычай относительно имен: женские идут уменьшительно -- Зинка, Наська, а мужские ласкательно -- Шуренька, Боренька). Откуда ни возьмись образовался Дворкин, пошел рядом. Зинка вскорости отшилась: то ли сама догадалась, то ли он в бок ее пихнул. Настя шла, ровно по канату. Лицо и уши у нее горели, благо в сумерках не очень заметно. Беседа шла чинно, натянуто -- как полагается. Больше говорил Дворкин. Настя слушала, изредка вопрос вставляла: где родители? есть ли сестры? Когда совсем стемнело, она заторопилась домой. Дворкин безропотно проводил, у калитки они постояли немного. Свидания не назначили. Это в деревне не принято.
Следующая встреча, состоявшаяся вскорости, кончилась конфузом. Происходя из витебского местечка, Дворкин был в галантном отношении неуклюж, не имел понятия, как выразить симпатию к девушке. При расставании он со всей своей бестолковой порывистостью обнял Настю, а говоря по-деревенски -прижал. Сама Настя задыхалась от волнения, но такое по ее понятиям было -рано. Она вырвалась, отскочила, дальше они не знали, как себя вести. На том и расстались.
Случай не должен был иметь серьезных последствий, но на следующий день мать увезла Настю в Москву. У них с отцом давно было постановлено отдать дочку горничной в приличный дом. С целью заработать на приданое, посмотреть, как люди живут. Настя отправлялась в семейство Вавиловых, которые были в родстве с Кокоревыми. (У кого из Вавиловых служила Настя, не знаю. Помню только, как она сказала: их было двое, братьев Вавиловых, по ученой части; Сергей теперь главный в Академии, а второй вроде помер. Мне это замечание пришлось ни к чему, потому что Николай Вавилов находился в ту пору под запретом, и для нас не существовал).
Дворкин воспринял отъезд Насти с острой обидой: должно быть, не хочет с евреем знаться. Разные другие мысли лезли в голову, но сидеть и переживать было не в его характере. Воротившись в Орлово на следующую осень, Настя попала аккурат к Зинкиной свадьбе. Подруга выходила за Дворкина. Это был удар, но делать было нечего, оставалось только поздравить. Дворкин тоже не обрадовался появлению Насти. Жизнь его круто менялась, он стал председателем ТОЗ'а, товарищества по совместной обработке земли. Дворкинд был из тех евреев, в которых против вековых запретов, жила тяга к земле (мне это хорошо знакомо, мой отец был такой). Он и в потребкооперацию пошел, чтобы жить в деревне. Кончив ускоренные курсы, Дворкин по уши ушел в новое дело. ТОЗ'ы мало напоминали колхозы или коммуны, общий был только инвентарь: плуги, конные сеялки, молотилки. Тозовцы одобряли Дворкина: расторопный, работящий, старается все делать сам. Не имея своего хозяйства, новоиспеченный председатель первым делом обзавелся резвой кобылой хороших кровей. В бричке, а зимой в санях, он носился по округе.
Настю эти дела застали врасплох. Зинку она сочла предательницей, хотя при отъезде они про Дворкина словом не перемолвились. Его самого она постановила забыть, вырвать из сердца вон. Намерение это было тем легче осуществить, что у Насти появился новых ухажер Кузнецов Михаил, всем девкам на зависть. Был он ладный, подтянутый, с лицом приятным, даже красивым, из себя представительный и одет, как с картинки: шевиотовый жилетный костюм в полоску, часы на серебряной цепочке, лаковые сапоги бутылками, фуражка с лаковым же козырьком. (Прошу не забывать, что он одевался у Калужской заставы, а не на Риджентстрит).
Этот новый претендент появился из Саларьева, но был не тамошний рожак, а суковский, из большого торгового села, раскинувшегося вдоль Московско-Брянской железной дороги. (Позднее власти застеснялись и переделали станцию в Солнцево). Отслужив в армии, Михаил пожелал открыть свое кузнечное дело, как было в семье заведено. В Сукове своих кузнецов хватало, а саларьевский только помер. В деревне двадцатых годов главная сила была сельский сход, который распределял землю между жителями. Для знакомства Михаил выставил обществу несколько ведер водки, мужики выкушали и после недолгого раздумья решили, что парень ничего, подходящий. Ему отвели надел земли на околице, в том порядке, что ближе к шоссе. Место было так себе, вокруг проживали хозяева не самые крепкие, но Михаил остался доволен. В короткое время он с родственной подмогой соорудил себе такой дом, что саларьевские только руками развели. Высокий и просторный, пятистенок стоял на кирпичном основании, выведенном на добрый аршин над землей. Это было неслыханное новшество. Погреб имел цементный пол, отчего круглый год стоял сухой. Снаружи дом украшали резные наличники, заказанные у особого мастера. В Саларьеве встречались дома побольше, но этот выделялся. Тем более, соседствуя с крытыми соломой покосившимися избенками, михаилов дом слепил глаза цинковой крышей.
Дому требовалась хозяйка, за тем и пожаловал в Орлово Михаил, наслышанный про Настю. Он пошел к отцу, без обиняков попросил разрешения познакомиться с дочкой. Тому новый ухажер понравился: уважительный, самостоятельный, знает, чего хочет. Если говорить про Настю, то ей внимание Кузнецова польстило, сам он показался. Была ли она влюблена -- отдельный вопрос, может быть, не слишком уместный. В деревне любовью мало интересовались, верно, от недостаточного чтения романов. Родителей больше беспокоило, какой из жениха образуется хозяин и свойственник. По этой причине девушек редко расспрашивали про любовь. Предпочитали, чтобы жених был по сердцу, но в девках оставаться совсем был не фасон. Сколько раз я слышал от Насти: если девушка засидится, скоро завянет, никому будет не нужна. Это было серьезное соображение. Конечно, красивая невеста из достаточной семьи, вроде Насти, могла при случае нос заворотить, не без этого.
У Михаила интерес к Насте тоже был разумный: хороша собой, здоровая, родители -- уважаемые люди... Он появлялся в Орлове под воскресенье, останавливался у знакомого. Лошади у него не было, посему пятнадцать верст от Саларьева проделывались пешим порядком. После нескольких месяцев чинного неспешного ухаживания сладили свадьбу. Все было, как положено: отпили, отгуляли, откричали. У нас под Москвой песни не поют -- кричат на высокой ноте, но не хрипнут. После этого молодые отправились восвояси.
Настя зажила в новом доме -- хлопотно, а хорошо. Муж был добрый, ласковый, работой не нагружал, все норовил сам. Ей все равно доставалось, особенно воду таскать. На все Саларьево было два колодца, до ближнего клади полверсты. Пока до дому воду донесешь, коромысло хорошо плечи намнет. Но в хождении по воду была приятная сторона: у колодца постоянно люди, разговоры, смех.
