Рыбас Святослав Юрьевич
Уже нет прежней игры
Святослав Юрьевич Рыбас
Уже нет прежней игры
Анищенко грустно поглядел на свой стол. Это был безобразный канцелярский стол с двумя тумбами и с зеленым сукном. Толстый лист оргстекла прикрывал сукно, на нем стояла лампа с зеленым абажуром и лежала конторская книга, размеченная синими линиями. Анищенко еще не отучился от таких. "Старая привычка, - подумал он. - И все привычки у тебя старые. Новых не приобрел".
На левой стороне книги были два графика: одна веточка поднималась круче, чем вторая, и, хотя расхождение было невелико, Анищенко знал, что это отдает неудачей.
Он покатал ладонью ручку по стеклу, усмехнулся самому себе и поставил под графиками два аккуратных вопросительных знака. Тоска поднималась в нем.
Откинулся на высокую спинку кресла и глянул в окно. Там синели сумерки, которые превращали оконное стекло в зеркало, задернутое портьерой. "Будто покойник в доме, - сказал себе Анищенко. - Но постой, дружище, пора разобраться. Найди причину - и выход найдется сам. Что же произошло? Это главное".
Его жена гуляет во дворе с соседками. Кроме него, в квартире никого. Сын давно женился и живет отдельно. По вечерам Анищенко остается в одиночестве.
Ему мешал Зосимов! И тут Анищенко попадал в ловушку.
Он потянулся к лампе и выключил свет. В доме напротив горели окна. На кухнях возились жены, у телевизоров сидели мужья, сыновья искали будущих жен. Все было как будто расписано. И лишь в крайнем окне при рассеянном свете торшера танцевала перед зеркальным шкафом девочка-подросток. Она раскачивала головой с распущенными волосами и перепрыгивала с ноги на ногу. Наверно, один из современных танцев, которые так не нравились Анищенко.
Он глядел на молчаливую пляску, простую и не предназначенную для чужих глаз, а девочка танцевала и танцевала, и каждое ее движение вызывало в нем чувство глухой горечи.
"Эх, Зосимов! - подумал Анищенко. - Ведь старость на носу!" Он взглянул последний раз на девочку-подростка с распущенными волосами, чтобы проститься с ней, потом включил свет и засел за свои графики рабочих характеристик двигателя угольного комбайна.
Но Зосимов все равно не выходил из головы!
...Это началось больше тридцати лет тому назад, в одном из шахтерских городов Донбасса. Жизнь Николая Антоновича Анищенко как бы слагалась из двух частей. Круглый сирота и детдомовец благодаря упорству и здоровью смог закончить рабфак, потом индустриальный институт; жил на стипендию, бедствовал, завтракал хлебом и пустым чаем, обедал за тридцать копеек двумя порциями супа или борща, а вечером корпел за книгами по горной науке, к которой не питал любви.
Он учился с остервенением, точно заслоняя этим неумело заплатанные брюки, брезентовые ботинки и голодное костлявое лицо. С девушками он не встречался, не курил и старался вообще избегать ненужных расходов. Слишком сильно хотел стать инженером, вырваться и забыть о скудном детстве, об унизительной бедности.
А у Зосимова тогда было все. Он был знаменит и молод, о нем говорили в трамваях и в очередях, в аудиториях и на шахтах. И Анищенко зло хмурился, когда слышал это имя. Оно было невыносимым и каждый раз подчеркивало его, анищенковскую, убогость.
И тогда началось их странное соперничество. Анищенко светился от бледности и, сцепив зубы, рвался к диплому. Его не могла надолго отвлечь и влюбленность в студентку экономического факультета Веру Забавину. Сероглазая девушка ловила взгляды Анищенко и дружески улыбалась ему, а он густо краснел. Ему было стыдно и больно, но это судьба расставляла ловушки на его пути, и ему нельзя было попадаться в них.
В шахтерском городе, где все были заняты трудным и рискованным делом добычей угля, любили Зосимова. Люди уходили засветло под землю и поднимались на-гора обессиленные работой, и для полноты жизни нужен был какой-то выход, возможность другой, легкой и яркой жизни, которую они мечтали построить. Они видели эту возможность в Зосимове. Он бежал по зеленому полю земли, и над ним всегда было небо, а не сотни метров глухой враждебной породы. Он бежал по зеленому полю и гнал легкий мяч, и казалось, что его высокое поджарое тело в красной майке - это их натруженные широкие тела, жаждущие свободы движений и рожденные для радости. Люди переселяли себя в Зосимова, и в нем сбывались их хрупкие надежды. "Зося, беги!" - орала над полем тысячеголосая тоскующая душа людей, благодарная своему любимцу за самое его существование.
И этот рев не мог не задеть Анищенко.
Покажи им, Зосимов, отомсти за нас всех, беги, Зосимов, по зеленому полю земли!..
Анищенко тоже кричал что-то бегущему человеку, но потом он ни слова не мог вспомнить, и лишь опустошающее чувство высвобождения оставалось в нем, и он, смешиваясь с толпой, медленно брел дамой, в общежитие, по мосту через вытянутый ставок, и мост гудел под ногами, и в темной вечерней воде отражалась тень терриконника, окрашенная по бокам малиновым закатом. Он завидовал Зосимову и переходил с курса на курс. Время шло, и все ближе становился тот момент, когда Зосимов должен был уйти из жизни Анищенко, уйти и освободить его от счастливого соперника, от этой унизительной близости счастливца и неудачника. И поэтому, когда Вера Забавина вышла замуж за Зосимова, он не очень горевал. Время ведь шло и несло с собой перемены...
Горный инженер Анищенко если и не забыл о тяготах, то, во всяком случае, расстался с ними. Тогда еще не знали понятия "молодой специалист" его назначили главным механиком Рутченковского рудника. С тех пор и стал он Николаем Антоновичем. В качестве личного транспорта ему выделили пегую лошадь Дуче. Он работал как черт. Уже ничего не боялся, позволял себе обрывать на совещаниях управляющего рудником, не выполнять указаний треста и не всегда прислушиваться к звонкам из райкома.
Днем Анищенко проводил наряды, метался по подземным выработкам, и совсем неизвестно было, спит ли он по ночам. По ночам его почти всегда поднимал телефонный звонок, и главный механик скакал на своей Дуче на рудник.
Аварии его бесили. В них не было никакого смысла и порядка, одна тупая случайность. И, выезжая на-гора после тяжелой аварии, Анищенко с усмешкой вспоминал легкое движение Зосимова по зеленому полю.
Стахановское движение только-только начиналось, и райком предложил провести на рудниках и шахтах неделю ударного труда. Каждый день отмечался перевыполнением плана. Где на четверть, где на половину, а где и вдвое. И лишь на Рутченковском добыча слегка упала.
А дело было в том, что Анищенко имел свои соображения, и он проводил в это время очередной ремонт и ревизию забойного оборудования. Управляющего он убедил ежедневно спускаться под землю, а на звонки из треста отвечала секретарша. Они выезжали на поверхность поздно, так что были неуловимы.
