Инэко Сата
Старики и молодежь
Это была необычная гостиница. Впрочем, ее почти никто и не называл гостиницей.
На низких воротах висели две дощечки: на одном столбе было начертано женское имя – «Сино Судзуки», на другом – «Пансион районного банка». Это здание наполовину европейского типа местные жители прозвали Дачей Судзуки. Дача была расположена на плоскогорье, неподалеку от горячих источников, в трех часах езды от Токио. Поэтому здесь с весны до осени из года в год останавливались одни и те же постояльцы. Летом сюда приезжали целыми семьями, вместе с детьми. Иногда приходилось даже стелить постели в коридоре.
Хозяйке дачи Сино Судзуки уже исполнилось шестьдесят четыре года. Прежде она жила в Токио, в районе Ситая. Но во время войны дом ее сгорел, и она переселилась сюда. С тех пор она так привыкла к новому месту, что дача стала ее родным домом. Отсюда ей уже некуда было идти. Правда, ее сын содержал магазин европейских товаров в Токио на улице Ёкоами, но Сино не была его родной матерью, поэтому она считала, что должна жить отдельно и сама зарабатывать себе на жизнь.
С каждым годом в гостинице становилось все оживленнее, а нынешним летом приходилось даже иногда направлять гостей на соседние дачи. Сино слегка горбилась, но это не мешало ей целыми днями бодро бегать по дому, громко разговаривать и шутить с постояльцами.
В молодости Сино работала в ресторане в качестве ятона. [1]Когда же эту профессию упразднили, она стала гейшей. Позднее она снова работала в чайном домике, но уже служанкой. В это время Сино сблизилась с одним вдовцом по имени Ясудзо и вышла за него замуж.
Ей тогда исполнилось тридцать восемь лет. У Ясудзо было двое детей – дочь девяти лет и сын четырех. Сино всеми силами старалась заменить им мать. За эту заботу о детях Ясудзо был очень благодарен ей. Сино была довольна – наконец она нашла свое место в жизни. Но ее счастье продолжалось недолго. Во время войны Ясудзо умер. После того как сын – Синъити – ушел в армию и поступил в молодежный отряд, [2]Сино вместе с дочерью Мицуко переехала сюда, в горы. Мицуко была умственно отсталой и, хотя ей исполнилось уже тридцать пять лет, выглядела совсем девочкой. После того как дача превратилась в банковский пансион, Сино сама убирала весь дом, готовила еду и даже стирала купальные халаты. Помогала ей Мицуко.
С лета прошлого года у Сино стала работать мать жены сына, некая Отоки. В противоположность маленькой Сино это была высокая, плотная женщина, прямолинейная и простая в обращении с людьми.
У Отоки не было своего дома. Как обломки кораблекрушения, выброшенные на берег, жили здесь эти три женщины и совместно вели хозяйство.
Стояла вторая половина сентября. Головокружительная летняя горячка осталась позади. Но в пансионе еще жили постояльцы – служащие ближайшей железной дороги, которые приезжали сюда отдохнуть и поиграть в маджонг, [3]соблазненные дешевизной пансиона. Кроме того, из Токио часто наезжали молодые туристы, – словом, каждый день в доме гостили люди.
И сегодня у Сино было много хлопот: она жарила рыбу для восьми человек, приехавших из ближайшего городка, подавала им вино и мыла посуду.
– Не нравится мне, что они торгуются из-за каждого гроша, просят, чтобы я им уступила. Разве где-нибудь есть цены дешевле наших? А? – возмущалась Сино, спускаясь со второго этажа.
Наверху распевали модную песенку и в такт хлопали в ладоши. Сино говорила очень правильно – сразу можно было признать в ней старую уроженку города Токио. Отоки, собиравшаяся нести обед, проговорила своим осипшим, грубоватым голосом, соответствующим всему ее облику:
– Торговались, говорите? Безобразие!
– Конечно! За обед, завтрак и ужин – четыреста иен, [4]да где они найдут гостиницу дешевле? Они сегодня не обедали. Такие скупые… Просто противно!
Мицуко, стиравшая в раковине белье, тоже пропищала своим детским голоском:
– Уступить им? Да ведь у нас и так дешево!
Черты ее маленького худого личика были правильные, но из-за постоянной блуждающей рассеянной улыбки нельзя было понять, сколько ей лет. Она была в коричневом старом свитере и момпэ. Ее можно было принять за служанку. Зато у Сино был вид настоящей хозяйки, приобретенный ею с годами.
– Отоки-сан, они просят подать им сакэ, – сказала Сино. – Несут всякий вздор, спрашивают цену каждого блюда. Если так будет продолжаться, я попрошу их больше не останавливаться здесь, пусть едут в другую гостиницу.
На улице стемнело. Дул сильный ветер, еще кружа багряные листья, но уже напоминая о приближении зимы. Из дома неслись пьяные мужские голоса. Но для Сино эта гостиница, эта беготня взад и вперед между кухней и комнатами гостей была привычным миром, вне которого она не могла бы существовать.
– Мицуко, есть ли огонь в печурке? Прибавь-ка немного угля, – сказала Сино. Переливая сакэ из двухлитровой бутыли в маленький графин, она искоса взглянула на печурку.
– Сейчас, – ответила Мицуко и вытерла мокрые руки о момпэ.
Сверху спустилась Отоки:
– Они просят еще сакэ!