Настя не слишком часто вспоминала Орлово, Дворкина -- и того реже. Он, правда, заявился на свадьбу, долго руку тряс, как чумовой, опрокинул стакан водки за молодых и убежал. Насте нравилась новая жизнь. Михаил любил веселье. После работы умывался, переодевался в чистое и заводил патефон. Русские песни ставил, также городское: польки, танго. Настя быстро приохотилась патефон слушать, но сама заводить не решалась, чтобы не сорвать пружину.
В положенный срок Настя Кузнецова принесла сына Васеньку. Не успели оглянуться, второй родился, Шуренька. Это был 1932 год. За семейным устройством Кузнецовы не все замечали, что кругом происходит. Михаил редко заглядывал в газеты, его интерес в чтении был другой: божественное или художественное. По вечерам, особенно зимой, он любил читать вслух, а Настя слушала, занимаясь своим делом.
С двадцать девятого года пошли хлебные затруднения. Подмосковье никогда своего хлеба вдосталь не растило, теперь и купить стало трудно. Стали подмешивать в хлеб горох, некоторые -- даже мякину. Коллективизация знала приливы и отливы. После статьи про головокружение наступила передышка. Саларьевские жители слышали, что колхозы насаждаются в плодородных местностях, как Дон или Украина. Конечно, рассуждали старики, им колхоз нипочем, земля такая, что палку воткни, наутро яблоня вырастет. Когда дошла очередь до центрального нечернозема, жизнь в Саларьеве заколебалась. Большинство выжидало вступать в колхоз. Какая земля ни бедная, но все равно родила: картошку, горох, капусту, овощ. Как оно в колхозе будет, неизвестно. Мужики чесали затылки.
Не все были такие несознательные. Сосед Кузнецовых Петька Ваштрапов вступил одним из первых. Он был из худой семьи. Землю распределяли по едокам, но у Ваштраповых она постоянно не родила. Петька записался в актив, научился говорить на собраниях. Его выбрали в ревизионную комиссию. Люди не понимали, что это такое, но чувствовали власть. В это же время выдвинулся Семен Судницын. Этот не в пример Ваштрапову когда-то жил справно, уходил плотничать с артелями. Потом стал загуливать, артели перестали его брать на заработки. Колхоз сначала тоже был Судницыну ни к чему, думал: такая же артель. Его наставил на путь румянцевский учитель: ты, Сенька, как неимущий бедняк, должен иметь классовое сознание и стоять за колхозы, которые будут установлены через ликвидацию кулачества. Тем более, советская власть треть раскулаченного имущества отдает на нужды бедноты.
С такими активистами саларьевская коллективизация происходила с отставанием от ударных темпов. На поправку дела прислали Дворкина. Он было начинал колхоз в Орлове, но было решено, что он здесь нужнее. Партия постановила завершить сплошную коллективизацию в тридцать третьем году. Сплошная означала, что вне колхозов не должно быть жителей. Кто не шел или не мог быть принят, выселялся как класс.
Дворкин, сочувствуя мужикам, видел, куда гнет генеральная линия. Дело шло к тому, что нужно обеспечить стопроцентный охват еще в текущем году. Как сообразительный партиец, он знал, что выбора нет. Не сделает он, Дворкин, придут другие. Так и разъяснил народу. Из мужиков многие рассудили: этот еврей знает, что говорит, лучше сейчас вступить своей волей, чем потом под конвоем на спецпоселение.
Дворкин знал, что Настя с мужем живет в Саларьеве. Сам он с Зинкой развелся, благо закон был легкий. Как-то встретил Михаила на улице, пригласил в правление. Дворкин сразу приступил к делу: надо в колхоз. Кузнецов уклонился: я в деревне человек новый, мне приглядеться надо. Зря ты с этим делом тянешь, сказал председатель, большевистская партия не шутит, назад не будет дороги. Михаил отмолчался, с тем и ушел. Он не считал себя вполне за крестьянина, думал в случае чего на завод податься. При следующей встрече Дворкин спросил, есть ли у Михаила в кузне помощники. -- Есть, как не быть. Два мальчишки работают: горн раздуть, подковку подержать в клещах. -- Тем более надо вступать. Не сомневайся, ты и в колхозе останешься кузнецом.
Саларьевская церковь было необычной постройки, заместо купола увенчана шпилем, как кирха. Владелец села капитан Саларьев ходил с Суворовым воевать немецкие земли; по возращении воздвиг храм на тамошний манер. В описываемое время служил в церкви отец Афанасий. Это был пастырь не очень ретивый, нуждами храма небрJг, предпочитая крестить и венчать. В остальном батюшка был обыкновенный сельский священник и, как многие другие, попивал. Пьян бывал редко, но водочкой от него несло с утра. Других грехов за отцом Афанасием не числилось. На его беду власти вместе с колхозами усилили антирелигиозную кампанию.
В Саларьево нагрянула комиссия из уезда, по каковому поводу был созван сельский сход. Приезжие сели в президиум, все молодые люди. Из местных с ними были предсельсовета Акимов, Судницын и Агапова Нюрка в косынке из кумача. Городской лектор доложил про опиум для народа, в связи с чем верить в Бога невозможно. Ему вежливо похлопали, после чего выскочили артисты легкой кавалерии, которые запели на мотив "Вечерний звон":
Не заросла еще тропа
К раввинам, муллам и попам.
Дальше они представили пантомиму, где перепуганного попа изгоняли пинками и метлой рабочий и миловидная крестьянка.
Послышались смешки и аплодисменты. На трибуну забрался Судницын: граждане села Саларьево! Я что хочу сказать. Вы хлопаете приезжим артистам, но не замечаете, что у нас имеется своя антирелигиозная проблема в лице отца Афанасия, который постоянно под мухой и своих обязанностей исправлять не может. Тем более, священные служители проживают обманом народа, как вы только что выслушали от товарища лектора. Так было заведено еще в древнем Египте при тамошних фараонах. Как сознательные труженики, мы должны быть непримиримы. Тем более, школы у нас не имеется, ребятишки должны топать в Румянцево. По этому случаю вношу предложение храм закрыть, а помещение передать для нужд общества.
Председатель Акимов спросил: Кто против предложения Судницына? Это был испытанный прием. Жители не хотели закрытия храма, но против голосовать боялись. В наступившей тишине попросил слова Кузнецов Михаил. Председатель хотел его отшить, но из президиума поправили: пусть человек выскажется.
Михаил приступил горячо: я думаю так. Если касается школы, надо денег собрать самообложением и построить. Церковь же закрывать не дело, она людям не мешает. Не любо -- не ходи, а другим она нужная: детишек крестить и прочее. Относительно отца Афанасия, то не он один умеет водочку кушать. Если кто встретит его веселым, пусть бежит скорее к зеркалу (Послышался смех, Судницын начал багроветь). Ленивый священник -- еще не резон храм закрывать. Это все равно как дом сжечь, если клопы завелись.
Михаилу похлопали, тут же встал один из городских: жители, конечно, могут решать по своему разумению, только пусть попомнят, что при колхозом строе места для церквей не останется. Снова Акимов спросил, кто против. Руки подняли человек десять.