Но в конце ударной недели на рудниках упала производительность: горели изношенные электродвигатели, выходили из строя компрессоры, лопались коммуникации сжатого воздуха, и электровозы громоздились на рельсах. Тогда же Рутченковский вырвался вперед и закончил соревнование совсем не последним, как раз в середине. Однако работа тут не кончилась: надо было и дальше качать уголек. А из всех лишь Рутченковский рапортовал о досрочном завершении годового плана.
За тот провал полетели многие головы в тресте, а Анищенко стал там главным механиком. Шел ему двадцать седьмой год. Он привык все делать серьезно, радовался за себя, за свои электродвигатели, насосы, компрессоры, работающие на совесть. Николай Антонович полюбил машины. И не щадил людей: в них не было совершенства.
Ему стало трудно без Зосимова. Он понял судьбу бегущего за мячом человека.
Анищенко глядел на Зосимова и видел совершенство. Он уже не завидовал ему и стал сдержаннее. Шахты будто высушили его, и он, прежде неразговорчивый, окончательно замкнулся.
Иногда он встречал на улице Веру вместе с Зосимовым и куда чаще, чем прежде, оставался спокойным. Вера улыбалась бывшему студенту в светло-коричневом шевиотовом костюме. Николай Антонович коротко кланялся и чуть насмешливо скользил взглядом по лицу Вериного мужа. И что-то приятное щекотало его: вот и поравнялись.
Одна из таких встреч навела его на мысль, что и самому пора подумать о женитьбе. Он вспомнил дочь рутченковского фельдшера Лиду. Как-то, проезжая на Дуче мимо неказистого фельдшерского домика, он видел ее. Лида крутила скрипучий ворот колодца и, подавшись вперед, заглядывала в отверстый сруб. Одна коса ее выскользнула из-за спины, а вторая, пухлая и длинная, медленно сдвигалась по сиреневым цветочкам ситцевого платья. Анищенко остановил лошадь и засмотрелся. Лида подхватила окованную бадейку, перелила воду в ведро и пошла к дому, плавно ведя свободной рукой. Анищенко задумался и отпустил поводья.
...Фельдшер был беден, а Лида была послушная дочь. Николай Антонович не ошибся в выборе: из нее вышла хорошая хозяйка.
Жаль, что Вера так и не увидела их вдвоем: Зосимова пригласили в Москву, и они уехали, и опустело зеленое поле. Теперь Анищенко мог лишь читать в газете о своем сопернике, но тогда было время особое, и народ тревожила будущая война, а не человек с мячом...
К сорок первому году и Николая Антоновича перевели в столицу, в министерство. Лида, взяв маленького Сашу, уехала со своими родными в Старобельск, степной городок возле Ворошиловграда. Анищенко должен был вызвать их, как только дадут квартиру.
Стоял июнь, на бульварах доцветала сирень, набегали легкие облака, капал дождик, и потом светило в лужах солнце, и было хорошо в Москве. Анищенко ходил по городу - провинциал провинциалом. Знакомых завести не успел, а друзей и в Донбассе у него не водилось. В нагрудном кармане лежало удостоверение со словами наверху: "Совнарком". Оно, кажется, поддерживало Николая Антоновича, и он говорил себе: "Ничего, Зося, поглядим еще, поглядим..."
Впрочем, он мог говорить себе что угодно. Он пока не чувствовал уверенности, и новая работа, вдали от угольных бассейнов, вдали от совершенных машин и несовершенных горняков, была непривычно спокойной. Анищенко окружали ветераны горной промышленности, а он был самым молодым, мальчик, которого никто еще не знал. Он нес с собой мечту о новом комбайне, разработки в графики и с радостью ухватился за предложение съездить в командировку в Донбасс.
О Зосимове он не вспоминал. Видимо, с ним было покончено и начиналась другая жизнь.
Но Зосимов все бежал по зеленому полю земли, тысячеголосый рев сопровождал его легкие движения, и трудящийся народ вставал с мест, махая руками, кепками и свернутыми газетами, которые говорили, что скоро кончается июнь...
Война захватила Анищенко в Сталино. Он связался с министерством - ему приказали оставаться на месте и выполнять задание. Может, так оно и лучше. Он знал донецкие шахты, а в Москве чувствовал бы себя куда как неуверенно.
Сначала об эвакуации никто не думал: крутились шкивы подъемников, спускались под землю люди и по грузовым стволам шел на-гора антрацит для "Азовстали", для заводов имени Ильича, имени Кирова, имени Сталина. Донбасс напрягся и работал. Только по ночам не светились звезды на копрах, и с воздуха степь темнела сплошным полотном.
Анищенко забыл о своем комбайне и вновь занялся старыми машинами. Механики стали ночевать в рудничных конторах, отбились от семей и уже не знали, какого цвета летнее небо. Они безвылазно сидели на шахтах, и перебоев в работе машин не было. Анищенко осунулся, как будто вернулся в голодные годы, и ожесточился.
Немцы подходили все ближе. Наступившая осень была мрачной. Дали закрывала пелена мороси. Люди потянулись к вокзалу. Подлое и бессильное слово "эвакуация" холодило душу.
Опустела гостиница, в которой жил Анищенко. Дождило. На комбинате организовали истребительный батальон, однако бойцы разъехались по шахтам, уничтожали оборудование. Шахты затапливались, взрывались подъемные машины, над городом орали прощальные гудки, и все стихало, стихало... Война для Анищенко началась с того момента, когда он умертвил первую шахту.
От Лиды пришло письмо: фельдшер повел своих на восток.
Немцы вошли в город тихо, без боев. Анищенко взял давно уложенный чемодан, надел брезентовый дождевик и покинул гостиницу.
По улице Артема ехали мотоциклисты. Анищенко побоялся выходить, переждал за стеклянной дверью. Его била дрожь.
Город опустел. Дома остались без хозяев. Со стороны вокзала доносились выстрелы. Не понимая, куда он идет, Николай Антонович подошел к дому, где жил с Лидой раньше.
Где была сейчас его семья? Люди стали одиноки и слабы.
Он поднялся на второй этаж, отпер своим ключом дверь и утешился тем, что есть крыша над головой.
Надо было жить. Сначала он выменял за костюм и туфли большой кусок сала, десяток луковиц и ковригу ржаного хлеба. Он сидел дома, листал инженерные справочники Хютте, хотел думать о своем комбайне - его работоспособность осталась за порогом лета сорок первого: Анищенко отупел.
А продукты кончились. На стенах домов были приказы комендатуры об обязательной регистрации жителей Юзовки на бирже труда. Сталино превратилось в Юзовку. На базаре было опасно появляться - облавы. Анищенко отнес туда четыре рубахи и больше там не показывался.
Он ходил по окраинам города, высокий, злой, на нем был брезентовик, сапоги и спецовочные штаны. Из-под кепки глядело небритое лицо бродяги. Он не ел второй день.
