Романов Пантелеймон Сергеевич
Соболий воротник
Пантелеймон Сергеевич Романов
Соболий воротник
Почтмейстерша сидела со старой кузнечихой и пила чай, когда приехала матушка отправлять посылку. Ее звали пить чай.
- Господи, - сказала она, оглядываясь по стульям и углам, ища, куда положить шляпу,-посмотрела я тут, как вашего помещика-то разделали, - окна в доме выбиты, железо с крыш содрано.
- У нас тут все сердце за него изболело, - проговорила почтмейстерша. Она, не садясь, стояла, держась за спинку стула, и ждала, когда сядет гостья.
Кузнечиха, отошедшая было к двери, где она стала, скромно сложив на груди руки под платком, по приглашению хозяйки опять села и, поправив платочек, моргая, пила чай с блюдечка.
- Да, вот народ-то наш какой оказался, - сказала матушка и придвинула к себе вазочку, придержав бахрому платка, свесившегося с руки. - А кто виноват? Все наша интеллигенция воспитала, потому что сами бездомовники, безбожники, вот на чужое рука и поднялась. Чужое-то добро легко раздавать.
- Если бы вы, матушка, посмотрели, что тут было в первые дни: один стол ореховый тащит, другой - часы бронзовые, третий - рояль везет на голой телеге.
- И кому же это все досталось? - сказала, прервав, гостья. - Хамам, которые ничего в этих вещах и не понимают.
- Вот это-то больше всего и возмущает. У шорника, говорят, рояль стоит в сенцах, в избу не вошла, куры в ней несутся.
- Ну вот...
- А тут скупщики из города понаехали, потом все у мужиков перекупали.
- Как руки-то не отсохнут награбленное скупать, чужой бедой пользоваться, - сказала кузнечиха.
- Тут уж глаза у всех разгорелись, обо всем забыли, когда рояли за тридцать целковых покупали. Из наших тут кое-кто вышел было купить, куда там все в момент расхватали. Мой Иван Платоныч встретил нашего столяра - стол ореховый вез, - продай, говорит; отказывается, уж продал... за десять рублей. Да еще кричит: пойди сам возьми.
- Пойди... туда небось и не подступишься к этим грабителям, самого еще убьют, - сказала матушка, - ведь ваши совсем какие-то разбойники. Вам-то небось ничего не дали?
- Какой там, матушка, - сказала почтмейстерша, махнув рукой. Потом, несколько помолчав, уже другим тоном прибавила: - Вот только этот шкапчик и то уж выпросил Иван Платоныч, да кресло потом столяр принес, я у него всех детей крестила. А посуда, серебро кое-какое сам старик раньше принес спрятать на сохранение, да так кое-что из вещей.
- Где ж он теперь сам-то? - спросила матушка, подвинувшись со своим стулом ближе к хозяйке и более пониженным тоном.
- В городе живет.
- Небось назад будет требовать?
- Бог его знает, может быть, уедет куда-нибудь дальше.
- Может, бог даст, уедет, - сказала кузнечиха.
- Писал один раз, просил привезти. Да я побоялась, отнимут еще дорогой.
- Боже вас избави! - воскликнула матушка, в свою очередь замахав на хозяйку руками. - Сами еще насидитесь.
- Да и лошади у нас нет сейчас.
- Какие теперь лошади!
- Да и то сказать: у него небось и кроме этого много.
- Мы уж так-то с мужем толковали, - сказала матушка,-наверное, успел кое-что припрятать.
- Да, добра было много. Если бы раньше-то знать... конечно, всего не сообразишь, а в первый-то день тут такие вещи продавались прямо нипочем: зеркала какие, шубы, воротник соболий, ему цена пять тысяч, а его за пять рублей продали.
- Ну, что же вы-то?-спросила взволнованно матушка.
Почтмейстерша сначала вздохнула и промолчала, потом через минуту сказала:
- Вспомнить стыдно: в руках, можно сказать, был. Иван Платоныч смотрел его, у них вот был,- сказала почтмейстерша, кивнув головой на кузнечиху.
- У нас, у нас, - сказала кузнечиха, - я-то, дура старая, не догадалась, что вам пондравится. А тут, только ваш Иван Платоныч ушел, скупщик приехал, ему все огулом и продали, уж так тужила, когда узнала, что вам хотелось.
- Так только дурак последний может поступить, как мой Иван Платоныч; пришел спросить, видите ли, покупать или нет. Это за пять рублей-то.
- Тут с руками надо было рвать, - сказала матушка, - просто вот за вас расстроилась, - прибавила она, откидывая платок, точно ей стало жарко.
- Да как же, такая вещь!.. Ведь такого случая век жди - не дождешься. А у меня как сердце чуяло; я уж давно поговаривала генералу: "Давайте воротник ваш спрячу". Так нет, жалко стало.
- Жадность все, - сказала матушка.-Все до последнего держатся.
Все замолчали, расстроенные слишком яркими и волнующими воспоминаниями...
