---------------------------------------------------------------
из сборника "Наброски лиловым, голубым и зеленым", 1897
Перевод Р. Померанцевой.
Гос. изд. художественной литературы, М., 1957.
OCR: NVE.
---------------------------------------------------------------
Он сел в Ипсвиче, и под мышкой у него было семь различных еженедельных
газет. Все они, как я успел заметить, страховали своих читателей от смерти
или несчастного случая на железной дороге. Он устроил свои вещи в багажной
сетке, снял шляпу, положил ее возле себя на скамейку, вытер лысую голову
шелковым носовым платком красного цвета и принялся старательно надписывать
свое имя и адрес на каждой из семи газет. Я сидел напротив и читал "Панч". Я
всегда беру с собой в дорогу какой-нибудь старый юмористический журнал -
по-моему, это успокаивает нервы.
Когда мы подъезжали к Мэннингтри, вагон сильно тряхнуло на стрелке, и
подкова, которую он заботливо положил над собой, проскользнула в отверстие
сетки и с мелодичным звоном упала ему на голову.
Он не выразил ни удивления, ни гнева. Приложив платок к ссадине, он
нагнулся, поднял подкову, поглядел на нее с упреком и осторожно выбросил
за окно.
- Больно? - спросил я.
Глупейший вопрос. Я понял это, едва открыл рот. Эта штука весила по
меньшей мере три фунта-на редкость большая и увесистая подкова. Видно
было, как на голове у него вздувается здоровенная шишка. Только дурак
усомнился бы, что ему больно. Я ожидал, что он огрызнется; по крайней мере
я на его месте не сдержался бы. Однако он, видно, усмотрел в моих словах
лишь естественное проявление сочувствия.
- Немножко, - ответил он.
- На что она вам? - спросил я. Не часто увидишь, чтоб человек
отправлялся в дорогу с подковой.
- Она лежала на шоссе как раз возле станции, - объяснил он. - Я
подобрал ее на счастье.
Он развернул свой платок, чтобы свежей стороной приложить к опухшему
месту, а я тем временем пробурчал что-то глубокомысленное насчет
превратностей судьбы.
- Да, - сказал он, - мне в жизни порядком везло, только пользы мне от
этого не было никакой. Я родился в среду, - продолжал он, - а это, как вы,
наверно, знаете, самый счастливый день, в какой может родиться человек. Моя
мать была вдовой, и никто из родственников не помогал мне. Они говорили, что
помогать мальчику, который родился в среду, - все равно что возить уголь в
Ньюкасл. И дядя, когда умер, завещал все свои деньги до единого пенни моему
брату Сэму, чтобы хоть как-нибудь возместить то обстоятельство, что он
родился в пятницу. А мне достались только наставления; меня призывали не
забывать об ответственности, которую налагает богатство, и не оставить
помощью близких, когда я разбогатею. Он замолчал, сложил свои газеты -
каждая со страховкой - и засунул их во внутренний карман пальто.
- А потом еще эти черные кошки... - продолжал он. - Говорят, они
приносят счастье. Так вот, самая черная из всех черных кошек на свете
появилась в моей квартире на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда
переехал.
- И она принесла вам счастье? - поинтересовался я, заметив, что он
умолк. На лицо его набежала тень.
- Это как посмотреть, - ответил он задумчиво. - Возможно, мы не сошлись
бы характерами. Всегда есть такое утешение. Но попробовать все-таки
стоило.
Он сидел, устремив взгляд в окно, и некоторое время я не решался
прервать его печальные, по всей видимости, воспоминания.
- Так что же произошло? - спросил я наконец. Он вернулся к
действительности.
- О, ничего особенного! - сказал он. - Ей пришлось ненадолго уехать из
Лондона, и на это время она поручила моим заботам свою любимую канарейку.
- Но вы-то здесь ни при чем, - не унимался я.
- Да, пожалуй, - согласился он. - Однако это породило охлаждение,
которым кое-кто не замедлил воспользоваться. Я уж ей и свою кошку взамен
предлагал,-добавил он больше для себя, чем для меня.
Мы сидели и молча курили. Я чувствовал, что утешения здесь ни к чему.
- Пегие лошади тоже приносят счастье, - заметил он, выколачивая трубку
о край спущенного оконного стекла. - Была у меня и пегая...
- Из-за нее вы тоже пострадали? - удивился я.
- Я потерял из-за нее лучшее свое место, - последовал несложный ответ.