Возле шахты между двумя морщинистыми акациями стояла немецкая кухня. С шахтного двора доносился глухой металлический звук. "Восстанавливают, гады", - мелькнуло у Анищенко. И он, еще не понимая своего состояния, в каком-то ослеплении, подавившем привычную осмотрительность, быстро зашагал, почти побежал к шахте. Он затопил ее одной из первых, он работал здесь на практике - шахта принадлежала ему, как и все донецкие шахты.
На пути была кухня и немец повар. Анищенко так яростно взглянул на него, что толстый низкорослый немец попятился. Николай Антонович шел на немца, бормоча шахтерские матюки. Повар чиркнул задом о печку, ушел вправо и побежал к конторе. Анищенко усмехнулся. Он деловито огляделся, отыскал миску и наполнил ее супом из котла. Обжигая рот и не ощущая вкуса еды, он опустошил миску, добавил еще и тут почувствовал на спине чей-то взгляд. Анищенко не спеша повернулся: на него, улыбаясь, смотрел гитлеровский офицер. Однако Анищенко спокойно вернулся к неоконченному супу. Он ел, точно работал. "Ничего, - сказал он себе. - Это ничего".
Офицер был хрупкий, чернявый и очень аккуратный в своем черном мундире военно-инженерного ведомства.
- Вы шахтер? - спросил он, стоя в некотором отдалении. Страха или враждебности по отношению к себе Анищенко не почувствовал. Он пожал плечами, будто не понял. Тогда офицер повторил.
- Да, - сказал Анищенко, - бергман. Я когда-то работал на этой шахте.
Офицер задрал черные брови, оживился, а из-за его узкой спины с любопытством таращился на Николая Антоновича толстяк повар.
- Хольц, - сказал офицер. - Принеси две банки тушенки.
Повар ушел.
Анищенко напряженно вслушивался в чужую речь. Пока еще не было страшно.
- Итак, я имею вам сказать, - продолжал чернявый, - я горный инженер и буду работать на ваших шахтах, чтобы русский Рур служил великой Германии. И мне нужны помощники. Надеюсь, вы инженер?
- Нет, - ответил Анищенко. - Я - слесарь.
- Покажи руки.
Офицер осмотрел его ладони, нашел два голубоватых угольных шрама и кивнул:
- Годишься. Идем!
Хольц принес тушенку, покрытые маслом банки.
- Идем! - жестко повторил офицер. - Быстрее!
- Чего орешь? - спросил Анищенко. - Идем так идем.
В механических мастерских, куда он попал, чинили насосы. Девять хмурых и недоверчивых мужиков, направленных биржей, приглядывались друг к другу, ища себе оправдание в спокойствии соседа. Но никто тут не имел спокойной души. Если один по неопытности зашибал себе руку и вскрикивал, никто не поднимал головы, лишь сутулились, выравнивали лопатки насосов, ремонтировали...
Анищенко был старшим: мужики не смыслили в горной механике. Он учил их.
Появился чернявый офицер и тоже слушал Анищенко. Мужики попрятали глаза, но Николай Антонович без страха объяснил:
- Я объясняю, как скорее пустить нашу шахту.
- Работать! - бросил офицер и ушел недовольный.
Анищенко вяло махнул рукой:
- Хватит на сегодня.
Николай Антонович пришел в мастерские и на следующий день. Все равно надо где-то определяться. Плохо, что он был старшим. Лучше быть пониже, понезаметнее в это глухое время.
Неизвестно, как подействовали речи Анищенко, да только мужики, к радости чернявого, отремонтировали первый насос. Они снова не знали, куда деть глаза, когда немец вышагивал перед сосущим воздух насосом и приговаривал:
- Хорошо!
Шла война. По ночам в городе постреливали. Днем мужики шушукались и косились на Анищенко. Они боялись его.
Николай Антонович копался в движке со сгоревшими обмотками, когда один из слесарей, пожилой бровастый дядька с узкой щелью рта, окликнул его. Предохранительная решетка насоса едва держалась: требовалась сварка. Узкогубый вопросительно поглядел на старшего.
- Ладно, - сказал Анищенко, - возьми другой.
Никто, кроме него, не умел работать с горелкой. "Попались же обормоты", - думал он.
Пришлось варить Анищенко.
Он ничем не рисковал. В крайнем случае сошлется на неумение. Ладони в рукавицах вспотели. Анищенко впервые в жизни плохо делал свое дело.
Мужики постояли и отошли, вроде освоили науку. Предохранительная решетка держалась крепко, если смотреть на нее доверчивыми глазами.
Анищенко теперь боялся слесарей и думал, что делать дальше.
Мужики уже привыкли друг к другу и могли вспоминать мирную жизнь. И однажды кто-то из них сказал:
- Зосимов!..
- Где он теперь?
- А где быть ему? На фронте...
- Убьют Зосю.
Они говорили не громко, но и не очень тихо. Анищенко приблизился к ним и стал у верстака. Узкогубый слесарь сощурился и кивнул на сварочный аппарат:
- А коли выдадут?
- Ты? - спросил Николай Антонович.
- Нас ты не бойся. Что старшие скажут, то и будет.
- Я ничего не говорил, - сказал Анищенко.
- Так и не надо, - усмехнулся слесарь. - Мы поймем и без слов, дело нехитрое. Я и сам скажу им, что треба делать - вы ж показали...
Девять пришлых мужиков и Анищенко с той поры знали, что их живыми бросят в ствол, узнай немец, отчего ломаются отремонтированные насосы и шахту снова затапливает. Но Николай Антонович был осторожен и придумывал новые поломки замедленного действия. Все-таки он был хорошим инженером.
Николай Антонович потом много думал о том времени, совесть его была спокойна. Он не доказывал своей безупречности, когда после Победы его обвинили в сотрудничестве с гитлеровцами. Он проработал два года механиком участка на восстановленном руднике, пока однажды его не вызвали в горком и не напомнили о мастерских, где выпускали неисправные насосы. И тогда он вспомнил бегущего по зеленому полю земли человека, который помог ему выжить в тяжелые дни.
Его жена с ребенком уцелели в городке Старобельске, но извелись, болея душой за него. Анищенко увидел в их родных глазах, что постарел и стал слабее.
Они вернулись в Москву, чтобы никогда больше не расставаться. Война для них наконец кончилась, началась новая пора, в которой у Николая Антоновича имелось еще достаточно человеческих сил и упорства. Он чувствовал себя обязанным придумать новый комбайн, чтобы забыть время разрушения...
Анищенко был уже доктором технических наук, когда ему позвонила Вера Забавина. Голос ее был совсем немолодой. Они немного поговорили о прошлом, обрадовались, что живы и здоровы после этих многих лет, и Вера попросила Николая Антоновича принять в НИИ ее мужа. "Да, да, конечно, - согласился он. - Пусть завтра и зайдет". Вера торопливо поблагодарила и заговорила о том, что надо бы встретиться, но Анищенко захотелось поскорее попрощаться, пообещав как-нибудь собраться в гости.
Этот неожиданный звонок приятно возбудил его. Он по-новому взглянул на обстановку кабинета с обширным полированным столом для совещаний, с тумбой селектора, со шкафами, где стояли книги Николая Антоновича и его коллег, а на отдельном месте красовалась гордость Анищенко - действующий макет экспериментального комбайна.