– Сакэ! Ну, ладно. Вот с этой бутылочкой будет уже шестнадцать, – сказала Сино и, взяв шашку от игры в го, [5]сунула ее в ящик, чтобы не сбиться со счета выпитых бутылочек сакэ. В пансионе не было никакой конторы. Да ее и не могло быть, так как Сино была неграмотна.
Сино дружила с одной женщиной, давней жительницей здешних мест. Это была старуха примерно одних лет с ней. Когда Сино думала о печальной судьбе своей приятельницы, то себя считала счастливой.
– Бабушка Ямада-сан вот уже несколько дней не приходила. Здорова ли она? – беспокоилась Сино, окончив послеобеденную уборку. Она сидела в маленькой комнатушке рядом с кухней. Сунув ноги под одеяло котацу, [6]в котором уже горел огонь, она закурила трубочку.
– И правда, надо бы сходить за ней, – отозвалась Отоки, которая только что спустилась из комнаты постояльцев и несла в руках остатки еды для собаки. – Она ведь такая упрямая, все делает сама… Если с ней что-нибудь случится, никто и не узнает…
– Да уж, она женщина своенравная, – подтвердила Сино.
– Это оттого, что у нее есть деньги. Но и с ними она беспомощна.
– Деньги у нее предназначены для доктора. Жаль только, что он ничем уж ей не поможет.
Отоки тоже присела к котацу, и обе они принялись по-стариковски судачить. Разговоры неизменно сводились к Тиё Ямада, так как ничего нового в их жизни не происходило и все темы были давно исчерпаны. Тиё Ямада в последние четыре-пять лет постепенно теряла зрение и нынче летом совсем ослепла. Прежде Тиё жила в Токио и содержала чайный домик на улице Сиродзан. Но ее так сильно напугали воздушные налеты, что она во время войны купила в этих местах дачу и эвакуировалась сюда. Ужас перед воздушными налетами в то время часто сгонял людей с мест.
Тиё, властная и резкая в обращении с молодыми женщинами, работавшими в ее чайном домике, во время воздушной тревоги бледнела как полотно и, словно ребенок, пряталась в уборную. У нее деревенела поясница, отнимались ноги и руки. Не в силах преодолеть страх, Тиё убежала в глубь гор. В даче, выстроенной в псевдо-европейском стиле каким-то коммерсантом, были проведены даже трубы с горячей водой из источника. Но больше всего Тиё нравилось то, что в этой местности не было воздушных налетов. И так она жила на даче, выращивая овощи в саду. Ее дом в Токио на улице Сиродзан уцелел от огня, но Тиё не захотела продолжать свое дело после войны. На деньги, вырученные от продажи чайного домика, она могла спокойно и безбедно доживать свой век. Если бы она не начала слепнуть, то могла бы разумеется, иметь и побочный заработок – гостиницу с пансионом, как у Сино, но зрение Тиё с каждым днем ухудшалось. Только изредка в разгар лета, когда дача Судзуки бывала переполнена, Сино снимала у Тиё комнаты для своих постояльцев и посылала им туда еду. Да еще к Ямада иногда приезжал на два-три месяца ее приятель старик, но в последнее время и он не показывался. Сейчас в двухэтажном просторном европейском доме Тиё жила одна.
– Мицуко, а Мицуко-тян! Ты бы сходила на минуточку к Ямада-сан! – крикнула в окно Сино.
Мицуко во дворе прилаживала ремешки к своим деревянным сандалиям.
– Позвать ее? – спросила Мицуко.
– Да, скажи, чтобы шла к нам чай пить. Сегодня я свободна.
– Хорошо, я ее приведу…
И Мицуко пошла, собирая по дороге полевые цветы. За ней послушно плелась собака.
Отоки, болтая о Тиё, в то же время думала о своих детях, живущих в Токио. И сегодня утром, делая уборку в комнате двух приезжих женщин, она снова завела разговор о них. Погода стояла ясная, из окна второго этажа открывался вид на плоскогорье. Вдали виднелись силуэты людей, казавшихся крошечными. Там работало человек десять.
– Просто ужас! Нелегкая это работа – расчистка земли, не правда ли? – начала издалека Отоки, обращаясь к жилицам.
– Наверное, это репатрианты? Они здесь, видимо, расчищают землю под посевы… Корчуют пни вручную?…
Мать и дочь подошли к окну и стали рядом с Отоки. Как столичные жительницы, они остались равнодушны к ее словам.
– Они начал «обрабатывать землю несколько лет назад, – продолжала Отоки. – Посадили кукурузу. Кажется, в этом году она даст урожай. В этих местах почва не очень-то хорошая. Поэтому они и перепахивают ее после корчевания. Бедняги!
Эти люди, корчевавшие пни под лучами яркого солнца, выглядели беспомощными и маленькими на фоне высоких гор.
– А разве правительство им не помогает? – спросила дочь.
– Да не очень-то помогает. Правительство ничего не делает. Вот хотя бы взять меня: муж мой погиб в бою, и я осталась ни с чем. Теперь-то уж дети выросли: старшая дочь вышла замуж за сына здешней хозяйки. Мой сын живет и работает у хозяина, занимающегося строительным делом. А самая младшая дочь уже окончила среднюю школу и устроилась к портнихе, которая обучает ее шить европейские платья. Вот и мне стало легче. Я уже говорю детям: «Теперь вы мне давайте деньги на мелкие расходы».
– Ваша дочь – невестка хозяйки?