- Управляющий и без того терпел дольше, чем я смел надеяться. Но ведь
нельзя же держать человека, который вечно пьян. Это портит репутацию фирмы.
- Без сомнения, - согласился я.
- Видите ли, - продолжал он, - я не умею пить. Иные, сколько ни выпьют,
- ничего, а меня первый стакан с ног валит. Я ведь к этому непривычен.
- Так зачем же вы пили?-не отставал я.-Лошадь вас, что ли, заставляла?
- Дело обстояло вот как, - начал он, все еще осторожно потирая свою
шишку, которая была уже размером с яйцо. - Лошадь принадлежала прежде
одному виноторговцу, который заезжал по делу почти во все питейные
заведения. Вот лошадка и взяла в привычку останавливаться у каждого
кабачка, и ничего с ней не поделаешь, по крайней мере я ничего не мог с ней
поделать. Любой кабак распознает за четверть мили и несется стрелой прямо
к дверям. Сначала я пытался справиться с нею, но только попусту терял время
и собирал толпу зевак, которые держали пари - кто кого. К этому я бы еще
как-нибудь притерпелся, только однажды какой-то трезвенник, стоявший на
противоположной стороне улицы, обратился к толпе с речью. Он называл меня
Паломником, а лошадку Поллионом или чем-то в этом роде, и возглашал, что я
сражаюсь с ней ради небесного венца *. После этого нас стали величать "Полли
и Паломник в битве за венец". Разумеется, меня это разозлило, и у следующего
кабачка, к которому она меня
* Намек на эпизод из аллегорической повести Бэньяна "Путь паломника"
(1678), где герой бьется с духом зла Аполлионом.
принесла, я спешился и сказал, что заехал выпить стопку-другую
шотландской. Так все и началось. Потребовались годы, чтобы отстать от этой
привычки.
- Но со мной всегда так случается, - продолжал он. - Еще когда я
поступил на первое свое место, не успел я прослужить и двух недель, как
хозяин подарил мне к рождеству гуся в восемнадцать фунтов весом.
- Ну, уж от этого ничего худого не могло произойти, - заметил я. -
Редкое счастье.
- Вот то же самое говорили тогда другие клерки, - ответил он. - Старик
в жизни никому ничего не дарил. "Вы полюбились ему, - говорили они. -
Счастливчик!"
Он тяжело вздохнул. Я понял, что с этим связана целая история.
- И что же вы сделали с гусем? -спросил я.
- В том-то и беда! - ответил он. - Я сам не знал, что с ним делать. Это
случилось в сочельник, в десять часов вечера. Только я собрался домой, а он
дает мне гуся. "Тидлинг и братья" прислали мне гуся, Биглз, - сказал он,
когда я подавал ему пальто. - Очень мило с их стороны, только к чему он
мне? Возьмите его себе!" Я, разумеется, поблагодарил его и был очень ему
признателен. Он пожелал мне счастливого рождества и вышел из конторы. Я
завернул подарок в бумагу и взял его под мышку. Это была великолепная птица,
но тяжеловатая. И так как приближалось рождество, я подумал, что по этому
случаю неплохо бы угоститься стаканчиком пива. Я зашел в кабачок на углу и
положил гуся на стойку.
- Здоровенный, - сказал хозяин, - у вас будет завтра доброе жаркое. Его
слова заставили меня призадуматься: только тут я понял, что птица мне не
нужна и проку мне от нее никакого. Я собирался в Кент, чтобы провести там
праздники в семье одной молодой особы.
- Той самой, у которой была канарейка?-вставил я.
- Нет, это все случилось еще до того, - ответил он. - На сей раз делу
помешал гусь, о котором я вам рассказываю. Родители ее были состоятельные
фермеры, и привозить им гуся было бы глупее глупого, а в Лондоне я не знал
никого, кому бы мог его подарить. И вот, когда хозяин вернулся, я спросил,
не согласится ли он купить у меня гуся, и сказал, что возьму недорого.
- Мне он не нужен, - ответил тот, - у меня здесь и без того уже три
штуки. Может, один из этих джентльменов у вас его купит.
И он повернулся к нескольким молодцам, которые сидели, потягивая джин.
Мне подумалось, что им даже вскладчину не купить и цыпленка. Однако самый
обшарпанный из них сказал, что он не прочь взглянуть на мой товар, и я
развернул сверток. Он долго осматривал и ощупывал гуся, допрашивал меня, как
я его раздобыл, и кончил тем, что выплеснул на него добрых полстакана джина
с водой. Затем он предложил мне за гуся полкроны. Это так возмутило меня,
что я, не сказав больше ни слова, схватил в одну руку гуся, в другую веревку
и бумагу и выскочил вон.