Нет, недаром жил на свете Николай Антонович. Завтрашний гость, знаменитый Зосимов, поймет это.
...Они встретились так, как и предполагал Анищенко. На пороге кабинета остановился высокий сухощавый человек. Николай Антонович вышел из-за стола и шагнул ему навстречу. Он не скрывал своего любопытства. Зосимов выглядел старше своих лет, но лицо его было лишено и капли жира, сухо, обтянуто загорелой кожей, морщинисто и красиво. На лацкане светло-серого пиджака спортивного покроя поблескивал затертый, потемневший значок мастера. Николай Антонович про себя улыбнулся: у него на лацкане тоже был знак, лауреатский. Но вообще-то, против ожиданий, Зосимов имел вид очень приличный, что-нибудь вроде второго тренера, работяги. Выражение его выцветших, некогда голубых глаз было спокойным.
- Здравствуйте, земляк, - сказал Николай Антонович. - Наконец-то я с вами познакомлюсь.
Они пожали друг другу руки, и Анищенко усадил гостя в кресло за низкий столик, а сам сел напротив.
- Курите? - спросил он.
- Спасибо, не курю.
- Да, да, - Анищенко опустил сигареты на столик. - Вы, значит, хотите работать в нашем институте, не так ли? Если не ошибаюсь, у вас нет диплома?
- Я закончил один с вами институт, - сказал Зосимов. - Перед войной.
- Как? - удивился Николай Антонович. - Вы же...
- Вечерний. Горная электромеханика.
- Так, так... Это меняет положение. Конечно, могу предложить не бог весть что для ваших лет - младшим научным сотрудником, как? Сто сорок, премия каждый квартал, частые командировки. Годика через два можете надеяться на старшего. Только, наверно, вы знаете - после войны техническая революция начисто изменила шахты. Придется вам немного подучиться, но я вам помогу...
Анищенко приветливо улыбался. Он знал, что у Зосимова не ладилось с тренерской работой, однако теперь Николай Антонович поддержит его, стародавнюю потухшую звезду.
- Ну как?
- Согласен, - ответил Зосимов.
- Превосходно, превосходно, дорогой земляк! Главное, не отчаиваться. Человек всегда найдет себе дело.
Зосимов кивнул.
Николай Антонович хотел тут вспомнить молодые годы, свою далекую привязанность к сегодняшнему гостю, посетовать на судьбу, которая с запозданием сводит людей, но заглянула секретарша и сказала, что позвонили из приемной министра. Анищенко вздохнул и развел руками:
- Ну ничего. У нас еще будет время. Я вас поставлю на наш новый комбайн. Перспективнейшая машина!.. Давайте подпишу заявление. Оформляйте все в отделе кадров, и завтра - прошу, в восемь тридцать начало.
Младших научных сотрудников было очень много, в основном они были молодые ребята, честолюбивые дети, - Зосимов держался несколько в стороне ото всех, неразговорчивый, исполнительный, странный человек. Как-то Анищенко увидел его в институтской столовой, тот сидел за столиком и пил из бутылки кефир. Анищенко отвернулся, он почувствовал жалость к нему, имевшему когда-то очень многое, а теперь забытому.
"Это его трагедия, - подумал Николай Антонович. - Он выработал свой человеческий потенциал и живет в прошлом".
А между тем шло время, оба они работали, встречались, обменивались приветами женам и расходились, не касаясь друг друга. Но когда понадобилось поехать на испытания комбайна, Анищенко вспомнил Зосимова - нужен был надежный исполнитель. Он поручил ему снять рабочие характеристики двигателя, и тот выслушал задания, не удивился его кажущейся простоте и на следующий день улетел в Донецк.
И надо же было случиться такому, что привезенные им материалы никак не совпадали с расчетными! Анищенко сидел за своим домашним столом и злился. Николай Антонович тосковал от предчувствия неудачи.
Он снова встал и подошел к окну. Девочка-подросток с распущенными волосами уже не танцевала под неслышную музыку - смотреть стало не на что. Николай Антонович подумал: где же ошибка? Наверно, виноват Зосимов.
Эта мысль принесла ему спокойствие, и он даже удивился - почему она не пришла к нему раньше? Зосимов, конечно, Зосимов, которому нет до комбайна никакого дела, если потерян интерес к жизни. Надо просто перепроверить результаты, а Зосимова наказать, уволить или объявить строгий выговор дальше ясно будет.
Наутро Анищенко распорядился послать в Донецк молодого парня, а с Зосимовым решил поговорить после работы, без обид, дружески. Однако тот заявился сам, чем вызвал в Николае Антоновиче беспокойство: он не любил шума, а шум мог получиться из-за этой перепроверки.
- Это вам, - суховато сказал Зосимов и протянул сложенную пополам бумагу. - Буду рад.
- Погодите, погодите, - ответил Анищенко. - Зачем заявление? Сначала надо выяснить.
- Николай Антонович, - улыбнулся Зосимов. - Здесь две контрамарки на сегодняшний матч ветеранов. Буду рад вас с Лидой видеть на трибунах. Мы земляки.
- Да, да, спасибо. Я, может быть, приду. Не ручаюсь, конечно. Но если освобожусь - обязательно.
- Я понимаю...
- Да! Если вам надо раньше уйти - пожалуйста. Ведь вы у нас один на институт, своя знаменитость.
Зосимов ушел своей обычной легкой походкой.
...Отчего Анищенко пошел на этот матч, он и сам толком не знал, удивлялся неразумному решению, от которых в его возрасте можно бы и отвыкнуть.
Людей было негусто. В основном пожилые, солидные, помнящие иное время. Анищенко уселся на очень удобное место, проверил по программе составы команд и стал ждать начала, просматривая книжку американского инженера Джона Холпина о бездефектной работе. Изредка он оглядывался, точно искал поддержку в интересе других людей. Он представил себя на поле: огрузневший, с белыми отечными ногами - смешно. Молодой голос у него за спиной пренебрежительно бросил:
- Старперы подрабатывают...
И Анищенко подумал: "Сосунок послевоенный, что он знает?!"
Он наклонился к соседу.
- Знаете Зосимова? - спросил он нарочно громко. - Я тоже из Донбасса, один с ним институт кончал. Он сейчас покажет!
- Да? - заинтересованно ответил сосед.
Но Анищенко отвернулся. "Зачем? Сопляк прав, - сказал он себе. - Никого не обманешь. Выйдут позориться. Звезды! Тьфу. И ты, старый дурак. Ведь он не справился с заданием..."
...А Зосимов стоял неподалеку от центра поля. Мяч был далеко.
Тысячи людей смотрели на Зосимова и ждали... Они помнили: он бежал, и над ним было небо славного времени, и он гнал легкий мяч, и казалось, что его высокое поджарое тело в красной майке - это молодость их яркой, еще не прожитой жизни.
Зосимов сделал шаг. Другой. Быстрее, быстрее... Вперед по зеленому полю земли...
