Рубина Дина Ильинична. Чужие подъезды

 
 

Рубина Дина
Чужие подъезды

   Дина Рубина
   Чужие подъезды
   У Ильи был дом, где все друг друга очень любили, но никто никого не уважал.
   Так уж повелось с незапамятных лет. Натуры у домашних были широкие и шумливые, а площадь квартиры тесноватая - две комнатушки и кухонька, так что развернуться вширь и не наступить на чье-то самолюбие было мудрено. Давным-давно одна такая натура не выдержала, ей показалось, что остальные занимают места больше, чем положено, и с тех пор мать Ильи каждый месяц получала по почте переводы. Даже сейчас, когда самому Илье уже за тридцать или, как иногда в сердцах говорит мать, - под сорок, нет-нет да мелькал в почтовом ящике корешок перевода.
   - Дылда, - говорила тогда мать Илье, - посмотри-ка, дитятко небритое, опять старый леший на тебя алименты прислал.
   - Эх, Семен, Семен... - вздыхала тогда бабаня.
   Мать по этому поводу уже лет пятнадцать не вздыхала. Для вздохов у нее давно подоспел другой объект - Илья.
   Илья, считала мать, получился непутевым. Он не оправдал того, что должен был оправдать, и не достиг того, чего должен был достигнуть, судя по сочинениям, писанным в десятом классе. Сочинения мать берегла и прибегала к ним в критических ситуациях, когда Илью требовалось "донять". Донять его было нелегко, но иногда это удавалось, и тоненькая пачка сочинений разлеталась по комнате, подобно стае птиц, опустившихся с небес на болото.
   Расшвыряв тетрадки, Илья хлопал дверью и исчезал дня на три. В квартире на полчаса воцарялась горестная тишина и шелест тетрадок, подбираемых матерью.
   - Он мог стать человеком, - глядя мимо пригорюнившейся бабки, говорила мать, - у него прекрасное чувство слова, у него есть стиль, это очень редко, когда писатель может похвастаться стилем, он должен был работать над собой, посмотри, мама, как он писал в десятом классе: "В черном маслянистом пруду неторопливо плыл лебедь с восклицательной шеей..."
   Бабаня плохо разбиралась в лебедях, но полностью доверяла своей дочери, отбарабанившей в школе тридцать пять лет.
   Илью бабаня любила слепой неистовой любовью, и эта бешеная любовь не давала ей понять, почему вести рубрику "О том, о сем" в "вечерке" менее престижно, нежели писать хорошим стилем о лебедях.
   Внук назывался звучным словом "журналист", был со всеми на "ты" и ничего не брал себе в голову.
   - Ты, бабань, слушай, - доверительно советовал он ей, - допускай все до лифчика, а в сердце пусть не идет. Поняла?
   Внук был стержнем и смыслом ее жизни, она безоговорочно принимала и его дрянные синие штаны, и вечный беспорядок в его сквозняковой жизни, и идиотские словечки и полуночные нетрезвые появления. Бабане страстно хотелось только одного: чтобы Илья был здоров и женился на хорошей девушке.
   Чтобы Илья забыл наконец Наташу...
   В то, что он даже спустя десять лет любит Наташу, бабаня верила свято, и ничто не могло поколебать ее неистребимую веру в благородное и самоотверженное сердце внука.
   - Кого он любит? - насмешливо и горько спрашивала мать, и дешевая папироска - привычка с войны - гуляла из правого угла ее рта в левый. Никого он не любит.
   Мать была не права. Наташа Илье, конечно, нравилась. Можно даже сказать, она устраивала его во всех отношениях: была ненавязчива, отходчива, неглупа. За те три года, что они встречались, никто из приятелей не был Илье ближе и никому не хотелось рассказать о себе так много, как Наташе. Пожалуй, еще год-два, и Илья вздумал бы жениться на ней. Но Наташа не дождалась этого дня и вышла замуж за какого-то аспиранта.
   Произошло это как раз в то лето, когда Илья укатил в молодежный лагерь на Черном море. Думали сначала поехать вместе, но в последнюю неделю они рассорились, Наташа помрачнела, задумалась и свою путевку сдала. Илья уехал один.