– Да, в Токио у них магазин европейских товаров. Здешняя госпожа была второй женой его отца, поэтому она и не надеется на помощь пасынка. А я еще могу пока работать. Она меня пригласила сюда помогать ей по хозяйству, вот я и приехала.
Отоки при всяком удобном случае рассказывала людям о том, что ее дочь – невестка хозяйки и что Сино не родная мать ее зятя. Она была болтлива и откровенничала даже с незнакомыми людьми. Она вовсе не хотела уязвить Сино, просто эти разговоры доставляли ей удовольствие.
– Я сама растила своих детей и к тому же работала.
Даже спекуляцией занималась. Знаю и тяжелый труд репатриантов, всего хлебнула. Бывало, заболеет младшая дочь. Температура – сорок. Как быть? А вдруг она умрет без меня? Но все-таки приходилось оставлять ее и идти на работу. И, представьте себе, она всегда поправлялась. Приду домой с работы, а она уже играет…
Отоки рассказывала таким бодрым тоном, словно все пережитое не представляло для нее никаких трудностей.
Глядя на эту цветущую женщину с широкими по-мужски плечами, можно было подумать, что у нее вообще не было никаких невзгод. Одна из собеседниц, не стараясь поддержать разговор, мельком обронила:
– Ну, а теперь вы уже успокоились?
– Что вы! Дети, правда, выросли, но зато появились другие заботы. Вот сын говорит, что хочет учиться…
– Что ж, молодец!
– Уж не знаю, молодец или нет. Но только мне всех моих детей жаль, потому что нет у них своего дома.
Говоря это, Отоки подумала о том, что здесь у нее все-таки есть дом и, хотя она работает на Сино, душа у нее спокойна. Отоки в ее одинокой и беспросветной жизни, полной тяжелого труда, приходилось сталкиваться и с благородством и с подлостью. Она хорошо сознавала свое теперешнее положение и мирилась с ним. Поэтому и Сино было с ней легко и удобно. Обе женщины отлично ладили между собой.
Самым слабым и уязвимым местом Сино было сознание того, что Синити – ее пасынок, а не родной сын. Это сознание и приучило ее не смотреть на людей свысока. Выйдя замуж за Ясудзо, Сино переменилась – она стала скромней и серьезней.
Мицуко отправилась за старухой Ямада, а обе женщины сели к котацу и заговорили о починке ватных халатов.
Вскоре послышались шаги.
– Ах, кажется, Ямада-сан пришла, – проговорила Сино и поднялась ей навстречу.
– Я привела бабушку, – сказала Мицуко, останавливаясь на пороге.
Тиё Ямада была коренастая, здоровая старуха. Одета она была в рабочую одежду: момпэ и передник. Она шарила руками у входа в кухню. Оттого, что Тиё долго жила в горах, ее круглое лицо загорело и огрубело. Широко открытые глаза были неподвижны. По выражению сурового лица старухи можно было судить о ее недобром и крутом нраве.
– Вас не было несколько дней. Я уже подумала, не случилось ли чего-нибудь, – сказала Сино.
– А я как раз сегодня собиралась к вам. Куда мне сесть?
– Проходите сюда!
– А гости сегодня в доме есть? – спросила Тиё.
– Одна компания приехала, – ответила хозяйка.
– Вот как! – Тиё опустила руки на свои круглые колени и, глядя перед собой, замигала ничего не видящими глазами.
Отоки приготовила чай.
– Пожалуйста, Ямада-сан, вот вам чай, – сказала она и передала чашку в руки слепой.
Тиё осторожно взяла чашку и заговорила:
– Вчера дул такой сильный ветер, что, наверное, все листья облетели. А когда облетают листья, значит, скоро выпадет снег.
– В этом году во многих дачах остались зимовать, – вставила Отоки.
– Да, на даче Аои, и у Кацуяма, и у вас, и у меня… – перечисляла Тиё. – Летом из-за густой листвы не видно и домов, но, когда листья опадают, все дома как на ладони. Раньше здесь было четырнадцать дач, но после войны две сгорели. Сейчас их стало двенадцать. А зимой больше половины пустует…
Тиё говорила так уверенно, будто видела все собственными глазами.
Сино смотрела на ее грубое, обветренное лицо.
– Когда выпадет снег, здесь и прохожих-то не будет. Что вы тогда будете делать, Ямада-сан? Сейчас вы и на дорогу выйти можете и…
– Да я уж и сама думала, что буду делать? А что может сделать одинокая ослепшая старуха?…
Отоки, складывая белье, выстиранное Мицуко, спросила:
– А старик больше к вам не приедет?
– Да разве на такого человека можно положиться? – раздраженно выпалила Тиё.
– Вот как! А что же произошло? – спросила Сино, придвигаясь ближе к старухе.
– Я его выгнала, вот что! Он бессердечный человек!
Нельзя было понять, слушала Мицуко эти разговоры
или нет. Она с блуждающей улыбкой поставила на стол вазу с полевыми цветами.
– Вам будет очень трудно, – продолжала Сино. – До этого лета вы еще различали телеграфные столбы. По дороге домой вы считали их и, зная, после которого надо свернуть, спокойно могли добраться до своего дома. А теперь ведь вы ничего не видите!
– О, если бы мои глаза видели, мне все было бы нипочем! Ведь здоровье-то у меня хорошее…
– И правда, вы здоровая. Здоровее меня, – проговорила Сино.
В глубине души Сино считала, что эта слепота, при железном здоровье Тиё, была послана ей в наказание за разнузданную жизнь, которую она вела в молодости.