1972 г.
Уже нет прежней игры
Анищенко грустно поглядел на свой стол. Это был безобразный канцелярский стол с двумя тумбами и с зеленым сукном. Толстый лист оргстекла прикрывал сукно, на нем стояла лампа с зеленым абажуром и лежала конторская книга, размеченная синими линиями. Анищенко еще не отучился от таких. "Старая привычка, - подумал он. - И все привычки у тебя старые. Новых не приобрел".
На левой стороне книги были два графика: одна веточка поднималась круче, чем вторая, и, хотя расхождение было невелико, Анищенко знал, что это отдает неудачей.
Он покатал ладонью ручку по стеклу, усмехнулся самому себе и поставил под графиками два аккуратных вопросительных знака. Тоска поднималась в нем.
Откинулся на высокую спинку кресла и глянул в окно. Там синели сумерки, которые превращали оконное стекло в зеркало, задернутое портьерой. "Будто покойник в доме, - сказал себе Анищенко. - Но постой, дружище, пора разобраться. Найди причину - и выход найдется сам. Что же произошло? Это главное".
Его жена гуляет во дворе с соседками. Кроме него, в квартире никого. Сын давно женился и живет отдельно. По вечерам Анищенко остается в одиночестве.
Ему мешал Зосимов! И тут Анищенко попадал в ловушку.
Он потянулся к лампе и выключил свет. В доме напротив горели окна. На кухнях возились жены, у телевизоров сидели мужья, сыновья искали будущих жен. Все было как будто расписано. И лишь в крайнем окне при рассеянном свете торшера танцевала перед зеркальным шкафом девочка-подросток. Она раскачивала головой с распущенными волосами и перепрыгивала с ноги на ногу. Наверно, один из современных танцев, которые так не нравились Анищенко.
Он глядел на молчаливую пляску, простую и не предназначенную для чужих глаз, а девочка танцевала и танцевала, и каждое ее движение вызывало в нем чувство глухой горечи.
"Эх, Зосимов! - подумал Анищенко. - Ведь старость на носу!" Он взглянул последний раз на девочку-подростка с распущенными волосами, чтобы проститься с ней, потом включил свет и засел за свои графики рабочих характеристик двигателя угольного комбайна.
Но Зосимов все равно не выходил из головы!
...Это началось больше тридцати лет тому назад, в одном из шахтерских городов Донбасса. Жизнь Николая Антоновича Анищенко как бы слагалась из двух частей. Круглый сирота и детдомовец благодаря упорству и здоровью смог закончить рабфак, потом индустриальный институт; жил на стипендию, бедствовал, завтракал хлебом и пустым чаем, обедал за тридцать копеек двумя порциями супа или борща, а вечером корпел за книгами по горной науке, к которой не питал любви.
Он учился с остервенением, точно заслоняя этим неумело заплатанные брюки, брезентовые ботинки и голодное костлявое лицо. С девушками он не встречался, не курил и старался вообще избегать ненужных расходов. Слишком сильно хотел стать инженером, вырваться и забыть о скудном детстве, об унизительной бедности.
А у Зосимова тогда было все. Он был знаменит и молод, о нем говорили в трамваях и в очередях, в аудиториях и на шахтах. И Анищенко зло хмурился, когда слышал это имя. Оно было невыносимым и каждый раз подчеркивало его, анищенковскую, убогость.
И тогда началось их странное соперничество. Анищенко светился от бледности и, сцепив зубы, рвался к диплому. Его не могла надолго отвлечь и влюбленность в студентку экономического факультета Веру Забавину. Сероглазая девушка ловила взгляды Анищенко и дружески улыбалась ему, а он густо краснел. Ему было стыдно и больно, но это судьба расставляла ловушки на его пути, и ему нельзя было попадаться в них.
В шахтерском городе, где все были заняты трудным и рискованным делом добычей угля, любили Зосимова. Люди уходили засветло под землю и поднимались на-гора обессиленные работой, и для полноты жизни нужен был какой-то выход, возможность другой, легкой и яркой жизни, которую они мечтали построить. Они видели эту возможность в Зосимове. Он бежал по зеленому полю земли, и над ним всегда было небо, а не сотни метров глухой враждебной породы. Он бежал по зеленому полю и гнал легкий мяч, и казалось, что его высокое поджарое тело в красной майке - это их натруженные широкие тела, жаждущие свободы движений и рожденные для радости. Люди переселяли себя в Зосимова, и в нем сбывались их хрупкие надежды. "Зося, беги!" - орала над полем тысячеголосая тоскующая душа людей, благодарная своему любимцу за самое его существование.
И этот рев не мог не задеть Анищенко.
Покажи им, Зосимов, отомсти за нас всех, беги, Зосимов, по зеленому полю земли!..
Анищенко тоже кричал что-то бегущему человеку, но потом он ни слова не мог вспомнить, и лишь опустошающее чувство высвобождения оставалось в нем, и он, смешиваясь с толпой, медленно брел дамой, в общежитие, по мосту через вытянутый ставок, и мост гудел под ногами, и в темной вечерней воде отражалась тень терриконника, окрашенная по бокам малиновым закатом. Он завидовал Зосимову и переходил с курса на курс. Время шло, и все ближе становился тот момент, когда Зосимов должен был уйти из жизни Анищенко, уйти и освободить его от счастливого соперника, от этой унизительной близости счастливца и неудачника. И поэтому, когда Вера Забавина вышла замуж за Зосимова, он не очень горевал. Время ведь шло и несло с собой перемены...
Горный инженер Анищенко если и не забыл о тяготах, то, во всяком случае, расстался с ними. Тогда еще не знали понятия "молодой специалист" его назначили главным механиком Рутченковского рудника. С тех пор и стал он Николаем Антоновичем. В качестве личного транспорта ему выделили пегую лошадь Дуче. Он работал как черт. Уже ничего не боялся, позволял себе обрывать на совещаниях управляющего рудником, не выполнять указаний треста и не всегда прислушиваться к звонкам из райкома.
Днем Анищенко проводил наряды, метался по подземным выработкам, и совсем неизвестно было, спит ли он по ночам. По ночам его почти всегда поднимал телефонный звонок, и главный механик скакал на своей Дуче на рудник.
Аварии его бесили. В них не было никакого смысла и порядка, одна тупая случайность. И, выезжая на-гора после тяжелой аварии, Анищенко с усмешкой вспоминал легкое движение Зосимова по зеленому полю.
Стахановское движение только-только начиналось, и райком предложил провести на рудниках и шахтах неделю ударного труда. Каждый день отмечался перевыполнением плана. Где на четверть, где на половину, а где и вдвое. И лишь на Рутченковском добыча слегка упала.
А дело было в том, что Анищенко имел свои соображения, и он проводил в это время очередной ремонт и ревизию забойного оборудования. Управляющего он убедил ежедневно спускаться под землю, а на звонки из треста отвечала секретарша. Они выезжали на поверхность поздно, так что были неуловимы.