Так я и шел некоторое время со своей ношей: я был взволнован и ничего
не замечал. Когда же я поостыл, то стал размышлять над тем, как, должно
быть, смешно выгляжу. То же самое, очевидно, пришло в голову и двум-трем
мальчикам. Я остановился под фонарем и попытался завернуть гуся. При мне
был еще портфель и зонтик, и первым делом я уронил гуся в сточную канаву,
чего и следовало ожидать от человека, который при помощи одной пары рук
пытается справиться с четырьмя различными предметами и тремя ярдами веревки.
Вместе с гусем я зачерпнул целую кварту грязи. Почти вся она осталась у меня
на руках и на одежде да еще немало на обертке. И тут пошел дождь.
Я сгреб все свои пожитки и побежал в ближайший кабачок, где надеялся
достать еще кусок веревки и увязать гуся в аккуратный сверток. Кабачок был
переполнен. Я протискался к стойке и бросил на нее гуся. При виде его почти
все вокруг умолкли, и молодой человек, стоявший возле меня, произнес:
- Вы сами его убили?
Очевидно, я и впрямь казался несколько возбужденным.
Я думал и здесь его продать, но присутствующие не внушали мне на этот
счет никаких надежд: Я выпил пинту эля, - я был порядком измучен, -
соскреб с несчастного гуся сколько мог грязи, завернул его в чистый лист
бумаги и вышел из кабачка.
Когда я переходил улицу, меня осенила счастливая мысль - проиграю его в
лотерею! Я тут же отправился на поиски подходящего места. Пока я его
разыскивал, пришлось выпить три или четыре стакана виски, потому что пить
пиво я был уже не в состоянии - от пива меня всегда сильно разбирает.
Наконец я все-таки нашел нужных мне людей, они расположились по-домашнему в
тихом уютном домике неподалеку от Госвелл-роуд. Я объяснил хозяину, чего
хочу. Он сказал, что не возражает, но надеется, что, продав гуся, я поставлю
всем выпивку. Я ответил, что с восторгом это сделаю, и вручил ему птицу.
- Вид у нее не того, - сказал он.
- О, это пустяки! Я нечаянно уронил ее, - оправдывался я. - Это
отмоется!
- И пахнет как-то чудно, - заметил он.
- Это от грязи, - ответил я. - Сами знаете, что такое лондонская грязь.
А тут еще один джентльмен пролил на него джин. Но, когда его зажарят, никто
ничего не заметит.
- Что ж, может, и так, - согласился он. - Сам я на нее не польщусь, но,
если кому вздумается, дело хозяйское.
Гусь никого не воодушевил. Я начал с шести пенсов и сам купил билет. Я
предоставил хозяину полную свободу действий, и ему удалось, правда чуть ли
не силком, втянуть в это дело еще пять человек. Какой-то мрачного вида
субъект, храпевший в углу, вдруг проснулся, когда я уже шел к дверям, и
предложил мне за гуся семь с половиной пенсов, - почему именно семь с
половиной, я так и не понял. Он унес бы гуся, я никогда б его больше не
увидел, и вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но судьба всегда была против
меня. Я ответил ему, возможно с излишним высокомерием, что рожде-
ственские благотворительные обеды выдают в другом месте, и вышел. Близилась
ночь, а до дому мне было далеко. Я готов был проклясть день и час, когда
впервые увидел эту птицу. Теперь мне казалось, что она весит по меньшей мере
тридцать шесть фунтов.
Мне пришло в голову сбыть ее торговцу битой птицей, и скоро я нашел
такую лавку на Мидлтон-стрит. За милю вокруг не было видно ни одного
покупателя, но по тому, как хозяин драл глотку, можно было подумать, что на
нем держится вся торговля в Кларкенвелле. Я вытащил гуся из свертка и
положил перед ним на прилавок.
- Это еще что такое? - спросил он.
- Гусь, - ответил я. - Вы можете получить его по дешевке.
В тот же миг он схватил гуся за шею и швырнул в меня. Я попытался
увернуться, но он угодил мне в висок. Если вам никогда не запускали в голову
гусем, то вы и представления не имеете, как это больно. Я подобрал гуся и в
свою очередь кинул в него, но тут появился полицейский со своим обычным:
"Что за беспорядки?"