Старые женщины, познавшие столько горя и слез, вели по вечерам долгие разговоры то ли для собственного утешения, так необходимого в их годы, то ли все еще надеясь на что-то.
В прихожей послышались голоса. Мицуко с кем-то разговаривала. Она говорила всегда с одними и теми же интонациями, и потому разобрать, с кем она говорит, было трудно.
– Кто там? Рыбник? – спросила Сино.
– Пришел сын Отоки-сан, – сказала Мицуко, вбегая в кухню.
– Вот как! Сэй-тян? Опять пришел, не предупредив. Отоки-сан, к вам Сэй-тян пришел!
– Сейчас иду! – громко ответила Отоки и спустилась со второго этажа.
– Что случилось?
Сын Отоки, Сэйити, рядом с матерью выглядел тщедушным, хотя и был с ней одного роста.
Он смущенно улыбался и низко кланялся Сино.
– Вот уж неожиданность! Разве нельзя было хотя бы письмо прислать? – затараторила Отоки.
– Он, верно, отдохнуть приехал? Вот и отлично! Приготовьте ему ванну, Отоки-сан, и дайте купальный халат. Пусть он переоденется в комнате для гостей.
– Извините меня, – сказал Сэйити.
Отоки проводила сына в пустовавшую комнату.
– Чаю подать? – спросила Мицуко, суетясь на кухне.
– А Отоки-сан как довольна!.. – воскликнула Сино.
– Кто это пришел? Может быть, мне лучше уйти? – спросила слепая у Сино.
Удерживая ее за руку, Сино ответила:
– Это сын Отоки-сан. Он служит учеником у плотника на Нихон-баси.
Оставшись вдвоем с сыном в комнате для гостей, устланной циновками, Отоки достала купальный халат, искоса поглядывая на выражение лица сына.
– Ну, что? Хочешь сначала ванну принять?
– Ванну можно и потом.
– Пришел спрашивать совета у матери?
– Да.
– Ну что ж, ладно! А все-таки прими-ка ты сначала ванну. Вот тебе купальный халат!
– Лучше я после…
Сэйити сел и прислонился спиной к стене, устремив взгляд в окно.
– А чай принести? – Отоки собиралась встать, но Сэйити неожиданно повернулся и посмотрел на нее умоляющим взглядом.
– Мама, я хочу уйти от хозяина. Можно? А, мама?
– Что? – вырвался у Отоки возглас изумления. Не меняя выражения лица, она спросила. – Почему? Что ты натворил?
– Ничего я не натворил. Только мне все опротивело. Я хочу учиться. Разрешите мне учиться, мама?
– Что ты говоришь? Будешь жить у хозяина, делу научишься. Ты вот все твердишь: «Учиться, учиться» – а я думаю, что лучше владеть ремеслом.
– Чепуха! Вы просто не понимаете, мама. Чтобы работать по-настоящему, нужно знать и математику, и английский язык… А я разве знаю все это?
– Для того чтобы стать плотником, нужен английский язык?
Сэйити было невыносимо это слушать. Он весь согнулся и опустил голову.
– Я хочу делать проекты, быть конструктором. Если всю жизнь стучать молотком, плотничать и работать на других – тогда не стоило и родиться человеком.
Сэйити не хотелось говорить матери, что он завидует сыну хозяина, который учится. Но глаза его наполнились слезами. На грубом, мужеподобном лице Отоки появилось выражение растерянности. Такие слова она слышала впервые. Ей показалось, что сын в чем-то ее упрекает. Отоки поспешно поднялась.
– Ну, я пойду, принесу чай, – сказала она.
Сэйити, досадуя на свои слезы, стал смотреть в окно.
Когда Отоки вошла в кухню, она сказала, словно в свое оправдание:
– Сэйити говорит, что хочет уйти от хозяина. Вот еще что придумал!
– Почему так?
– Да уж не знаю. Он просит, чтобы я ему разрешила учиться. Он уже давно это говорит, но…
– Видно, ему не нравится быть плотником?
– Он говорит: «Если всю жизнь стучать молотком, работать плотником у чужих людей, то для этого не стоит родиться человеком».
Отоки дословно повторила слова сына.
Ей было неприятно, словно сын в чем-то упрекает, ее. «Выходит, он хотел умереть в детстве», – подумала она. Но сын вырос, и он здесь, перед ней. Откуда он научился этим словам?
Отоки вдруг почувствовала, что ее сын уже вступил в мир, недоступный ее пониманию. Подавив в себе раздражение против сына, она стала наливать ему чай.
– Разве у нас нет фруктового сока? Молодым людям сок полезнее чая. Не обращайте внимания, Отоки-сан! Снесите-ка ему сок! – хлопотала Сино.
Отоки, забыв даже поблагодарить Сино, взяла сок и вышла в коридор.
Тиё сидела, сжав губы, с суровым выражением лица. Ее погасшие глаза часто мигали. Но она не слушала разговоров, которые велись вокруг нее. Она была погружена в собственные горькие мысли.
Сино удивленно выпятила губы.
– «Не стоило родиться человеком», – говорит он? Хэ-хэ!
Уловив слова Сино, Тиё спросила:
– Кто это сказал?
– Да вот, молодежь… Чего они только не выдумают! Просто удивительно.
Сино говорила своим обычным полунасмешливым тоном, но лицо ее в этот момент приняло сосредоточенное выражение. Она помрачнела, глаза затуманились и сердце больно кольнула какая-то странная, неясная, но горькая печаль.