Но в конце ударной недели на рудниках упала производительность: горели изношенные электродвигатели, выходили из строя компрессоры, лопались коммуникации сжатого воздуха, и электровозы громоздились на рельсах. Тогда же Рутченковский вырвался вперед и закончил соревнование совсем не последним, как раз в середине. Однако работа тут не кончилась: надо было и дальше качать уголек. А из всех лишь Рутченковский рапортовал о досрочном завершении годового плана.
За тот провал полетели многие головы в тресте, а Анищенко стал там главным механиком. Шел ему двадцать седьмой год. Он привык все делать серьезно, радовался за себя, за свои электродвигатели, насосы, компрессоры, работающие на совесть. Николай Антонович полюбил машины. И не щадил людей: в них не было совершенства.
Ему стало трудно без Зосимова. Он понял судьбу бегущего за мячом человека.
Анищенко глядел на Зосимова и видел совершенство. Он уже не завидовал ему и стал сдержаннее. Шахты будто высушили его, и он, прежде неразговорчивый, окончательно замкнулся.
Иногда он встречал на улице Веру вместе с Зосимовым и куда чаще, чем прежде, оставался спокойным. Вера улыбалась бывшему студенту в светло-коричневом шевиотовом костюме. Николай Антонович коротко кланялся и чуть насмешливо скользил взглядом по лицу Вериного мужа. И что-то приятное щекотало его: вот и поравнялись.
Одна из таких встреч навела его на мысль, что и самому пора подумать о женитьбе. Он вспомнил дочь рутченковского фельдшера Лиду. Как-то, проезжая на Дуче мимо неказистого фельдшерского домика, он видел ее. Лида крутила скрипучий ворот колодца и, подавшись вперед, заглядывала в отверстый сруб. Одна коса ее выскользнула из-за спины, а вторая, пухлая и длинная, медленно сдвигалась по сиреневым цветочкам ситцевого платья. Анищенко остановил лошадь и засмотрелся. Лида подхватила окованную бадейку, перелила воду в ведро и пошла к дому, плавно ведя свободной рукой. Анищенко задумался и отпустил поводья.
...Фельдшер был беден, а Лида была послушная дочь. Николай Антонович не ошибся в выборе: из нее вышла хорошая хозяйка.
Жаль, что Вера так и не увидела их вдвоем: Зосимова пригласили в Москву, и они уехали, и опустело зеленое поле. Теперь Анищенко мог лишь читать в газете о своем сопернике, но тогда было время особое, и народ тревожила будущая война, а не человек с мячом...
К сорок первому году и Николая Антоновича перевели в столицу, в министерство. Лида, взяв маленького Сашу, уехала со своими родными в Старобельск, степной городок возле Ворошиловграда. Анищенко должен был вызвать их, как только дадут квартиру.
Стоял июнь, на бульварах доцветала сирень, набегали легкие облака, капал дождик, и потом светило в лужах солнце, и было хорошо в Москве. Анищенко ходил по городу - провинциал провинциалом. Знакомых завести не успел, а друзей и в Донбассе у него не водилось. В нагрудном кармане лежало удостоверение со словами наверху: "Совнарком". Оно, кажется, поддерживало Николая Антоновича, и он говорил себе: "Ничего, Зося, поглядим еще, поглядим..."
Впрочем, он мог говорить себе что угодно. Он пока не чувствовал уверенности, и новая работа, вдали от угольных бассейнов, вдали от совершенных машин и несовершенных горняков, была непривычно спокойной. Анищенко окружали ветераны горной промышленности, а он был самым молодым, мальчик, которого никто еще не знал. Он нес с собой мечту о новом комбайне, разработки в графики и с радостью ухватился за предложение съездить в командировку в Донбасс.
О Зосимове он не вспоминал. Видимо, с ним было покончено и начиналась другая жизнь.
Но Зосимов все бежал по зеленому полю земли, тысячеголосый рев сопровождал его легкие движения, и трудящийся народ вставал с мест, махая руками, кепками и свернутыми газетами, которые говорили, что скоро кончается июнь...
Война захватила Анищенко в Сталино. Он связался с министерством - ему приказали оставаться на месте и выполнять задание. Может, так оно и лучше. Он знал донецкие шахты, а в Москве чувствовал бы себя куда как неуверенно.
Сначала об эвакуации никто не думал: крутились шкивы подъемников, спускались под землю люди и по грузовым стволам шел на-гора антрацит для "Азовстали", для заводов имени Ильича, имени Кирова, имени Сталина. Донбасс напрягся и работал. Только по ночам не светились звезды на копрах, и с воздуха степь темнела сплошным полотном.
Анищенко забыл о своем комбайне и вновь занялся старыми машинами. Механики стали ночевать в рудничных конторах, отбились от семей и уже не знали, какого цвета летнее небо. Они безвылазно сидели на шахтах, и перебоев в работе машин не было. Анищенко осунулся, как будто вернулся в голодные годы, и ожесточился.
Немцы подходили все ближе. Наступившая осень была мрачной. Дали закрывала пелена мороси. Люди потянулись к вокзалу. Подлое и бессильное слово "эвакуация" холодило душу.
Опустела гостиница, в которой жил Анищенко. Дождило. На комбинате организовали истребительный батальон, однако бойцы разъехались по шахтам, уничтожали оборудование. Шахты затапливались, взрывались подъемные машины, над городом орали прощальные гудки, и все стихало, стихало... Война для Анищенко началась с того момента, когда он умертвил первую шахту.
От Лиды пришло письмо: фельдшер повел своих на восток.
Немцы вошли в город тихо, без боев. Анищенко взял давно уложенный чемодан, надел брезентовый дождевик и покинул гостиницу.
По улице Артема ехали мотоциклисты. Анищенко побоялся выходить, переждал за стеклянной дверью. Его била дрожь.
Город опустел. Дома остались без хозяев. Со стороны вокзала доносились выстрелы. Не понимая, куда он идет, Николай Антонович подошел к дому, где жил с Лидой раньше.
Где была сейчас его семья? Люди стали одиноки и слабы.
Он поднялся на второй этаж, отпер своим ключом дверь и утешился тем, что есть крыша над головой.
Надо было жить. Сначала он выменял за костюм и туфли большой кусок сала, десяток луковиц и ковригу ржаного хлеба. Он сидел дома, листал инженерные справочники Хютте, хотел думать о своем комбайне - его работоспособность осталась за порогом лета сорок первого: Анищенко отупел.
А продукты кончились. На стенах домов были приказы комендатуры об обязательной регистрации жителей Юзовки на бирже труда. Сталино превратилось в Юзовку. На базаре было опасно появляться - облавы. Анищенко отнес туда четыре рубахи и больше там не показывался.
Он ходил по окраинам города, высокий, злой, на нем был брезентовик, сапоги и спецовочные штаны. Из-под кепки глядело небритое лицо бродяги. Он не ел второй день.