Я объяснил в чем дело. Тогда хозяин вконец разъярился и завопил на всю
округу:
- Вы только поглядите! - кричал он. - Скоро полночь, и у нас в магазине
еще семь дюжин непроданных гусей, а этот болван приходит и спрашивает, не
куплю ли я еще одного.
Тут я понял, что затея моя преглупая, и, последовав совету
полицейского, тихонько удалился, захватив с собой птицу.
"Придется его кому-нибудь отдать, - сказал я себе. - Найду
какого-нибудь достойного бедняка и подарю ему эту проклятую птицу". Мне
попадалось на- встречу множество людей, но ни один из них не выглядел
достаточно достойным. Может быть, не там я их искал, где нужно, или не в тот
час, только все, кого я встречал, казались мне недостойными гуся. Проходя по
Джадд-стрит, я предложил его какому-то голодного вида субъекту. Оказалось,
что это просто пьяный забулдыга. Он так и не понял, чего я от него хочу, и
долго шел за мной и во весь голос поносил меня, пока не свернул по ошибке на
Тэвисток- плейс, где погнался за другим прохожим, продолжая выкрикивать
ругательства. На Юстон-роуд я остановил какую-то девчонку, совершенного
заморыша, и стал упрашивать ее взять гуся. Она ответила: "Еще чего!" - и
побежала прочь. Я слышал, как она пронзительным голосом орала мне вслед:
"Украл гуся! Украл гуся!"
Я обронил сверток, когда шел по малоосвещенной части Сеймур-стрит, но
какой-то прохожий подобрал его и вернул мне. Я уже не мог больше объяснять и
оправдываться. Я дал ему монетку в два пенса и побрел со своим гусем дальше.
Кабачки уже закрывались, и я заглянул еще в один, чтобы в последний раз
выпить. Правда, я и без того уже порядком нагрузился, ведь мне, человеку
непривычному, довольно и стаканчика пива. Но на душе у меня было скверно, и
я надеялся, что это меня подбодрит. Кажется, я выпил джину, к которому
испытываю крайнее отвращение.
Я решил забросить гуся в Оукли-сквер, но полицейский не сводил с меня
глаз и дважды прошел за мной вдоль всей ограды.
На Голдинг-роуд я хотел было закинуть гуся в подвал, но мне опять
помешал полицейский. Казалось, вся ночная смена лондонской полиции только
тем и была занята, как бы помешать мне избавиться от гуся.
Полицейские проявляли к нему такой интерес, что мне подумалось, уж не
хотят ли они сами его получить. Я подошел к одному из них на Кэмден-стрит
и, назвав его "Бобби", спросил, не нужно ли ему гуся.
- Чего мне не нужно, так это вашего брата, нахалов, - ответил он
внушительно.
Это было такое оскорбление, что я, разумеется, не стерпел и что-то ему
возразил. Что тут произошло, я не помню, но кончилось все тем, что он
объявил о своем намерении забрать меня.
Я ускользнул от него и помчался стрелой по Кинг-стрит. Он засвистел в
свисток и кинулся следом. Какой-то человек выскочил из парадного на
Колледж-стрит и пытался меня остановить. Но я мигом с ним расправился,
ударив его головой в живот, пересек Кресчент и через Бэтт-стрит понесся
обратно на Кемден-роуд.
На мосту через канал я оглянулся и увидел, что меня никто не
преследует. Я бросил гуся через парапет, и он с плеском упал в воду.
Со вздохом облегчения я свернул на Рэндолф-стрит, как вдруг стоявший
там констебль схватил меня за шиворот. Я горячо спорил с ним, когда,
запыхавшись, подбежал тот первый дуралей. Они заявили, что мне лучше всего
объяснить дело инспектору; я был того же мнения.
Инспектор спросил меня, почему я убежал, когда первый констебль
собирался арестовать меня. Я ответил, что не хотел провести рождество в
кутузке, но это показалось ему слабым аргументом. Он спросил меня, что я
бросил в канал. Гуся, ответил я. С чего это мне вздумалось бросать гуся в
канал, спросил он. А с того, что я сыт по горло этим зверем, ответил я. Тут
вошел сержант и доложил, что сверток удалось выудить. Они немедленно
развернули его на столе у инспектора. В свертке был мертвый ребенок.
Я объяснил им, что это вовсе не мой сверток и не мой ребенок, но они
даже не скрывали, что не верят мне.