На низких воротах висели две дощечки: на одном столбе было начертано женское имя – «Сино Судзуки», на другом – «Пансион районного банка». Это здание наполовину европейского типа местные жители прозвали Дачей Судзуки. Дача была расположена на плоскогорье, неподалеку от горячих источников, в трех часах езды от Токио. Поэтому здесь с весны до осени из года в год останавливались одни и те же постояльцы. Летом сюда приезжали целыми семьями, вместе с детьми. Иногда приходилось даже стелить постели в коридоре.
Хозяйке дачи Сино Судзуки уже исполнилось шестьдесят четыре года. Прежде она жила в Токио, в районе Ситая. Но во время войны дом ее сгорел, и она переселилась сюда. С тех пор она так привыкла к новому месту, что дача стала ее родным домом. Отсюда ей уже некуда было идти. Правда, ее сын содержал магазин европейских товаров в Токио на улице Ёкоами, но Сино не была его родной матерью, поэтому она считала, что должна жить отдельно и сама зарабатывать себе на жизнь.
С каждым годом в гостинице становилось все оживленнее, а нынешним летом приходилось даже иногда направлять гостей на соседние дачи. Сино слегка горбилась, но это не мешало ей целыми днями бодро бегать по дому, громко разговаривать и шутить с постояльцами.
В молодости Сино работала в ресторане в качестве ятона. [1]Когда же эту профессию упразднили, она стала гейшей. Позднее она снова работала в чайном домике, но уже служанкой. В это время Сино сблизилась с одним вдовцом по имени Ясудзо и вышла за него замуж.
Ей тогда исполнилось тридцать восемь лет. У Ясудзо было двое детей – дочь девяти лет и сын четырех. Сино всеми силами старалась заменить им мать. За эту заботу о детях Ясудзо был очень благодарен ей. Сино была довольна – наконец она нашла свое место в жизни. Но ее счастье продолжалось недолго. Во время войны Ясудзо умер. После того как сын – Синъити – ушел в армию и поступил в молодежный отряд, [2]Сино вместе с дочерью Мицуко переехала сюда, в горы. Мицуко была умственно отсталой и, хотя ей исполнилось уже тридцать пять лет, выглядела совсем девочкой. После того как дача превратилась в банковский пансион, Сино сама убирала весь дом, готовила еду и даже стирала купальные халаты. Помогала ей Мицуко.
С лета прошлого года у Сино стала работать мать жены сына, некая Отоки. В противоположность маленькой Сино это была высокая, плотная женщина, прямолинейная и простая в обращении с людьми.
У Отоки не было своего дома. Как обломки кораблекрушения, выброшенные на берег, жили здесь эти три женщины и совместно вели хозяйство.
Стояла вторая половина сентября. Головокружительная летняя горячка осталась позади. Но в пансионе еще жили постояльцы – служащие ближайшей железной дороги, которые приезжали сюда отдохнуть и поиграть в маджонг, [3]соблазненные дешевизной пансиона. Кроме того, из Токио часто наезжали молодые туристы, – словом, каждый день в доме гостили люди.
И сегодня у Сино было много хлопот: она жарила рыбу для восьми человек, приехавших из ближайшего городка, подавала им вино и мыла посуду.
– Не нравится мне, что они торгуются из-за каждого гроша, просят, чтобы я им уступила. Разве где-нибудь есть цены дешевле наших? А? – возмущалась Сино, спускаясь со второго этажа.
Наверху распевали модную песенку и в такт хлопали в ладоши. Сино говорила очень правильно – сразу можно было признать в ней старую уроженку города Токио. Отоки, собиравшаяся нести обед, проговорила своим осипшим, грубоватым голосом, соответствующим всему ее облику:
– Торговались, говорите? Безобразие!
– Конечно! За обед, завтрак и ужин – четыреста иен, [4]да где они найдут гостиницу дешевле? Они сегодня не обедали. Такие скупые… Просто противно!
Мицуко, стиравшая в раковине белье, тоже пропищала своим детским голоском:
– Уступить им? Да ведь у нас и так дешево!
Черты ее маленького худого личика были правильные, но из-за постоянной блуждающей рассеянной улыбки нельзя было понять, сколько ей лет. Она была в коричневом старом свитере и момпэ. Ее можно было принять за служанку. Зато у Сино был вид настоящей хозяйки, приобретенный ею с годами.
– Отоки-сан, они просят подать им сакэ, – сказала Сино. – Несут всякий вздор, спрашивают цену каждого блюда. Если так будет продолжаться, я попрошу их больше не останавливаться здесь, пусть едут в другую гостиницу.
На улице стемнело. Дул сильный ветер, еще кружа багряные листья, но уже напоминая о приближении зимы. Из дома неслись пьяные мужские голоса. Но для Сино эта гостиница, эта беготня взад и вперед между кухней и комнатами гостей была привычным миром, вне которого она не могла бы существовать.
– Мицуко, есть ли огонь в печурке? Прибавь-ка немного угля, – сказала Сино. Переливая сакэ из двухлитровой бутыли в маленький графин, она искоса взглянула на печурку.
– Сейчас, – ответила Мицуко и вытерла мокрые руки о момпэ.
Сверху спустилась Отоки:
– Они просят еще сакэ!