Этим выступлением Михаил себе сильно напортил. Местный актив затаил на него злобу. Он и сам жалел, что выскочил, да поздно было. Дворкин на собрании отсутствовал, но, видно ему доложили. При встрече сказал, почти не задерживаясь: ты это дело, что мы с тобой обговорили, не задерживай. Как бы не вышло поздно. Михаил все равно медлил. Понимал, что председатель прав, от колхоза не спрячешься, но жалко было расставаться с независимой жизнью. Надо бы посоветоваться, да не с кем было. Отца не было в живых, братья с дядьями все подались в отход, Настя в счет не шла -- баба. Оставался один тесть, про которого Михаил слышал, что тот вступил в колхоз, даже стал бригадиром, навроде десятника. Несколько раз собирался в Орлово, но то одно не пускало, то другое.
Зря, ох, напрасно канителился кузнец. Подошла осень. Первого октября по старому, на Покрова, в Саларьеве храмовый праздник. Люди приготовлялись, нет нужды, что церковь стоит заколоченная. Вдруг за два дня до праздника позвали на сход. Пришлось Михаилу идти, хоть и не лежало сердце. Жена осталась с детишками.
Первый вопрос на повестке был про раскулачивание. Слова попросил кузнецовский сосед Ваштрапов: тут, граждане и товарищи, долго рассусоливать нечего. Мы в этом вопросе отстали, в других местах люди давно управились. Предлагаю больше не мешкать, говорить эти... кандитуры.
Сход молчал. Не все поняли это слово, еще -- кому охота при людях на соседа доносить. Вышла заминка, никто не вызывался. Тогда поднялся Судницын, так, видно, заготовлено было у актива, стал читать по бумажке: Предлагаются на рас-кулачивание нижеперечисленные жители: Прохоров Антип, владеет молотилкой, две конные сеялки сдает в аренду. Васильев Серега, использует чужой труд, имея сепаратор...
Так он назвал фамилий шесть. Михаил никого из них не знал. Его дело кузнечное: лошадь подковать, колесо починить, также если вилы потребуются или грабли, одно слово, железо. Судницын только кончил читать, встал Акимов: имею добавление. Кузнецов Михаил, построил кузню, эксплуатирует чужой труд. Это они с Сенькой распределили, чтобы не выглядело, что тот мстит Михаилу за попа. Рванулся кузнец слово сказать, но где там! Уже голосуют: кто против? Дальше объявил один из президиума: согласно закона, раскулаченные немедленно берутся под стражу. Михаила увели вместе с другими, подошли такие вежливые с синими околышами и увели. Настя, дома сидя, ничего про это не знала. Поздно ночью забежала к ней соседка, также рассказала про дальнейший ход событий.
Второй вопрос слушался относительно раскулаченного имущества. Обычно инвентарь, скот и земля отходили в колхоз, скарб делили между беднотой. С домами поступали по-разному. Прохоровский, как он был просторный, поста-новили под школу. Дом Кузнецова кто-то предложил выделить семье Ваштраповых, поскольку много детишек. Так бы тому и быть, сели бы не Дворкин. Вообще, он таких дел как раскулачивание, раздел имущества, подчеркнуто сторонился: я, дескать, человек новый. Начал председатель издалека: для чего мы, товарищи, ломаем и под корень меняем нашу жизнь? Я вам скажу, товарищи, тут долго раздумывать не требуется. Мы это делаем ради светлого будущего, за ради социализма. Мы все хорошо знаем Настю Кузнецову (это было не так, но как оборот речи сгодилось). Она происходит из уважаемой трудовой семьи, отец работает бригадиром в колхозе имени товарища Рудзутака. Так вот, товарищи, нашему будущему, никому из нас не будет пользы, если мы Настю с детишками погоним на мороз. Предлагаю кузню взять в колхоз, дом оставить за Настей.
Вот как вышло, что она сохранила дом. Правда, вещи, которые получше, забрали: граммофон, костюм, часы на цепочке. Ухватились было за самовар, больно он, начищенный, глаз дразнил, но Настя не выдержала: это что же получается?! Мужика в острог засадили, одежду евонную забрали, патефон заводной, все мало? На самовар намылились? Я, выходит, не человек? Если не в колхозе вашем, то и чай пить недостойна?
Осеклись активисты. Распоряжавшийся реквизицией Ваштрапов хотел возразить, но не нашелся. Злость и досада в нем кипели. Он плюнул на пол и выругался, но тульский красавец остался при своем месте, тот самый, за которым мы с Настей потом сиживали.
Свидания с Михаилом ей перед отправкой не дали, зря съездила на Пресню. Только передачу взяли: молока, хлеба, огурцов соленых. Теплой одежды она принести не догадалась. Люди потом подсказали, да поздно было. Михаил поехал на поселение в чем из дома ушел -- в полупальтишке легком.
Настин возраст был двадцать два неполных года, стала сама себе хозяйка. Первое время сильно боялась, что с голоду они помрут или вообще пропадут, но постепенно жизнь устроилась. И здесь, странное дело, без Дворкина не обошлось. Зашел как-то ближе к вечеру, за стол сел, помолчал, потом как перешагнул: я погреб пришел у тебя в аренду снять. Для колхоза. Он у тебя сухой, просторный, нам под картошку подойдет. -- Где же я свою хранить стану? -- Отделим тебе угол.
За подпол платил Дворкин деньгами, не велико богатство, но постоянное подспорье. Другие деньги Насте добыть было нелегко. Через короткое время вызвал ее в правление: такое дело, Кузнецова, закон вышел уменьшить наделы единоличникам. Одно исключение для тех, кто трудится в колхозе и вырабатывает минимум трудодней.
Согласилась Настя, куда деваться. Иначе землю урезали бы вдвое. Стала она ходить на работу в колхоз. Платили натурой: капусту выдадут, моркови, ржи, а денег мало получалось -- когда 10 копеек на трудодень, когда 15. Осенью продавала Настя картошку со своего участка, еще корова у нее осталась. Тем и жила. Работала с утра до вечера, а денег -- только, чтобы по миру не пойти. Цены стали -- не дотянешься.
Дворкин не забывал Настю: где можно, подкинет, подскажет. Переплела их судьба, но перегородка оставалась. Тонкая, тоньше бумаги, а нарушить не решались. От Михаила пришло письмо. Жил на спецпоселении в Коми, писал, что здоров, валит лес. Потом стало глухо. Дворкин женился на учительнице, жил по-старому в Орлове, каждое утро ему подавали колхозную лошадь. Умер Настин отец, мать дом продала, уехала жить к старшей дочери. Война нагрянула и ушла, от Михаила не было вестей. Дворкин пришел из армии, опять председателем сделался. Иногда заходил.
Уходил Настин бабий короткий век. Кто она была: при живом муже вдова? Или уже не было Михаила, может на войне его убили. Общественное мнение в деревне сохранило память про то, как Акимов и Ваштрап с Судницыным упекли Мишку Кузнецова в Соловки, чтобы дом забрать, да не вышло по-ихнему. Для Насти это было слабое утешение. Жениться на ней, раскулаченной, с двумя детишками, охот-ников не находилось, а тех, кто хотел просто так, она отваживала. Так и жила бобылкой.