Возле шахты между двумя морщинистыми акациями стояла немецкая кухня. С шахтного двора доносился глухой металлический звук. "Восстанавливают, гады", - мелькнуло у Анищенко. И он, еще не понимая своего состояния, в каком-то ослеплении, подавившем привычную осмотрительность, быстро зашагал, почти побежал к шахте. Он затопил ее одной из первых, он работал здесь на практике - шахта принадлежала ему, как и все донецкие шахты.
На пути была кухня и немец повар. Анищенко так яростно взглянул на него, что толстый низкорослый немец попятился. Николай Антонович шел на немца, бормоча шахтерские матюки. Повар чиркнул задом о печку, ушел вправо и побежал к конторе. Анищенко усмехнулся. Он деловито огляделся, отыскал миску и наполнил ее супом из котла. Обжигая рот и не ощущая вкуса еды, он опустошил миску, добавил еще и тут почувствовал на спине чей-то взгляд. Анищенко не спеша повернулся: на него, улыбаясь, смотрел гитлеровский офицер. Однако Анищенко спокойно вернулся к неоконченному супу. Он ел, точно работал. "Ничего, - сказал он себе. - Это ничего".
Офицер был хрупкий, чернявый и очень аккуратный в своем черном мундире военно-инженерного ведомства.
- Вы шахтер? - спросил он, стоя в некотором отдалении. Страха или враждебности по отношению к себе Анищенко не почувствовал. Он пожал плечами, будто не понял. Тогда офицер повторил.
- Да, - сказал Анищенко, - бергман. Я когда-то работал на этой шахте.
Офицер задрал черные брови, оживился, а из-за его узкой спины с любопытством таращился на Николая Антоновича толстяк повар.
- Хольц, - сказал офицер. - Принеси две банки тушенки.
Повар ушел.
Анищенко напряженно вслушивался в чужую речь. Пока еще не было страшно.
- Итак, я имею вам сказать, - продолжал чернявый, - я горный инженер и буду работать на ваших шахтах, чтобы русский Рур служил великой Германии. И мне нужны помощники. Надеюсь, вы инженер?
- Нет, - ответил Анищенко. - Я - слесарь.
- Покажи руки.
Офицер осмотрел его ладони, нашел два голубоватых угольных шрама и кивнул:
- Годишься. Идем!
Хольц принес тушенку, покрытые маслом банки.
- Идем! - жестко повторил офицер. - Быстрее!
- Чего орешь? - спросил Анищенко. - Идем так идем.
В механических мастерских, куда он попал, чинили насосы. Девять хмурых и недоверчивых мужиков, направленных биржей, приглядывались друг к другу, ища себе оправдание в спокойствии соседа. Но никто тут не имел спокойной души. Если один по неопытности зашибал себе руку и вскрикивал, никто не поднимал головы, лишь сутулились, выравнивали лопатки насосов, ремонтировали...
Анищенко был старшим: мужики не смыслили в горной механике. Он учил их.
Появился чернявый офицер и тоже слушал Анищенко. Мужики попрятали глаза, но Николай Антонович без страха объяснил:
- Я объясняю, как скорее пустить нашу шахту.
- Работать! - бросил офицер и ушел недовольный.
Анищенко вяло махнул рукой:
- Хватит на сегодня.
Николай Антонович пришел в мастерские и на следующий день. Все равно надо где-то определяться. Плохо, что он был старшим. Лучше быть пониже, понезаметнее в это глухое время.
Неизвестно, как подействовали речи Анищенко, да только мужики, к радости чернявого, отремонтировали первый насос. Они снова не знали, куда деть глаза, когда немец вышагивал перед сосущим воздух насосом и приговаривал:
- Хорошо!
Шла война. По ночам в городе постреливали. Днем мужики шушукались и косились на Анищенко. Они боялись его.
Николай Антонович копался в движке со сгоревшими обмотками, когда один из слесарей, пожилой бровастый дядька с узкой щелью рта, окликнул его. Предохранительная решетка насоса едва держалась: требовалась сварка. Узкогубый вопросительно поглядел на старшего.
- Ладно, - сказал Анищенко, - возьми другой.
Никто, кроме него, не умел работать с горелкой. "Попались же обормоты", - думал он.
Пришлось варить Анищенко.
Он ничем не рисковал. В крайнем случае сошлется на неумение. Ладони в рукавицах вспотели. Анищенко впервые в жизни плохо делал свое дело.
Мужики постояли и отошли, вроде освоили науку. Предохранительная решетка держалась крепко, если смотреть на нее доверчивыми глазами.
Анищенко теперь боялся слесарей и думал, что делать дальше.
Мужики уже привыкли друг к другу и могли вспоминать мирную жизнь. И однажды кто-то из них сказал:
- Зосимов!..
- Где он теперь?
- А где быть ему? На фронте...
- Убьют Зосю.
Они говорили не громко, но и не очень тихо. Анищенко приблизился к ним и стал у верстака. Узкогубый слесарь сощурился и кивнул на сварочный аппарат:
- А коли выдадут?
- Ты? - спросил Николай Антонович.
- Нас ты не бойся. Что старшие скажут, то и будет.
- Я ничего не говорил, - сказал Анищенко.
- Так и не надо, - усмехнулся слесарь. - Мы поймем и без слов, дело нехитрое. Я и сам скажу им, что треба делать - вы ж показали...
Девять пришлых мужиков и Анищенко с той поры знали, что их живыми бросят в ствол, узнай немец, отчего ломаются отремонтированные насосы и шахту снова затапливает. Но Николай Антонович был осторожен и придумывал новые поломки замедленного действия. Все-таки он был хорошим инженером.
Николай Антонович потом много думал о том времени, совесть его была спокойна. Он не доказывал своей безупречности, когда после Победы его обвинили в сотрудничестве с гитлеровцами. Он проработал два года механиком участка на восстановленном руднике, пока однажды его не вызвали в горком и не напомнили о мастерских, где выпускали неисправные насосы. И тогда он вспомнил бегущего по зеленому полю земли человека, который помог ему выжить в тяжелые дни.
Его жена с ребенком уцелели в городке Старобельске, но извелись, болея душой за него. Анищенко увидел в их родных глазах, что постарел и стал слабее.
Они вернулись в Москву, чтобы никогда больше не расставаться. Война для них наконец кончилась, началась новая пора, в которой у Николая Антоновича имелось еще достаточно человеческих сил и упорства. Он чувствовал себя обязанным придумать новый комбайн, чтобы забыть время разрушения...
Анищенко был уже доктором технических наук, когда ему позвонила Вера Забавина. Голос ее был совсем немолодой. Они немного поговорили о прошлом, обрадовались, что живы и здоровы после этих многих лет, и Вера попросила Николая Антоновича принять в НИИ ее мужа. "Да, да, конечно, - согласился он. - Пусть завтра и зайдет". Вера торопливо поблагодарила и заговорила о том, что надо бы встретиться, но Анищенко захотелось поскорее попрощаться, пообещав как-нибудь собраться в гости.
Этот неожиданный звонок приятно возбудил его. Он по-новому взглянул на обстановку кабинета с обширным полированным столом для совещаний, с тумбой селектора, со шкафами, где стояли книги Николая Антоновича и его коллег, а на отдельном месте красовалась гордость Анищенко - действующий макет экспериментального комбайна.