- Просто как вспомню, сколько всего упустили, так сердце перевертывается. Ведь если бы человек-то оборотистый да проворный был, а не такой, как мой Иван Платоныч, - сколько бы тут можно было добра набрать.
- Тут только подгребай, вот сколько было, - отозвалась кузнечиха.
Почтмейстерша раздраженно передвинула сахарницу и ничего не сказала.
- Нет, а у нас хорошие мужички,-сказала матушка. - Можно положительно сказать, что никому запрету не было, когда нашего громили: приходи и бери. За моим отцом Петром даже присылали, когда помещичьи доски разбирали.
- Господи, - воскликнула почтмейстерша, - вот это люди.
- А у нас звери дикие, - сказала кузнечиха, присматриваясь к варенью и подвигая к себе вазочку.
- Нет, на наших обижаться нельзя, - сказала матушка, - как разгромили, прямо и объявили: бери кто хочешь, потому что это народное и все имеют право. Ну, конечно, кто проворней, тот побольше нахватал. Нам-то всего только три комода досталось да кофейник серебряный, ну еще там кое-какие пустяки.
- Да, у вас муж такой человек. Не то что мой Иван Платоныч. Вот блаженный какой-то. Наказал господь. Как вспомню про этот соболий воротник...- Она не договорила и отвернулась.
Кузнечиха опустила глаза, как опускают, когда собеседник высказывает какое-нибудь истерзавшее душу горе и не может удержать слез.
- Нет, у нас и ваш Иван Платоныч свою часть получил бы. Ну, конечно, не так много, а все-таки. Доски-то даже поровну потом распределили, а моему о. Петру еще лишнего дали.
- Вишь ты вот, какие хорошие, - сказала кузнечиха.
- Хорошие, матушка. Ну а комоды-то эти мы еще раньше к себе перетащили, когда видели, что все равно им один конец будет.
- А у вас-то не отберут? - спросила почтмейстерша.
- Мы не помещики...- сказала, вдруг замкнувшись и охладев, матушка.- А ежели что взяли, так для потребности, а не для наживы.
И она поднялась, ища глазами икону.
- Нет, пора, пора, - проговорила она торопливо на приглашение хозяйки посидеть еще.
- Матушка...- сказала почтмейстерша, как будто вспомнив что-то, упущенное ею из вида,- так вы говорите, что у вас три комода.
- Теперь два. Один уже продали.
- Может быть, один на мою долю оставите.
- Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.
Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чаю.
- Приехала - только всю душу растравила, - сказала она, - как вспомню про этот соболий воротник, так сердце и перевертывается.
1918
Соболий воротник
Почтмейстерша сидела со старой кузнечихой и пила чай, когда приехала матушка отправлять посылку. Ее звали пить чай.
- Господи, - сказала она, оглядываясь по стульям и углам, ища, куда положить шляпу,-посмотрела я тут, как вашего помещика-то разделали, - окна в доме выбиты, железо с крыш содрано.
- У нас тут все сердце за него изболело, - проговорила почтмейстерша. Она, не садясь, стояла, держась за спинку стула, и ждала, когда сядет гостья.
Кузнечиха, отошедшая было к двери, где она стала, скромно сложив на груди руки под платком, по приглашению хозяйки опять села и, поправив платочек, моргая, пила чай с блюдечка.
- Да, вот народ-то наш какой оказался, - сказала матушка и придвинула к себе вазочку, придержав бахрому платка, свесившегося с руки. - А кто виноват? Все наша интеллигенция воспитала, потому что сами бездомовники, безбожники, вот на чужое рука и поднялась. Чужое-то добро легко раздавать.
- Если бы вы, матушка, посмотрели, что тут было в первые дни: один стол ореховый тащит, другой - часы бронзовые, третий - рояль везет на голой телеге.
- И кому же это все досталось? - сказала, прервав, гостья. - Хамам, которые ничего в этих вещах и не понимают.
- Вот это-то больше всего и возмущает. У шорника, говорят, рояль стоит в сенцах, в избу не вошла, куры в ней несутся.
- Ну вот...
- А тут скупщики из города понаехали, потом все у мужиков перекупали.
- Как руки-то не отсохнут награбленное скупать, чужой бедой пользоваться, - сказала кузнечиха.
- Тут уж глаза у всех разгорелись, обо всем забыли, когда рояли за тридцать целковых покупали. Из наших тут кое-кто вышел было купить, куда там все в момент расхватали. Мой Иван Платоныч встретил нашего столяра - стол ореховый вез, - продай, говорит; отказывается, уж продал... за десять рублей. Да еще кричит: пойди сам возьми.
- Пойди... туда небось и не подступишься к этим грабителям, самого еще убьют, - сказала матушка, - ведь ваши совсем какие-то разбойники. Вам-то небось ничего не дали?
- Какой там, матушка, - сказала почтмейстерша, махнув рукой. Потом, несколько помолчав, уже другим тоном прибавила: - Вот только этот шкапчик и то уж выпросил Иван Платоныч, да кресло потом столяр принес, я у него всех детей крестила. А посуда, серебро кое-какое сам старик раньше принес спрятать на сохранение, да так кое-что из вещей.