Сыны подрастали. Старшего она стала брать с собой на работу в колхоз. В школу он походил семь годков, дальше не захотел. Был непутевый, подворовывал. Настя надеялась: скоро ему в армию. Вышло не так. Васенька украл мешок повала, всех дел на тридцатку, но дали ему три года. Тогда она пустила жильцов, нас то есть. Хотела пустоту заполнить, еще деньги, две сотни в месяц. Младший не воровал, но учиться тоже не хотел, целыми днями гонял голубей. Замашками пошел в отца, любил прифрантиться. Мода пошла, чтобы чуб завивать щипцами у парикмахера, на затылке кепка с разрезом, костюмные брюки заправлены в сапоги, только не бутылками, а в гармошку.
Отец получил комнату в заводском поселке. Мы съехали, но я не забыл Настю. Если случалось проходить мимо Саларьева, заглядывал. Мы садились пить чай, Настя рассказывала. Васенька пришел из заключения, женился, на заводе работает в Баковке. А Шурка -- сидит. В армию его не взяли, дали отсрочку из-за шумов в сердце. Он устроился слесарем в автобусный парк. Так многие делали из деревенских: дорога выходила бесплатная. По воскресеньям стали к нему приезжать дружки из Москвы, играли в футбол, выпивали и по девкам. Один раз у них вышла драка с румянцевскими, одного убили ножом. Все были пьяные без памяти, но кто-то показал на Шурку. Ему дали восемь лет, прочим драчунам по четыре. Сколько их было таких подмосковных историй. Не успел в армию -угодил в тюрьму.
Прошло еще несколько лет. Попав в Саларьево, я завернул к кузнецовскому дому, а дверь забита досками накрест. Я толкнулся к соседке. Она узнала, в дом впустила и заговорила охотливо: Померла Настя, летошный год после Троицы померла. Пришла с автобуса, только на крыльцо, тут ее схватило. Такая, знаешь, несчастливая болезнь. -- Инфаркт, что ли? (У меня слово было на языке, двумя месяцами раньше от этого умерла мама). -- Во-во, нефарт, так и сказали. Я толком сама не знаю, что такое. -- Разрыв сердца. -- И то правда. Ей помогли в дом взойти, уложили, а утром заглянули: она лежит холодная, царствие небесное. -- Кто хоронил-то, Василий? -- Неужели! Энтот узнал, председатель прежний, Дворкин, он в Кунцеве должность получил. Приехал, все устроил. Ее на колхозный счет похоронили, как она больше всех трудодней вырабатывала. Ты тоже скажешь: Васька. Он на похороны еле поспел.
Я вышел на улицу. Палисадник кузнецовского дома был весь в зелени. День выдался хороший, по-майскому ясный. Дом стоял стройный, ладный. Все еще лучший дом на все Саларьево.
26 июля 1987г. -- 14 февраля 1991г, Нью-Йорк.
Лучший дом на деревне
В сорок девятом что ли году довелось мне, пацаном, проживать в селе Саларьеве под Москвой. Отец получил назначение на рентгеновский завод по соседству, но жилья не было, только пообещали. В ожидании комнаты в строившемся заводском доме мы два года скитались по окружающим деревням.
С саларьевской хозяйкой тетей Настей мы быстро сошлись. Отец с матерью уходили на работу рано: им предстояло топать три версты до завода, я же старался продержаться под одеялом как можно дольше. Изба за ночь порядочно выстужалась, я имею в виду зимой. Настя с утра печку не топила -- ставила самовар. Самовар был медный, вместительный, что называется -- ведерный. Настя ставила его полный: чтобы иметь горячую воду для разных надобностей, да и чаю выпивалось изрядно. Когда самовар поспевал, мне было не миновать вставать. Мы принимались за жидкий чай, который хорошо согревал, при этом беседовали о разных предметах. Из этих разговоров произошла наша дружба с Настей, которая потом долго продолжалась.
Насте тогда было от силы лет сорок, но выглядела она бабкой, дело обычное для деревенской женщины: работа в поле и по дому молодости не прибавляет. Лицо у Насти, хотя и в морщинах, выглядело привлекательным. В нем было приятная округлость, открытость, но возможно все делали глаза. Голубые, красиво разрезанные были у Насти глаза.
Осадка и походка Настины были больше старушечьи: ее мучила боль в "пояснике". Как и другие бабы, она поднимала и таскала тяжести. В Москву везла бидоны с молоком на продажу, обратно тащила две клеенчатые сумки, связанные косынкой. Сумки были полные: себе продукты и главным образом хлеб на корм корове. Власти с этим боролись, настраивали население против деревенских, но и то правда, что другой фураж достать было почти невозможно.
Образовательный уровень у Насти был четыре класса, читала она редко и с напряжением, писала и того реже. Однако ум у нее был живой, а язык бойкий, когда надо -- колючий. Злилась Настя нечасто и подолгу быть сердитой не умела. Круглый день в избе гомонило радио, черная тарелка на стене. Настя держала его включенным ради сводок погоды. Все прочее -- музыка, известия, процветавший в ту пору радиотеатр -- ее по видимости не задевало. Спешу оговориться, что сводки она слушала не для прямого употребления, как горожане. Те озабочены, что сегодня надеть, брать или не брать зонтик. Для Насти подобные вопросы были праздные, потому как зонта у нее сроду не водилось, а, появись она с ним, деревня бы долго со смеху каталась. Одевалась она не по погоде, а по сезону. Юбка с кофтой были одни и те же, но обувь менялась. Летом -- грубые сыромятные ботинки, а вокруг дома босиком, зимой -- валенки с галошами. Весна и осень требовали особого снаряжения, именно -- резиновых сапог, без которых передвигаться по вечной глинистой грязи было очень трудно. На зиму у Насти были отведены шерстяной платок и пальто на вате, для работы -- телогрейка. Праздничная одежка тоже имелась, но употреблялась крайне редко.
Словом, Настин интерес к погоде был больше умозрительный или философский. Это все равно, как люди ходят к гадалкам, но ихние предсказания обычно не используют для планирования своей жизни. Подобным образом Настя следила за метеорологией для общего кругозора. Надо еще заметить, что язык, употребляемый для радиовещания, был для нее малопонятный. "Повышение температуры, без осадков, ветер переменный до 30 метров в секунду" -- все эти выражения сбивали ее с толку. Бывало, спросишь: "Ты погоду слушала? -- А как же! Значится, ветер на западе, температура и ето... дождь без осадков."
Наши утренние чаепития происходили зимой, когда в деревне трудовое затишье. Летом Настя уходила из дома со светом, задолго до моего пробуждения. Выгонит корову в стадо, а сама на работу в колхоз, хотя оставалась единоличницей, одной из последних в селе. Объяснить это непросто, лучше по порядку.