– Сакэ! Ну, ладно. Вот с этой бутылочкой будет уже шестнадцать, – сказала Сино и, взяв шашку от игры в го, [5]сунула ее в ящик, чтобы не сбиться со счета выпитых бутылочек сакэ. В пансионе не было никакой конторы. Да ее и не могло быть, так как Сино была неграмотна.
Сино дружила с одной женщиной, давней жительницей здешних мест. Это была старуха примерно одних лет с ней. Когда Сино думала о печальной судьбе своей приятельницы, то себя считала счастливой.
– Бабушка Ямада-сан вот уже несколько дней не приходила. Здорова ли она? – беспокоилась Сино, окончив послеобеденную уборку. Она сидела в маленькой комнатушке рядом с кухней. Сунув ноги под одеяло котацу, [6]в котором уже горел огонь, она закурила трубочку.
– И правда, надо бы сходить за ней, – отозвалась Отоки, которая только что спустилась из комнаты постояльцев и несла в руках остатки еды для собаки. – Она ведь такая упрямая, все делает сама… Если с ней что-нибудь случится, никто и не узнает…
– Да уж, она женщина своенравная, – подтвердила Сино.
– Это оттого, что у нее есть деньги. Но и с ними она беспомощна.
– Деньги у нее предназначены для доктора. Жаль только, что он ничем уж ей не поможет.
Отоки тоже присела к котацу, и обе они принялись по-стариковски судачить. Разговоры неизменно сводились к Тиё Ямада, так как ничего нового в их жизни не происходило и все темы были давно исчерпаны. Тиё Ямада в последние четыре-пять лет постепенно теряла зрение и нынче летом совсем ослепла. Прежде Тиё жила в Токио и содержала чайный домик на улице Сиродзан. Но ее так сильно напугали воздушные налеты, что она во время войны купила в этих местах дачу и эвакуировалась сюда. Ужас перед воздушными налетами в то время часто сгонял людей с мест.
Тиё, властная и резкая в обращении с молодыми женщинами, работавшими в ее чайном домике, во время воздушной тревоги бледнела как полотно и, словно ребенок, пряталась в уборную. У нее деревенела поясница, отнимались ноги и руки. Не в силах преодолеть страх, Тиё убежала в глубь гор. В даче, выстроенной в псевдо-европейском стиле каким-то коммерсантом, были проведены даже трубы с горячей водой из источника. Но больше всего Тиё нравилось то, что в этой местности не было воздушных налетов. И так она жила на даче, выращивая овощи в саду. Ее дом в Токио на улице Сиродзан уцелел от огня, но Тиё не захотела продолжать свое дело после войны. На деньги, вырученные от продажи чайного домика, она могла спокойно и безбедно доживать свой век. Если бы она не начала слепнуть, то могла бы разумеется, иметь и побочный заработок – гостиницу с пансионом, как у Сино, но зрение Тиё с каждым днем ухудшалось. Только изредка в разгар лета, когда дача Судзуки бывала переполнена, Сино снимала у Тиё комнаты для своих постояльцев и посылала им туда еду. Да еще к Ямада иногда приезжал на два-три месяца ее приятель старик, но в последнее время и он не показывался. Сейчас в двухэтажном просторном европейском доме Тиё жила одна.
– Мицуко, а Мицуко-тян! Ты бы сходила на минуточку к Ямада-сан! – крикнула в окно Сино.
Мицуко во дворе прилаживала ремешки к своим деревянным сандалиям.
– Позвать ее? – спросила Мицуко.
– Да, скажи, чтобы шла к нам чай пить. Сегодня я свободна.
– Хорошо, я ее приведу…
И Мицуко пошла, собирая по дороге полевые цветы. За ней послушно плелась собака.
Отоки, болтая о Тиё, в то же время думала о своих детях, живущих в Токио. И сегодня утром, делая уборку в комнате двух приезжих женщин, она снова завела разговор о них. Погода стояла ясная, из окна второго этажа открывался вид на плоскогорье. Вдали виднелись силуэты людей, казавшихся крошечными. Там работало человек десять.
– Просто ужас! Нелегкая это работа – расчистка земли, не правда ли? – начала издалека Отоки, обращаясь к жилицам.
– Наверное, это репатрианты? Они здесь, видимо, расчищают землю под посевы… Корчуют пни вручную?…
Мать и дочь подошли к окну и стали рядом с Отоки. Как столичные жительницы, они остались равнодушны к ее словам.
– Они начал «обрабатывать землю несколько лет назад, – продолжала Отоки. – Посадили кукурузу. Кажется, в этом году она даст урожай. В этих местах почва не очень-то хорошая. Поэтому они и перепахивают ее после корчевания. Бедняги!
Эти люди, корчевавшие пни под лучами яркого солнца, выглядели беспомощными и маленькими на фоне высоких гор.
– А разве правительство им не помогает? – спросила дочь.
– Да не очень-то помогает. Правительство ничего не делает. Вот хотя бы взять меня: муж мой погиб в бою, и я осталась ни с чем. Теперь-то уж дети выросли: старшая дочь вышла замуж за сына здешней хозяйки. Мой сын живет и работает у хозяина, занимающегося строительным делом. А самая младшая дочь уже окончила среднюю школу и устроилась к портнихе, которая обучает ее шить европейские платья. Вот и мне стало легче. Я уже говорю детям: «Теперь вы мне давайте деньги на мелкие расходы».
– Ваша дочь – невестка хозяйки?
– Да, в Токио у них магазин европейских товаров. Здешняя госпожа была второй женой его отца, поэтому она и не надеется на помощь пасынка. А я еще могу пока работать. Она меня пригласила сюда помогать ей по хозяйству, вот я и приехала.