Нет, недаром жил на свете Николай Антонович. Завтрашний гость, знаменитый Зосимов, поймет это.
...Они встретились так, как и предполагал Анищенко. На пороге кабинета остановился высокий сухощавый человек. Николай Антонович вышел из-за стола и шагнул ему навстречу. Он не скрывал своего любопытства. Зосимов выглядел старше своих лет, но лицо его было лишено и капли жира, сухо, обтянуто загорелой кожей, морщинисто и красиво. На лацкане светло-серого пиджака спортивного покроя поблескивал затертый, потемневший значок мастера. Николай Антонович про себя улыбнулся: у него на лацкане тоже был знак, лауреатский. Но вообще-то, против ожиданий, Зосимов имел вид очень приличный, что-нибудь вроде второго тренера, работяги. Выражение его выцветших, некогда голубых глаз было спокойным.
- Здравствуйте, земляк, - сказал Николай Антонович. - Наконец-то я с вами познакомлюсь.
Они пожали друг другу руки, и Анищенко усадил гостя в кресло за низкий столик, а сам сел напротив.
- Курите? - спросил он.
- Спасибо, не курю.
- Да, да, - Анищенко опустил сигареты на столик. - Вы, значит, хотите работать в нашем институте, не так ли? Если не ошибаюсь, у вас нет диплома?
- Я закончил один с вами институт, - сказал Зосимов. - Перед войной.
- Как? - удивился Николай Антонович. - Вы же...
- Вечерний. Горная электромеханика.
- Так, так... Это меняет положение. Конечно, могу предложить не бог весть что для ваших лет - младшим научным сотрудником, как? Сто сорок, премия каждый квартал, частые командировки. Годика через два можете надеяться на старшего. Только, наверно, вы знаете - после войны техническая революция начисто изменила шахты. Придется вам немного подучиться, но я вам помогу...
Анищенко приветливо улыбался. Он знал, что у Зосимова не ладилось с тренерской работой, однако теперь Николай Антонович поддержит его, стародавнюю потухшую звезду.
- Ну как?
- Согласен, - ответил Зосимов.
- Превосходно, превосходно, дорогой земляк! Главное, не отчаиваться. Человек всегда найдет себе дело.
Зосимов кивнул.
Николай Антонович хотел тут вспомнить молодые годы, свою далекую привязанность к сегодняшнему гостю, посетовать на судьбу, которая с запозданием сводит людей, но заглянула секретарша и сказала, что позвонили из приемной министра. Анищенко вздохнул и развел руками:
- Ну ничего. У нас еще будет время. Я вас поставлю на наш новый комбайн. Перспективнейшая машина!.. Давайте подпишу заявление. Оформляйте все в отделе кадров, и завтра - прошу, в восемь тридцать начало.
Младших научных сотрудников было очень много, в основном они были молодые ребята, честолюбивые дети, - Зосимов держался несколько в стороне ото всех, неразговорчивый, исполнительный, странный человек. Как-то Анищенко увидел его в институтской столовой, тот сидел за столиком и пил из бутылки кефир. Анищенко отвернулся, он почувствовал жалость к нему, имевшему когда-то очень многое, а теперь забытому.
"Это его трагедия, - подумал Николай Антонович. - Он выработал свой человеческий потенциал и живет в прошлом".
А между тем шло время, оба они работали, встречались, обменивались приветами женам и расходились, не касаясь друг друга. Но когда понадобилось поехать на испытания комбайна, Анищенко вспомнил Зосимова - нужен был надежный исполнитель. Он поручил ему снять рабочие характеристики двигателя, и тот выслушал задания, не удивился его кажущейся простоте и на следующий день улетел в Донецк.
И надо же было случиться такому, что привезенные им материалы никак не совпадали с расчетными! Анищенко сидел за своим домашним столом и злился. Николай Антонович тосковал от предчувствия неудачи.
Он снова встал и подошел к окну. Девочка-подросток с распущенными волосами уже не танцевала под неслышную музыку - смотреть стало не на что. Николай Антонович подумал: где же ошибка? Наверно, виноват Зосимов.
Эта мысль принесла ему спокойствие, и он даже удивился - почему она не пришла к нему раньше? Зосимов, конечно, Зосимов, которому нет до комбайна никакого дела, если потерян интерес к жизни. Надо просто перепроверить результаты, а Зосимова наказать, уволить или объявить строгий выговор дальше ясно будет.
Наутро Анищенко распорядился послать в Донецк молодого парня, а с Зосимовым решил поговорить после работы, без обид, дружески. Однако тот заявился сам, чем вызвал в Николае Антоновиче беспокойство: он не любил шума, а шум мог получиться из-за этой перепроверки.
- Это вам, - суховато сказал Зосимов и протянул сложенную пополам бумагу. - Буду рад.
- Погодите, погодите, - ответил Анищенко. - Зачем заявление? Сначала надо выяснить.
- Николай Антонович, - улыбнулся Зосимов. - Здесь две контрамарки на сегодняшний матч ветеранов. Буду рад вас с Лидой видеть на трибунах. Мы земляки.
- Да, да, спасибо. Я, может быть, приду. Не ручаюсь, конечно. Но если освобожусь - обязательно.
- Я понимаю...
- Да! Если вам надо раньше уйти - пожалуйста. Ведь вы у нас один на институт, своя знаменитость.
Зосимов ушел своей обычной легкой походкой.
...Отчего Анищенко пошел на этот матч, он и сам толком не знал, удивлялся неразумному решению, от которых в его возрасте можно бы и отвыкнуть.
Людей было негусто. В основном пожилые, солидные, помнящие иное время. Анищенко уселся на очень удобное место, проверил по программе составы команд и стал ждать начала, просматривая книжку американского инженера Джона Холпина о бездефектной работе. Изредка он оглядывался, точно искал поддержку в интересе других людей. Он представил себя на поле: огрузневший, с белыми отечными ногами - смешно. Молодой голос у него за спиной пренебрежительно бросил:
- Старперы подрабатывают...
И Анищенко подумал: "Сосунок послевоенный, что он знает?!"
Он наклонился к соседу.
- Знаете Зосимова? - спросил он нарочно громко. - Я тоже из Донбасса, один с ним институт кончал. Он сейчас покажет!
- Да? - заинтересованно ответил сосед.
Но Анищенко отвернулся. "Зачем? Сопляк прав, - сказал он себе. - Никого не обманешь. Выйдут позориться. Звезды! Тьфу. И ты, старый дурак. Ведь он не справился с заданием..."
...А Зосимов стоял неподалеку от центра поля. Мяч был далеко.
Тысячи людей смотрели на Зосимова и ждали... Они помнили: он бежал, и над ним было небо славного времени, и он гнал легкий мяч, и казалось, что его высокое поджарое тело в красной майке - это молодость их яркой, еще не прожитой жизни.
Зосимов сделал шаг. Другой. Быстрее, быстрее... Вперед по зеленому полю земли...
1972 г.