Настя родом была из села Орлово, расположенного в глубине, в стороне от большой дороги. Саларьево, напротив, отстояло всего на полверсты от Киевского шоссе, которое было проложено перед самой революцией, в шестнадцатом году. От Орлова до этой магистрали считалось добрых верст десять. Зато, рассказывала Настя, там места лучше: садов много, овраг, лес, вообще природа. Саларьево же стояло на голом месте, лес был виден только вдали, на горизонте. Раньше лес был рядом, но во время войны по соседству стояла военная часть, зенитчики что ли, которые стали рубить деревья -- для расчистки места и на дрова. Под эту марку и жители не отставали -- не без того, топить всем надо. В результате Саларьево осталось стоять среди чистого поля, даже тонкого перелеска на развод не сохранилось.
Но это в Саларьеве, а нам по ходу рассказа полагалось находиться в Орлове. Там все было: лес и даже небольшая речка, а в Саларьеве -- один пруд. Орлово некогда принадлежало одному из графьев Орловых. Кругом попадались имения знаменитых людей и баловней судьбы. Одни именовались по владельцам, другие особо. Все больше села -- с церквами, при которых кладбища. Вот Румянцево, вот Михайловское, только не пушкинское -шереметьевское. Деревня Теплый Стан принадлежала поэту Тютчеву, по соседству, где нынче рентгензавод, было владение Салтычихи. Ближе к Москве, почти у старой городской черты, сохранились живописные башенки -- въезд в имение Воронцовых. Попадаются также хутора с захудалыми названиями, как Момыри.
Опять нас отнесло от Орлова, где Настя выросла и жила до замужества. Семья была крепкая, зажиточная. Отец, расторопный мужик, мог при случае на все руки: землю пахал, а попадался товар подходящий -- торговал, по временам бондарил и плотничал. Мать в молодые годы жила в услужении в богатых купеческих семьях в Москве, даже у Кокоревых-миллионщиков; замуж выйдя, находилась, разумеется, с детьми и по хозяйству. Дом она содержала не без некоторого московского шику. Детей родилось много, но выжило четверо, и все девки, Настя -- младшая и поздняя. Ей едва десять минуло, а старшие сестры были уже выданы, все за хороших людей. Настя подрастала в достатке, но в строгости. Как одеваться, как глядеть, как старшим отвечать -- на все имелось правило и образец. Что касается девичьей, как тогда выражались, чести, ее полагалось сберегать до замужества.
На настином семнадцатом году родители начали промеж себя рассуждать о женихе. Настя была девушка видная, самая пригожая из сестер. Парни на нее заглядывались, она покамест только фыркала.
Все происходило как заведено издавна, своим чередом, но не стоит забывать, что год был одна тысяча девятьсот двадцать седьмой. На сельсовете висел красный флаг, приезжала кинопередвижка. Из Москвы и волости наезжали всякие люди. Так в Орлове появился уполномоченный Центросоюза Иосиф Абрамович Дворкинд -- молодой, двадцати пяти не исполнилось. Для многих орловских жителей он был первый еврей, увиденный своими глазами. Для Насти Дворкинд оказался первый мужчина, затронувший ее сердце. Деревенские перекрестили его в Дворкина. Он был не то, чтобы писаный красавец, но определенно не урод, хотя отличался от деревенских парней: худой, высокого роста, чернявые волосы вились и лохматились. В движениях Дворкин был нетерпеливый, порывистый, как жеребец-двухлетка. Но вместе с огнем в нем наблюдалась мечтательность, даже томность. Может это подействовало на Настю, но точно не угадаешь. Когда приходит пора, девушка влюбится так, что люди руками разведут. Отсюда пословица, что любовь зла...
Большие, по-семитски навыкате глаза Дворкина были нацелены на девок. Ему не потребовалось много времени, чтобы приметить Настю. Летом, в вечернее время на торговой площади происходило гуляние. Гармонист наяривал, отворотив лицо от инструмента, девки и парни стояли кучками или прохаживались. Настя пришла с закадычной подругой Зинкой Михеевой. (Такой в Подмосковье обычай относительно имен: женские идут уменьшительно -- Зинка, Наська, а мужские ласкательно -- Шуренька, Боренька). Откуда ни возьмись образовался Дворкин, пошел рядом. Зинка вскорости отшилась: то ли сама догадалась, то ли он в бок ее пихнул. Настя шла, ровно по канату. Лицо и уши у нее горели, благо в сумерках не очень заметно. Беседа шла чинно, натянуто -- как полагается. Больше говорил Дворкин. Настя слушала, изредка вопрос вставляла: где родители? есть ли сестры? Когда совсем стемнело, она заторопилась домой. Дворкин безропотно проводил, у калитки они постояли немного. Свидания не назначили. Это в деревне не принято.
Следующая встреча, состоявшаяся вскорости, кончилась конфузом. Происходя из витебского местечка, Дворкин был в галантном отношении неуклюж, не имел понятия, как выразить симпатию к девушке. При расставании он со всей своей бестолковой порывистостью обнял Настю, а говоря по-деревенски -прижал. Сама Настя задыхалась от волнения, но такое по ее понятиям было -рано. Она вырвалась, отскочила, дальше они не знали, как себя вести. На том и расстались.
Случай не должен был иметь серьезных последствий, но на следующий день мать увезла Настю в Москву. У них с отцом давно было постановлено отдать дочку горничной в приличный дом. С целью заработать на приданое, посмотреть, как люди живут. Настя отправлялась в семейство Вавиловых, которые были в родстве с Кокоревыми. (У кого из Вавиловых служила Настя, не знаю. Помню только, как она сказала: их было двое, братьев Вавиловых, по ученой части; Сергей теперь главный в Академии, а второй вроде помер. Мне это замечание пришлось ни к чему, потому что Николай Вавилов находился в ту пору под запретом, и для нас не существовал).
Дворкин воспринял отъезд Насти с острой обидой: должно быть, не хочет с евреем знаться. Разные другие мысли лезли в голову, но сидеть и переживать было не в его характере. Воротившись в Орлово на следующую осень, Настя попала аккурат к Зинкиной свадьбе. Подруга выходила за Дворкина. Это был удар, но делать было нечего, оставалось только поздравить. Дворкин тоже не обрадовался появлению Насти. Жизнь его круто менялась, он стал председателем ТОЗ'а, товарищества по совместной обработке земли. Дворкинд был из тех евреев, в которых против вековых запретов, жила тяга к земле (мне это хорошо знакомо, мой отец был такой). Он и в потребкооперацию пошел, чтобы жить в деревне. Кончив ускоренные курсы, Дворкин по уши ушел в новое дело. ТОЗ'ы мало напоминали колхозы или коммуны, общий был только инвентарь: плуги, конные сеялки, молотилки. Тозовцы одобряли Дворкина: расторопный, работящий, старается все делать сам. Не имея своего хозяйства, новоиспеченный председатель первым делом обзавелся резвой кобылой хороших кровей. В бричке, а зимой в санях, он носился по округе.