Отоки при всяком удобном случае рассказывала людям о том, что ее дочь – невестка хозяйки и что Сино не родная мать ее зятя. Она была болтлива и откровенничала даже с незнакомыми людьми. Она вовсе не хотела уязвить Сино, просто эти разговоры доставляли ей удовольствие.
– Я сама растила своих детей и к тому же работала.
Даже спекуляцией занималась. Знаю и тяжелый труд репатриантов, всего хлебнула. Бывало, заболеет младшая дочь. Температура – сорок. Как быть? А вдруг она умрет без меня? Но все-таки приходилось оставлять ее и идти на работу. И, представьте себе, она всегда поправлялась. Приду домой с работы, а она уже играет…
Отоки рассказывала таким бодрым тоном, словно все пережитое не представляло для нее никаких трудностей.
Глядя на эту цветущую женщину с широкими по-мужски плечами, можно было подумать, что у нее вообще не было никаких невзгод. Одна из собеседниц, не стараясь поддержать разговор, мельком обронила:
– Ну, а теперь вы уже успокоились?
– Что вы! Дети, правда, выросли, но зато появились другие заботы. Вот сын говорит, что хочет учиться…
– Что ж, молодец!
– Уж не знаю, молодец или нет. Но только мне всех моих детей жаль, потому что нет у них своего дома.
Говоря это, Отоки подумала о том, что здесь у нее все-таки есть дом и, хотя она работает на Сино, душа у нее спокойна. Отоки в ее одинокой и беспросветной жизни, полной тяжелого труда, приходилось сталкиваться и с благородством и с подлостью. Она хорошо сознавала свое теперешнее положение и мирилась с ним. Поэтому и Сино было с ней легко и удобно. Обе женщины отлично ладили между собой.
Самым слабым и уязвимым местом Сино было сознание того, что Синити – ее пасынок, а не родной сын. Это сознание и приучило ее не смотреть на людей свысока. Выйдя замуж за Ясудзо, Сино переменилась – она стала скромней и серьезней.
Мицуко отправилась за старухой Ямада, а обе женщины сели к котацу и заговорили о починке ватных халатов.
Вскоре послышались шаги.
– Ах, кажется, Ямада-сан пришла, – проговорила Сино и поднялась ей навстречу.
– Я привела бабушку, – сказала Мицуко, останавливаясь на пороге.
Тиё Ямада была коренастая, здоровая старуха. Одета она была в рабочую одежду: момпэ и передник. Она шарила руками у входа в кухню. Оттого, что Тиё долго жила в горах, ее круглое лицо загорело и огрубело. Широко открытые глаза были неподвижны. По выражению сурового лица старухи можно было судить о ее недобром и крутом нраве.
– Вас не было несколько дней. Я уже подумала, не случилось ли чего-нибудь, – сказала Сино.
– А я как раз сегодня собиралась к вам. Куда мне сесть?
– Проходите сюда!
– А гости сегодня в доме есть? – спросила Тиё.
– Одна компания приехала, – ответила хозяйка.
– Вот как! – Тиё опустила руки на свои круглые колени и, глядя перед собой, замигала ничего не видящими глазами.
Отоки приготовила чай.
– Пожалуйста, Ямада-сан, вот вам чай, – сказала она и передала чашку в руки слепой.
Тиё осторожно взяла чашку и заговорила:
– Вчера дул такой сильный ветер, что, наверное, все листья облетели. А когда облетают листья, значит, скоро выпадет снег.
– В этом году во многих дачах остались зимовать, – вставила Отоки.
– Да, на даче Аои, и у Кацуяма, и у вас, и у меня… – перечисляла Тиё. – Летом из-за густой листвы не видно и домов, но, когда листья опадают, все дома как на ладони. Раньше здесь было четырнадцать дач, но после войны две сгорели. Сейчас их стало двенадцать. А зимой больше половины пустует…
Тиё говорила так уверенно, будто видела все собственными глазами.
Сино смотрела на ее грубое, обветренное лицо.
– Когда выпадет снег, здесь и прохожих-то не будет. Что вы тогда будете делать, Ямада-сан? Сейчас вы и на дорогу выйти можете и…
– Да я уж и сама думала, что буду делать? А что может сделать одинокая ослепшая старуха?…
Отоки, складывая белье, выстиранное Мицуко, спросила:
– А старик больше к вам не приедет?
– Да разве на такого человека можно положиться? – раздраженно выпалила Тиё.
– Вот как! А что же произошло? – спросила Сино, придвигаясь ближе к старухе.
– Я его выгнала, вот что! Он бессердечный человек!
Нельзя было понять, слушала Мицуко эти разговоры
или нет. Она с блуждающей улыбкой поставила на стол вазу с полевыми цветами.
– Вам будет очень трудно, – продолжала Сино. – До этого лета вы еще различали телеграфные столбы. По дороге домой вы считали их и, зная, после которого надо свернуть, спокойно могли добраться до своего дома. А теперь ведь вы ничего не видите!
– О, если бы мои глаза видели, мне все было бы нипочем! Ведь здоровье-то у меня хорошее…
– И правда, вы здоровая. Здоровее меня, – проговорила Сино.
В глубине души Сино считала, что эта слепота, при железном здоровье Тиё, была послана ей в наказание за разнузданную жизнь, которую она вела в молодости.