   Через месяц ворвался он, солнечный и веснушчатый, с выгоревшими волосами и бровями. Обзвонил весь город, вымылся в ванне и вечером умчался к Наташе...
   Бабка дожидалась внука на кухне. Весь день силилась сказать ему о Наташе и не могла - трусила. Теперь сидела в темной кухне на табурете и тряслась от страха и тоски. Все чудилось ей, что внук либо Наташу убьет, либо мужа ее, либо сам в окно прыгнет. Давно улеглась дочь в столовой, а бабка все ждала, тревожно глядя в ночное окно.
   Наконец позвонили. Она вскочила с табуретки, засуетилась, вытерла сухие руки о фартук и побежала открывать. На пороге стоял сильно веселый пьяный Илья.
   - Здравствуйте, входите! - приветливо пригласил он бабку на лестничную площадку.
   - Не ори, мать спит! - грозно крикнула та, хотя струхнула. Она не знала еще, как следует вести себя с пьяным внуком.
   - Здесь дует... - сердечно и кротко заметил Илья, - пусти, барин, в переднюю... - Он обнял бабаню и очень серьезно объяснил ей свистящим шепотом: - Понимаешь, бабань, нельзя переть против непреложного факта: ведь я мужчина, а? Так оно и есть!
   - Молодец, - укоризненно сказала бабаня. - Удрызгался.
   Потом Илья минут двадцать стоял под ледяным жалящим душем, слегка протрезвел, и они с бабкой долго болтали на кухне, и внук рассказывал про всякие чудные дела на свете. Вот, мол, живешь ты, бабаня, борщи готовишь, в очередях стоишь, а они ведь шляются где-то поблизости на своих неопознанных объектах, высматривают что-то, подлецы. И, между прочим, непонятно, что им от нас нужно. Вот так, в один прекрасный день...
   Бабка ужасалась, ахала, и весь вид ее говорил о том, что и рада бы она не верить, да как же не верить, если Илюша говорит. И вдруг, осекшись на полуслове, она как-то судорожно горстью взметнула с худых колен засаленный фартук и, окунув в него лицо, тихонько затряслась в беззвучном плаче.
   - Ба, ты что?! - оторопело спросил Илья.
   - О-ой, Ильюшенька-а... как же ты Наташку-то упустил-прозевал?! Горе-то какое, горе!.. - За три года бабаня крепко привязалась к ласковой Наташе, и теперь мысль о том, что Наташа будет рожать правнуков не ей, а совершенно чужой женщине, была нестерпимой. - Ой, Наташка-Наташенька, что ты с нами сделала... о-ой, горе!..
   - Нашла горе! - грубо и насмешливо оборвал Илья. - Ну, давай, поплачем, ну, давай: у-у-у... - но неожиданно в горле его что-то сдавило, противно заныло в глубине груди, захотелось подвывать бабане.
   - Что ты жалеешь его! - в дверях кухни, растрепанная, седая, в короткой, до колен, ночной рубашке стояла мать. Тапочки на ее жилистых петушиных ногах смотрели в разные стороны. Это было смешно, и Илье расхотелось плакать.
   - Что ты жалеешь его?! - с остервенением повторила мать. Она схватила с холодильника пачку "Примы", судорожно закурила.
   - Проклятое племя! Ни во что и никому не верят, даже себе не верят! Когда они наконец влюбляются, они спешат убедить себя в том, что это только кажется. Стрессов боятся!
   - Тихо, Валя, тихо! - взмолилась бабаня, сморкаясь в фартук.
   - Стрессов боятся! - жестко повторила мать, тыкая папироской в сторону Ильи. - Хотят прожить жизнь, ни к чему не имея отношения. Это сейчас модно. Семью на плечи взвалить боятся, детей родить - боятся, жизнь положить на серьезное стоящее дело - боятся! Наташка права, сто раз права! Разве можно положиться на этого шалопая, мама? Посмотри, он же ни к чему не пригоден, только вот к этому! - Она выхватила из стопки старых газет на подоконнике "вечерку". - Вот, пожалуйста: "У меня на посуде испортилась эмаль. Где можно ее восстановить и можно ли в такой посуде солить овощи?" Отвечают... вот он отвечает, мам: "В посуде с отбитой эмалью..."