Настю эти дела застали врасплох. Зинку она сочла предательницей, хотя при отъезде они про Дворкина словом не перемолвились. Его самого она постановила забыть, вырвать из сердца вон. Намерение это было тем легче осуществить, что у Насти появился новых ухажер Кузнецов Михаил, всем девкам на зависть. Был он ладный, подтянутый, с лицом приятным, даже красивым, из себя представительный и одет, как с картинки: шевиотовый жилетный костюм в полоску, часы на серебряной цепочке, лаковые сапоги бутылками, фуражка с лаковым же козырьком. (Прошу не забывать, что он одевался у Калужской заставы, а не на Риджентстрит).
Этот новый претендент появился из Саларьева, но был не тамошний рожак, а суковский, из большого торгового села, раскинувшегося вдоль Московско-Брянской железной дороги. (Позднее власти застеснялись и переделали станцию в Солнцево). Отслужив в армии, Михаил пожелал открыть свое кузнечное дело, как было в семье заведено. В Сукове своих кузнецов хватало, а саларьевский только помер. В деревне двадцатых годов главная сила была сельский сход, который распределял землю между жителями. Для знакомства Михаил выставил обществу несколько ведер водки, мужики выкушали и после недолгого раздумья решили, что парень ничего, подходящий. Ему отвели надел земли на околице, в том порядке, что ближе к шоссе. Место было так себе, вокруг проживали хозяева не самые крепкие, но Михаил остался доволен. В короткое время он с родственной подмогой соорудил себе такой дом, что саларьевские только руками развели. Высокий и просторный, пятистенок стоял на кирпичном основании, выведенном на добрый аршин над землей. Это было неслыханное новшество. Погреб имел цементный пол, отчего круглый год стоял сухой. Снаружи дом украшали резные наличники, заказанные у особого мастера. В Саларьеве встречались дома побольше, но этот выделялся. Тем более, соседствуя с крытыми соломой покосившимися избенками, михаилов дом слепил глаза цинковой крышей.
Дому требовалась хозяйка, за тем и пожаловал в Орлово Михаил, наслышанный про Настю. Он пошел к отцу, без обиняков попросил разрешения познакомиться с дочкой. Тому новый ухажер понравился: уважительный, самостоятельный, знает, чего хочет. Если говорить про Настю, то ей внимание Кузнецова польстило, сам он показался. Была ли она влюблена -- отдельный вопрос, может быть, не слишком уместный. В деревне любовью мало интересовались, верно, от недостаточного чтения романов. Родителей больше беспокоило, какой из жениха образуется хозяин и свойственник. По этой причине девушек редко расспрашивали про любовь. Предпочитали, чтобы жених был по сердцу, но в девках оставаться совсем был не фасон. Сколько раз я слышал от Насти: если девушка засидится, скоро завянет, никому будет не нужна. Это было серьезное соображение. Конечно, красивая невеста из достаточной семьи, вроде Насти, могла при случае нос заворотить, не без этого.
У Михаила интерес к Насте тоже был разумный: хороша собой, здоровая, родители -- уважаемые люди... Он появлялся в Орлове под воскресенье, останавливался у знакомого. Лошади у него не было, посему пятнадцать верст от Саларьева проделывались пешим порядком. После нескольких месяцев чинного неспешного ухаживания сладили свадьбу. Все было, как положено: отпили, отгуляли, откричали. У нас под Москвой песни не поют -- кричат на высокой ноте, но не хрипнут. После этого молодые отправились восвояси.
Настя зажила в новом доме -- хлопотно, а хорошо. Муж был добрый, ласковый, работой не нагружал, все норовил сам. Ей все равно доставалось, особенно воду таскать. На все Саларьево было два колодца, до ближнего клади полверсты. Пока до дому воду донесешь, коромысло хорошо плечи намнет. Но в хождении по воду была приятная сторона: у колодца постоянно люди, разговоры, смех.
Настя не слишком часто вспоминала Орлово, Дворкина -- и того реже. Он, правда, заявился на свадьбу, долго руку тряс, как чумовой, опрокинул стакан водки за молодых и убежал. Насте нравилась новая жизнь. Михаил любил веселье. После работы умывался, переодевался в чистое и заводил патефон. Русские песни ставил, также городское: польки, танго. Настя быстро приохотилась патефон слушать, но сама заводить не решалась, чтобы не сорвать пружину.
В положенный срок Настя Кузнецова принесла сына Васеньку. Не успели оглянуться, второй родился, Шуренька. Это был 1932 год. За семейным устройством Кузнецовы не все замечали, что кругом происходит. Михаил редко заглядывал в газеты, его интерес в чтении был другой: божественное или художественное. По вечерам, особенно зимой, он любил читать вслух, а Настя слушала, занимаясь своим делом.
С двадцать девятого года пошли хлебные затруднения. Подмосковье никогда своего хлеба вдосталь не растило, теперь и купить стало трудно. Стали подмешивать в хлеб горох, некоторые -- даже мякину. Коллективизация знала приливы и отливы. После статьи про головокружение наступила передышка. Саларьевские жители слышали, что колхозы насаждаются в плодородных местностях, как Дон или Украина. Конечно, рассуждали старики, им колхоз нипочем, земля такая, что палку воткни, наутро яблоня вырастет. Когда дошла очередь до центрального нечернозема, жизнь в Саларьеве заколебалась. Большинство выжидало вступать в колхоз. Какая земля ни бедная, но все равно родила: картошку, горох, капусту, овощ. Как оно в колхозе будет, неизвестно. Мужики чесали затылки.
Не все были такие несознательные. Сосед Кузнецовых Петька Ваштрапов вступил одним из первых. Он был из худой семьи. Землю распределяли по едокам, но у Ваштраповых она постоянно не родила. Петька записался в актив, научился говорить на собраниях. Его выбрали в ревизионную комиссию. Люди не понимали, что это такое, но чувствовали власть. В это же время выдвинулся Семен Судницын. Этот не в пример Ваштрапову когда-то жил справно, уходил плотничать с артелями. Потом стал загуливать, артели перестали его брать на заработки. Колхоз сначала тоже был Судницыну ни к чему, думал: такая же артель. Его наставил на путь румянцевский учитель: ты, Сенька, как неимущий бедняк, должен иметь классовое сознание и стоять за колхозы, которые будут установлены через ликвидацию кулачества. Тем более, советская власть треть раскулаченного имущества отдает на нужды бедноты.
С такими активистами саларьевская коллективизация происходила с отставанием от ударных темпов. На поправку дела прислали Дворкина. Он было начинал колхоз в Орлове, но было решено, что он здесь нужнее. Партия постановила завершить сплошную коллективизацию в тридцать третьем году. Сплошная означала, что вне колхозов не должно быть жителей. Кто не шел или не мог быть принят, выселялся как класс.
Дворкин, сочувствуя мужикам, видел, куда гнет генеральная линия. Дело шло к тому, что нужно обеспечить стопроцентный охват еще в текущем году. Как сообразительный партиец, он знал, что выбора нет. Не сделает он, Дворкин, придут другие. Так и разъяснил народу. Из мужиков многие рассудили: этот еврей знает, что говорит, лучше сейчас вступить своей волей, чем потом под конвоем на спецпоселение.