Старые женщины, познавшие столько горя и слез, вели по вечерам долгие разговоры то ли для собственного утешения, так необходимого в их годы, то ли все еще надеясь на что-то.
В прихожей послышались голоса. Мицуко с кем-то разговаривала. Она говорила всегда с одними и теми же интонациями, и потому разобрать, с кем она говорит, было трудно.
– Кто там? Рыбник? – спросила Сино.
– Пришел сын Отоки-сан, – сказала Мицуко, вбегая в кухню.
– Вот как! Сэй-тян? Опять пришел, не предупредив. Отоки-сан, к вам Сэй-тян пришел!
– Сейчас иду! – громко ответила Отоки и спустилась со второго этажа.
– Что случилось?
Сын Отоки, Сэйити, рядом с матерью выглядел тщедушным, хотя и был с ней одного роста.
Он смущенно улыбался и низко кланялся Сино.
– Вот уж неожиданность! Разве нельзя было хотя бы письмо прислать? – затараторила Отоки.
– Он, верно, отдохнуть приехал? Вот и отлично! Приготовьте ему ванну, Отоки-сан, и дайте купальный халат. Пусть он переоденется в комнате для гостей.
– Извините меня, – сказал Сэйити.
Отоки проводила сына в пустовавшую комнату.
– Чаю подать? – спросила Мицуко, суетясь на кухне.
– А Отоки-сан как довольна!.. – воскликнула Сино.
– Кто это пришел? Может быть, мне лучше уйти? – спросила слепая у Сино.
Удерживая ее за руку, Сино ответила:
– Это сын Отоки-сан. Он служит учеником у плотника на Нихон-баси.
Оставшись вдвоем с сыном в комнате для гостей, устланной циновками, Отоки достала купальный халат, искоса поглядывая на выражение лица сына.
– Ну, что? Хочешь сначала ванну принять?
– Ванну можно и потом.
– Пришел спрашивать совета у матери?
– Да.
– Ну что ж, ладно! А все-таки прими-ка ты сначала ванну. Вот тебе купальный халат!
– Лучше я после…
Сэйити сел и прислонился спиной к стене, устремив взгляд в окно.
– А чай принести? – Отоки собиралась встать, но Сэйити неожиданно повернулся и посмотрел на нее умоляющим взглядом.
– Мама, я хочу уйти от хозяина. Можно? А, мама?
– Что? – вырвался у Отоки возглас изумления. Не меняя выражения лица, она спросила. – Почему? Что ты натворил?
– Ничего я не натворил. Только мне все опротивело. Я хочу учиться. Разрешите мне учиться, мама?
– Что ты говоришь? Будешь жить у хозяина, делу научишься. Ты вот все твердишь: «Учиться, учиться» – а я думаю, что лучше владеть ремеслом.
– Чепуха! Вы просто не понимаете, мама. Чтобы работать по-настоящему, нужно знать и математику, и английский язык… А я разве знаю все это?
– Для того чтобы стать плотником, нужен английский язык?
Сэйити было невыносимо это слушать. Он весь согнулся и опустил голову.
– Я хочу делать проекты, быть конструктором. Если всю жизнь стучать молотком, плотничать и работать на других – тогда не стоило и родиться человеком.
Сэйити не хотелось говорить матери, что он завидует сыну хозяина, который учится. Но глаза его наполнились слезами. На грубом, мужеподобном лице Отоки появилось выражение растерянности. Такие слова она слышала впервые. Ей показалось, что сын в чем-то ее упрекает. Отоки поспешно поднялась.
– Ну, я пойду, принесу чай, – сказала она.
Сэйити, досадуя на свои слезы, стал смотреть в окно.
Когда Отоки вошла в кухню, она сказала, словно в свое оправдание:
– Сэйити говорит, что хочет уйти от хозяина. Вот еще что придумал!
– Почему так?
– Да уж не знаю. Он просит, чтобы я ему разрешила учиться. Он уже давно это говорит, но…
– Видно, ему не нравится быть плотником?
– Он говорит: «Если всю жизнь стучать молотком, работать плотником у чужих людей, то для этого не стоит родиться человеком».
Отоки дословно повторила слова сына.
Ей было неприятно, словно сын в чем-то упрекает, ее. «Выходит, он хотел умереть в детстве», – подумала она. Но сын вырос, и он здесь, перед ней. Откуда он научился этим словам?
Отоки вдруг почувствовала, что ее сын уже вступил в мир, недоступный ее пониманию. Подавив в себе раздражение против сына, она стала наливать ему чай.
– Разве у нас нет фруктового сока? Молодым людям сок полезнее чая. Не обращайте внимания, Отоки-сан! Снесите-ка ему сок! – хлопотала Сино.
Отоки, забыв даже поблагодарить Сино, взяла сок и вышла в коридор.
Тиё сидела, сжав губы, с суровым выражением лица. Ее погасшие глаза часто мигали. Но она не слушала разговоров, которые велись вокруг нее. Она была погружена в собственные горькие мысли.
Сино удивленно выпятила губы.
– «Не стоило родиться человеком», – говорит он? Хэ-хэ!
Уловив слова Сино, Тиё спросила:
– Кто это сказал?
– Да вот, молодежь… Чего они только не выдумают! Просто удивительно.
Сино говорила своим обычным полунасмешливым тоном, но лицо ее в этот момент приняло сосредоточенное выражение. Она помрачнела, глаза затуманились и сердце больно кольнула какая-то странная, неясная, но горькая печаль.