   - Хватит, - сказал Илья.
   - "Овощи солить не рекомендуется"! - крикнула мать. - И это его устраивает, этим он готов заниматься всю жизнь!
   - Тихо, Валя, тихо... - умоляюще повторила бабаня.
   - И если бы он был бездарностью... А как он писал в десятом классе! Какое у него врожденное чувство слова, какая музыкальная фраза! Я помню наизусть: "Мы вошли в подъезд, отряхивая дождевые капли. Сверху, с чердака, к нам спускался дымчатый котенок, на крутой спинке которого, словно штопки на чулке, сидели два крошечных листочка..."
   - Все? - спросил Илья, поднимаясь. - Я спать пошел.
   - Ты, знаешь, кто? - тихо сказала мать, глядя в глаза сыну. - Ты улитка. Ты - млекопитающее.
   - Ну, что-нибудь одно, мать, не смешивай виды, - спокойно попросил он и вышел из кухни.
   После этого дня Илью закрутил сумасшедший вихрь. Поезд его сердечных устремлений мчался на дикой скорости в неизвестном направлении, и в окнах его мелькали едва различимые женские лица: Ирина, Анжелла, Вероника... И хотя имя Наташи вспоминалось в доме часто, особенно по вечерам, вся эта история уже не имела к Илье ни малейшего отношения и нисколько не задевала его, как не задевают верхушки деревьев облака, проплывающие где-то в непостижимой вышине.
   x x x
   По субботам бабаня стирала белье в старой стиральной машине "Ура...". Много лет назад машина называлась "Урал" и исправно перемалывала тряпичное содержимое в своей моторизованной утробе. Но годы шли, машина дряхлела вместе с хозяйкой, в сердце ее начались перебои, а буква "л" в названии стерлась.
   Оттого что в конце слова отсутствовал привычный для него восклицательный знак, машина выглядела сильно утомленной, как оно и было на самом деле.
   Илья по этому поводу упражнял свое остроумие.
   - Эта бравая стиральная машина, - говорил он, - это воинственное утильсырье... эта ликующая рухлядь...
   Машина агонизировала. Ее дряхлый организм нуждался в постоянной квалифицированной помощи, и бабаня заранее договаривалась с Ильей о дне стирки. Внук должен был присутствовать и подстраховывать.
   Сегодня была суббота, и, хотя утром с Ильей состоялся крепкий уговор, бабане, как всегда, не сиделось. В два часа дня из школы пришла Валя, пообедала, разложила на столе учебники, села писать планы.
   - Илюшке бы позвонить! - озабоченно крикнула из кухни бабка. - Ведь забудет, что сегодня стираем, закатится куда-нибудь.
   - Без него обойдемся... - буркнула дочь, убористо заполняя тетрадку девчоночьим почерком.
   Бабаня выглянула из кухни - перед ней над столом нависла длинная седая челка пожилой дочери. Челка колебалась в такт движению пишущей руки.
   - Позвони, а, Валь... - попросила бабаня. - Я боюсь без Илюши... током убьет.
   Валя, чертыхаясь, разогнула уставшую спину, набрала номер редакции.
   - Отдел писем... - сообщили в трубке детским голоском.
   - Илью Семеновича, пожалуйста, - сухо обронила мать.
   - И-лю-у-ша-а! - пропел голосок куда-то в пространство. - Тебя!
   Валя долго ждала, пока сын возьмет трубку.
   - Дорогая редакция, - так же сухо сказала она, - мы купили кроликов, а у них в ушах завелась шелуха. Посоветуйте в вашей рубрике "О том, о сем"...
   - Ну, короче... - перебил сын. - Что случилось?
   - Ты не забыл, что бабаня ждет тебя к шести?
   - Дорогие читатели, - приветливо ответил Илья, - для того, чтобы у кроликов не шелушились уши, нужно хотя бы один день воздержаться от звонков в редакцию, пусть даже речь идет о таком священнодействии, как стирка.