Дворкин знал, что Настя с мужем живет в Саларьеве. Сам он с Зинкой развелся, благо закон был легкий. Как-то встретил Михаила на улице, пригласил в правление. Дворкин сразу приступил к делу: надо в колхоз. Кузнецов уклонился: я в деревне человек новый, мне приглядеться надо. Зря ты с этим делом тянешь, сказал председатель, большевистская партия не шутит, назад не будет дороги. Михаил отмолчался, с тем и ушел. Он не считал себя вполне за крестьянина, думал в случае чего на завод податься. При следующей встрече Дворкин спросил, есть ли у Михаила в кузне помощники. -- Есть, как не быть. Два мальчишки работают: горн раздуть, подковку подержать в клещах. -- Тем более надо вступать. Не сомневайся, ты и в колхозе останешься кузнецом.
Саларьевская церковь было необычной постройки, заместо купола увенчана шпилем, как кирха. Владелец села капитан Саларьев ходил с Суворовым воевать немецкие земли; по возращении воздвиг храм на тамошний манер. В описываемое время служил в церкви отец Афанасий. Это был пастырь не очень ретивый, нуждами храма небрJг, предпочитая крестить и венчать. В остальном батюшка был обыкновенный сельский священник и, как многие другие, попивал. Пьян бывал редко, но водочкой от него несло с утра. Других грехов за отцом Афанасием не числилось. На его беду власти вместе с колхозами усилили антирелигиозную кампанию.
В Саларьево нагрянула комиссия из уезда, по каковому поводу был созван сельский сход. Приезжие сели в президиум, все молодые люди. Из местных с ними были предсельсовета Акимов, Судницын и Агапова Нюрка в косынке из кумача. Городской лектор доложил про опиум для народа, в связи с чем верить в Бога невозможно. Ему вежливо похлопали, после чего выскочили артисты легкой кавалерии, которые запели на мотив "Вечерний звон":
Не заросла еще тропа
К раввинам, муллам и попам.
Дальше они представили пантомиму, где перепуганного попа изгоняли пинками и метлой рабочий и миловидная крестьянка.
Послышались смешки и аплодисменты. На трибуну забрался Судницын: граждане села Саларьево! Я что хочу сказать. Вы хлопаете приезжим артистам, но не замечаете, что у нас имеется своя антирелигиозная проблема в лице отца Афанасия, который постоянно под мухой и своих обязанностей исправлять не может. Тем более, священные служители проживают обманом народа, как вы только что выслушали от товарища лектора. Так было заведено еще в древнем Египте при тамошних фараонах. Как сознательные труженики, мы должны быть непримиримы. Тем более, школы у нас не имеется, ребятишки должны топать в Румянцево. По этому случаю вношу предложение храм закрыть, а помещение передать для нужд общества.
Председатель Акимов спросил: Кто против предложения Судницына? Это был испытанный прием. Жители не хотели закрытия храма, но против голосовать боялись. В наступившей тишине попросил слова Кузнецов Михаил. Председатель хотел его отшить, но из президиума поправили: пусть человек выскажется.
Михаил приступил горячо: я думаю так. Если касается школы, надо денег собрать самообложением и построить. Церковь же закрывать не дело, она людям не мешает. Не любо -- не ходи, а другим она нужная: детишек крестить и прочее. Относительно отца Афанасия, то не он один умеет водочку кушать. Если кто встретит его веселым, пусть бежит скорее к зеркалу (Послышался смех, Судницын начал багроветь). Ленивый священник -- еще не резон храм закрывать. Это все равно как дом сжечь, если клопы завелись.
Михаилу похлопали, тут же встал один из городских: жители, конечно, могут решать по своему разумению, только пусть попомнят, что при колхозом строе места для церквей не останется. Снова Акимов спросил, кто против. Руки подняли человек десять.
Этим выступлением Михаил себе сильно напортил. Местный актив затаил на него злобу. Он и сам жалел, что выскочил, да поздно было. Дворкин на собрании отсутствовал, но, видно ему доложили. При встрече сказал, почти не задерживаясь: ты это дело, что мы с тобой обговорили, не задерживай. Как бы не вышло поздно. Михаил все равно медлил. Понимал, что председатель прав, от колхоза не спрячешься, но жалко было расставаться с независимой жизнью. Надо бы посоветоваться, да не с кем было. Отца не было в живых, братья с дядьями все подались в отход, Настя в счет не шла -- баба. Оставался один тесть, про которого Михаил слышал, что тот вступил в колхоз, даже стал бригадиром, навроде десятника. Несколько раз собирался в Орлово, но то одно не пускало, то другое.
Зря, ох, напрасно канителился кузнец. Подошла осень. Первого октября по старому, на Покрова, в Саларьеве храмовый праздник. Люди приготовлялись, нет нужды, что церковь стоит заколоченная. Вдруг за два дня до праздника позвали на сход. Пришлось Михаилу идти, хоть и не лежало сердце. Жена осталась с детишками.
Первый вопрос на повестке был про раскулачивание. Слова попросил кузнецовский сосед Ваштрапов: тут, граждане и товарищи, долго рассусоливать нечего. Мы в этом вопросе отстали, в других местах люди давно управились. Предлагаю больше не мешкать, говорить эти... кандитуры.
Сход молчал. Не все поняли это слово, еще -- кому охота при людях на соседа доносить. Вышла заминка, никто не вызывался. Тогда поднялся Судницын, так, видно, заготовлено было у актива, стал читать по бумажке: Предлагаются на рас-кулачивание нижеперечисленные жители: Прохоров Антип, владеет молотилкой, две конные сеялки сдает в аренду. Васильев Серега, использует чужой труд, имея сепаратор...
Так он назвал фамилий шесть. Михаил никого из них не знал. Его дело кузнечное: лошадь подковать, колесо починить, также если вилы потребуются или грабли, одно слово, железо. Судницын только кончил читать, встал Акимов: имею добавление. Кузнецов Михаил, построил кузню, эксплуатирует чужой труд. Это они с Сенькой распределили, чтобы не выглядело, что тот мстит Михаилу за попа. Рванулся кузнец слово сказать, но где там! Уже голосуют: кто против? Дальше объявил один из президиума: согласно закона, раскулаченные немедленно берутся под стражу. Михаила увели вместе с другими, подошли такие вежливые с синими околышами и увели. Настя, дома сидя, ничего про это не знала. Поздно ночью забежала к ней соседка, также рассказала про дальнейший ход событий.