- Где ж он теперь сам-то? - спросила матушка, подвинувшись со своим стулом ближе к хозяйке и более пониженным тоном.
- В городе живет.
- Небось назад будет требовать?
- Бог его знает, может быть, уедет куда-нибудь дальше.
- Может, бог даст, уедет, - сказала кузнечиха.
- Писал один раз, просил привезти. Да я побоялась, отнимут еще дорогой.
- Боже вас избави! - воскликнула матушка, в свою очередь замахав на хозяйку руками. - Сами еще насидитесь.
- Да и лошади у нас нет сейчас.
- Какие теперь лошади!
- Да и то сказать: у него небось и кроме этого много.
- Мы уж так-то с мужем толковали, - сказала матушка,-наверное, успел кое-что припрятать.
- Да, добра было много. Если бы раньше-то знать... конечно, всего не сообразишь, а в первый-то день тут такие вещи продавались прямо нипочем: зеркала какие, шубы, воротник соболий, ему цена пять тысяч, а его за пять рублей продали.
- Ну, что же вы-то?-спросила взволнованно матушка.
Почтмейстерша сначала вздохнула и промолчала, потом через минуту сказала:
- Вспомнить стыдно: в руках, можно сказать, был. Иван Платоныч смотрел его, у них вот был,- сказала почтмейстерша, кивнув головой на кузнечиху.
- У нас, у нас, - сказала кузнечиха, - я-то, дура старая, не догадалась, что вам пондравится. А тут, только ваш Иван Платоныч ушел, скупщик приехал, ему все огулом и продали, уж так тужила, когда узнала, что вам хотелось.
- Так только дурак последний может поступить, как мой Иван Платоныч; пришел спросить, видите ли, покупать или нет. Это за пять рублей-то.
- Тут с руками надо было рвать, - сказала матушка, - просто вот за вас расстроилась, - прибавила она, откидывая платок, точно ей стало жарко.
- Да как же, такая вещь!.. Ведь такого случая век жди - не дождешься. А у меня как сердце чуяло; я уж давно поговаривала генералу: "Давайте воротник ваш спрячу". Так нет, жалко стало.
- Жадность все, - сказала матушка.-Все до последнего держатся.
Все замолчали, расстроенные слишком яркими и волнующими воспоминаниями...
- Просто как вспомню, сколько всего упустили, так сердце перевертывается. Ведь если бы человек-то оборотистый да проворный был, а не такой, как мой Иван Платоныч, - сколько бы тут можно было добра набрать.
- Тут только подгребай, вот сколько было, - отозвалась кузнечиха.
Почтмейстерша раздраженно передвинула сахарницу и ничего не сказала.
- Нет, а у нас хорошие мужички,-сказала матушка. - Можно положительно сказать, что никому запрету не было, когда нашего громили: приходи и бери. За моим отцом Петром даже присылали, когда помещичьи доски разбирали.
- Господи, - воскликнула почтмейстерша, - вот это люди.
- А у нас звери дикие, - сказала кузнечиха, присматриваясь к варенью и подвигая к себе вазочку.
- Нет, на наших обижаться нельзя, - сказала матушка, - как разгромили, прямо и объявили: бери кто хочешь, потому что это народное и все имеют право. Ну, конечно, кто проворней, тот побольше нахватал. Нам-то всего только три комода досталось да кофейник серебряный, ну еще там кое-какие пустяки.
- Да, у вас муж такой человек. Не то что мой Иван Платоныч. Вот блаженный какой-то. Наказал господь. Как вспомню про этот соболий воротник...- Она не договорила и отвернулась.
Кузнечиха опустила глаза, как опускают, когда собеседник высказывает какое-нибудь истерзавшее душу горе и не может удержать слез.
- Нет, у нас и ваш Иван Платоныч свою часть получил бы. Ну, конечно, не так много, а все-таки. Доски-то даже поровну потом распределили, а моему о. Петру еще лишнего дали.
- Вишь ты вот, какие хорошие, - сказала кузнечиха.
- Хорошие, матушка. Ну а комоды-то эти мы еще раньше к себе перетащили, когда видели, что все равно им один конец будет.
- А у вас-то не отберут? - спросила почтмейстерша.
- Мы не помещики...- сказала, вдруг замкнувшись и охладев, матушка.- А ежели что взяли, так для потребности, а не для наживы.
И она поднялась, ища глазами икону.
- Нет, пора, пора, - проговорила она торопливо на приглашение хозяйки посидеть еще.
- Матушка...- сказала почтмейстерша, как будто вспомнив что-то, упущенное ею из вида,- так вы говорите, что у вас три комода.
- Теперь два. Один уже продали.
- Может быть, один на мою долю оставите.
- Хорошо, хорошо. Я там посмотрю.
Матушка уехала. А почтмейстерша стала собирать посуду, даже не спросив у кузнечихи, не хочет ли она еще чаю.
- Приехала - только всю душу растравила, - сказала она, - как вспомню про этот соболий воротник, так сердце и перевертывается.
1918