   Он повесил трубку. Мать быстро набрала номер.
   - Захвати полбуханки ржаного, - сказала она.
   ...У выхода из редакции на скамеечке сидел Семен Ильич - длинный, сутулый, в просторном сером плаще.
   - Приветствую, Семен Ильич! - Илья подошел и сел рядом.
   - Здравствуй, сынок! - воскликнул отец, приобняв Илью одной рукой, второй он придерживал какой-то сверток. - Ну, как ты, как дома?
   - Да по-прежнему... Слушай, опять на тебе какая-то хламида.
   Неизменно свежевыбритый, с аккуратно подстриженной седой головой, Семен Ильич все-таки выглядел всегда неухоженным, "неприбранным". Может быть, это объяснялось тем, что он покупал себе слишком широкие рубашки, брюки, джемпера - в одежде он любил чувствовать себя свободно, сказывались привычки старого геолога.
   - Где - плащ?.. - спросил отец, оглядев себя. - А это я в ГУМе купил, он импортный, польский. Ты считаешь, надо сузить? Ну я прострочу на машинке. Илюша, вот какое дело, я условиться с тобой хотел... Мне в месткоме обещают путевку на май для Вали. В Евпаторию. Твердо обещают. Там от нашего министерства прекрасный санаторий - ванны, диетическое питание, ну ты сам понимаешь...
   - Ну?
   - Для ее почек это необходимо - раз в году подлечиться. Так ты ей скажешь, что у себя в редакции взял, ну как в те разы с Кисловодском было...
   - Ну хорошо...
   - Только не проговорись, смотри!
   - Ладно.
   - И заранее начинай... Сегодня приди и невзначай так... за ужином, мол, обещают... Есть?
   - Есть.
   - Вот и прекрасно. На работе что нового? Каташев не уволился еще?
   Илья усмехнулся весело, щелчком сбил упавшую на плечо отца сухую сережку с дерева.
   - Я всегда удивлялся твоей памяти, ты всякую мою чепуху помнишь...
   - С ума сошел! - возразил отец. - Почему твои дела - чепуха? У меня только один сын. Как же не помнить о его делах?.. Ой! - лицо его вдруг осунулось, он оторопело и испуганно смотрел на Илью.
   - Что такое?
   - Он, она же в мае не поедет! - расстроенно воскликнул Семен Ильич. Тьфу, старый дурак, совсем забыл - у нее же десятый класс, выпускной, в мае экзамены! Какая там Евпатория! Вот дурень старый, а...
   - Ну, не расстраивайся.
   - На июнь просить? На июль вряд ли дадут. Тогда уж на август... А?
   - Ну конечно... - Илья кивнул на сверток, - что это у тебя?
   - Да вот, - засуетился отец. - Илюша, вот сослуживица купила сыну, оказалось - велика. Я взял для тебя и не знаю: кстати, некстати?
   - А ну, дай... - Илья раскинул на коленях темно-синюю водолазку, пощупал материю.
   - Ну, ты молоток, Семен Ильич, блеск водолазочка!
   - Нравится, да? - обрадовался отец. - Носи на здоровье, Илюша.
   - Ладно, - сказал Илья, поднимаясь. - Ты уж извини, бабаня сегодня стирает, такой великий день...
   - Конечно, конечно! - воскликнул отец. - Что ж ты сразу не сказал? Дома же волнуются, иди!
   Защитив от солнца глаза, Семен Ильич, прищурившись, смотрел на Илью. Красивый у него получился сын, никто не скажет - солнце в каштановом чубе играет, глаза серые, насмешливые. Перед тем как завернуть за угол, Илья обернулся, отсалютовал отцу свертком.
   - До свидания, до свидания, будь здоров, - пробормотал себе Семен Ильич.
   Илья открыл своим ключом дверь, положил на тумбочку полбуханки ржаного, прислушался. Из кухни был слышен голос матери - профессионально внятный, с учительскими интонациями.
   - И если в классе восемнадцать балбесов, то по истории будет восемнадцать двоек, говорю... Вы - завуч! Родителей боитесь? - говорю. Приведите ко мне восемнадцать родителей, я объясню им, что такое История!