Второй вопрос слушался относительно раскулаченного имущества. Обычно инвентарь, скот и земля отходили в колхоз, скарб делили между беднотой. С домами поступали по-разному. Прохоровский, как он был просторный, поста-новили под школу. Дом Кузнецова кто-то предложил выделить семье Ваштраповых, поскольку много детишек. Так бы тому и быть, сели бы не Дворкин. Вообще, он таких дел как раскулачивание, раздел имущества, подчеркнуто сторонился: я, дескать, человек новый. Начал председатель издалека: для чего мы, товарищи, ломаем и под корень меняем нашу жизнь? Я вам скажу, товарищи, тут долго раздумывать не требуется. Мы это делаем ради светлого будущего, за ради социализма. Мы все хорошо знаем Настю Кузнецову (это было не так, но как оборот речи сгодилось). Она происходит из уважаемой трудовой семьи, отец работает бригадиром в колхозе имени товарища Рудзутака. Так вот, товарищи, нашему будущему, никому из нас не будет пользы, если мы Настю с детишками погоним на мороз. Предлагаю кузню взять в колхоз, дом оставить за Настей.
Вот как вышло, что она сохранила дом. Правда, вещи, которые получше, забрали: граммофон, костюм, часы на цепочке. Ухватились было за самовар, больно он, начищенный, глаз дразнил, но Настя не выдержала: это что же получается?! Мужика в острог засадили, одежду евонную забрали, патефон заводной, все мало? На самовар намылились? Я, выходит, не человек? Если не в колхозе вашем, то и чай пить недостойна?
Осеклись активисты. Распоряжавшийся реквизицией Ваштрапов хотел возразить, но не нашелся. Злость и досада в нем кипели. Он плюнул на пол и выругался, но тульский красавец остался при своем месте, тот самый, за которым мы с Настей потом сиживали.
Свидания с Михаилом ей перед отправкой не дали, зря съездила на Пресню. Только передачу взяли: молока, хлеба, огурцов соленых. Теплой одежды она принести не догадалась. Люди потом подсказали, да поздно было. Михаил поехал на поселение в чем из дома ушел -- в полупальтишке легком.
Настин возраст был двадцать два неполных года, стала сама себе хозяйка. Первое время сильно боялась, что с голоду они помрут или вообще пропадут, но постепенно жизнь устроилась. И здесь, странное дело, без Дворкина не обошлось. Зашел как-то ближе к вечеру, за стол сел, помолчал, потом как перешагнул: я погреб пришел у тебя в аренду снять. Для колхоза. Он у тебя сухой, просторный, нам под картошку подойдет. -- Где же я свою хранить стану? -- Отделим тебе угол.
За подпол платил Дворкин деньгами, не велико богатство, но постоянное подспорье. Другие деньги Насте добыть было нелегко. Через короткое время вызвал ее в правление: такое дело, Кузнецова, закон вышел уменьшить наделы единоличникам. Одно исключение для тех, кто трудится в колхозе и вырабатывает минимум трудодней.
Согласилась Настя, куда деваться. Иначе землю урезали бы вдвое. Стала она ходить на работу в колхоз. Платили натурой: капусту выдадут, моркови, ржи, а денег мало получалось -- когда 10 копеек на трудодень, когда 15. Осенью продавала Настя картошку со своего участка, еще корова у нее осталась. Тем и жила. Работала с утра до вечера, а денег -- только, чтобы по миру не пойти. Цены стали -- не дотянешься.
Дворкин не забывал Настю: где можно, подкинет, подскажет. Переплела их судьба, но перегородка оставалась. Тонкая, тоньше бумаги, а нарушить не решались. От Михаила пришло письмо. Жил на спецпоселении в Коми, писал, что здоров, валит лес. Потом стало глухо. Дворкин женился на учительнице, жил по-старому в Орлове, каждое утро ему подавали колхозную лошадь. Умер Настин отец, мать дом продала, уехала жить к старшей дочери. Война нагрянула и ушла, от Михаила не было вестей. Дворкин пришел из армии, опять председателем сделался. Иногда заходил.
Уходил Настин бабий короткий век. Кто она была: при живом муже вдова? Или уже не было Михаила, может на войне его убили. Общественное мнение в деревне сохранило память про то, как Акимов и Ваштрап с Судницыным упекли Мишку Кузнецова в Соловки, чтобы дом забрать, да не вышло по-ихнему. Для Насти это было слабое утешение. Жениться на ней, раскулаченной, с двумя детишками, охот-ников не находилось, а тех, кто хотел просто так, она отваживала. Так и жила бобылкой.
Сыны подрастали. Старшего она стала брать с собой на работу в колхоз. В школу он походил семь годков, дальше не захотел. Был непутевый, подворовывал. Настя надеялась: скоро ему в армию. Вышло не так. Васенька украл мешок повала, всех дел на тридцатку, но дали ему три года. Тогда она пустила жильцов, нас то есть. Хотела пустоту заполнить, еще деньги, две сотни в месяц. Младший не воровал, но учиться тоже не хотел, целыми днями гонял голубей. Замашками пошел в отца, любил прифрантиться. Мода пошла, чтобы чуб завивать щипцами у парикмахера, на затылке кепка с разрезом, костюмные брюки заправлены в сапоги, только не бутылками, а в гармошку.
Отец получил комнату в заводском поселке. Мы съехали, но я не забыл Настю. Если случалось проходить мимо Саларьева, заглядывал. Мы садились пить чай, Настя рассказывала. Васенька пришел из заключения, женился, на заводе работает в Баковке. А Шурка -- сидит. В армию его не взяли, дали отсрочку из-за шумов в сердце. Он устроился слесарем в автобусный парк. Так многие делали из деревенских: дорога выходила бесплатная. По воскресеньям стали к нему приезжать дружки из Москвы, играли в футбол, выпивали и по девкам. Один раз у них вышла драка с румянцевскими, одного убили ножом. Все были пьяные без памяти, но кто-то показал на Шурку. Ему дали восемь лет, прочим драчунам по четыре. Сколько их было таких подмосковных историй. Не успел в армию -угодил в тюрьму.
Прошло еще несколько лет. Попав в Саларьево, я завернул к кузнецовскому дому, а дверь забита досками накрест. Я толкнулся к соседке. Она узнала, в дом впустила и заговорила охотливо: Померла Настя, летошный год после Троицы померла. Пришла с автобуса, только на крыльцо, тут ее схватило. Такая, знаешь, несчастливая болезнь. -- Инфаркт, что ли? (У меня слово было на языке, двумя месяцами раньше от этого умерла мама). -- Во-во, нефарт, так и сказали. Я толком сама не знаю, что такое. -- Разрыв сердца. -- И то правда. Ей помогли в дом взойти, уложили, а утром заглянули: она лежит холодная, царствие небесное. -- Кто хоронил-то, Василий? -- Неужели! Энтот узнал, председатель прежний, Дворкин, он в Кунцеве должность получил. Приехал, все устроил. Ее на колхозный счет похоронили, как она больше всех трудодней вырабатывала. Ты тоже скажешь: Васька. Он на похороны еле поспел.
Я вышел на улицу. Палисадник кузнецовского дома был весь в зелени. День выдался хороший, по-майскому ясный. Дом стоял стройный, ладный. Все еще лучший дом на все Саларьево.
26 июля 1987г. -- 14 февраля 1991г, Нью-Йорк.