Инспектор сказал, что случай этот слишком серьезен, чтобы отпустить
меня на поруки, но, поскольку я не знал в Лондоне ни одной живой души, это
меня как-то не тронуло. Я попросил их послать телеграмму моей невесте с
уведомлением, что не по своей воле я задерживаюсь в городе и проведу
рождество так тихо и спокойно, как не мог и желать.
В конце концов дело прекратили за недостатком улик, и на мне осталось
только обвинение в пьянстве и нарушении общественного спокойствия. Но я
потерял службу и невесту. С тех пор я видеть не могу гусей.
Мы подъезжали к Ливерпуль-стрит. Он собрал свои вещи и попытался надеть
шляпу. Но шишка от подковы никак не давала ему нахлобучить шляпу, и он с
грустью положил ее обратно на скамейку.
- Да, - промолвил он тихо, - не скажу, чтоб я очень верил в счастье.
из сборника "Наброски лиловым, голубым и зеленым", 1897
Перевод Р. Померанцевой.
Гос. изд. художественной литературы, М., 1957.
OCR: NVE.
---------------------------------------------------------------
Он сел в Ипсвиче, и под мышкой у него было семь различных еженедельных
газет. Все они, как я успел заметить, страховали своих читателей от смерти
или несчастного случая на железной дороге. Он устроил свои вещи в багажной
сетке, снял шляпу, положил ее возле себя на скамейку, вытер лысую голову
шелковым носовым платком красного цвета и принялся старательно надписывать
свое имя и адрес на каждой из семи газет. Я сидел напротив и читал "Панч". Я
всегда беру с собой в дорогу какой-нибудь старый юмористический журнал -
по-моему, это успокаивает нервы.
Когда мы подъезжали к Мэннингтри, вагон сильно тряхнуло на стрелке, и
подкова, которую он заботливо положил над собой, проскользнула в отверстие
сетки и с мелодичным звоном упала ему на голову.
Он не выразил ни удивления, ни гнева. Приложив платок к ссадине, он
нагнулся, поднял подкову, поглядел на нее с упреком и осторожно выбросил
за окно.
- Больно? - спросил я.
Глупейший вопрос. Я понял это, едва открыл рот. Эта штука весила по
меньшей мере три фунта-на редкость большая и увесистая подкова. Видно
было, как на голове у него вздувается здоровенная шишка. Только дурак
усомнился бы, что ему больно. Я ожидал, что он огрызнется; по крайней мере
я на его месте не сдержался бы. Однако он, видно, усмотрел в моих словах
лишь естественное проявление сочувствия.
- Немножко, - ответил он.
- На что она вам? - спросил я. Не часто увидишь, чтоб человек
отправлялся в дорогу с подковой.
- Она лежала на шоссе как раз возле станции, - объяснил он. - Я
подобрал ее на счастье.
Он развернул свой платок, чтобы свежей стороной приложить к опухшему
месту, а я тем временем пробурчал что-то глубокомысленное насчет
превратностей судьбы.
- Да, - сказал он, - мне в жизни порядком везло, только пользы мне от
этого не было никакой. Я родился в среду, - продолжал он, - а это, как вы,
наверно, знаете, самый счастливый день, в какой может родиться человек. Моя
мать была вдовой, и никто из родственников не помогал мне. Они говорили, что
помогать мальчику, который родился в среду, - все равно что возить уголь в
Ньюкасл. И дядя, когда умер, завещал все свои деньги до единого пенни моему
брату Сэму, чтобы хоть как-нибудь возместить то обстоятельство, что он
родился в пятницу. А мне достались только наставления; меня призывали не
забывать об ответственности, которую налагает богатство, и не оставить
помощью близких, когда я разбогатею. Он замолчал, сложил свои газеты -
каждая со страховкой - и засунул их во внутренний карман пальто.
- А потом еще эти черные кошки... - продолжал он. - Говорят, они
приносят счастье. Так вот, самая черная из всех черных кошек на свете
появилась в моей квартире на Болсовер-стрит в первый же вечер, как я туда
переехал.
- И она принесла вам счастье? - поинтересовался я, заметив, что он
умолк. На лицо его набежала тень.
- Это как посмотреть, - ответил он задумчиво. - Возможно, мы не сошлись
бы характерами. Всегда есть такое утешение. Но попробовать все-таки
стоило.
Он сидел, устремив взгляд в окно, и некоторое время я не решался
прервать его печальные, по всей видимости, воспоминания.
- Так что же произошло? - спросил я наконец. Он вернулся к
действительности.
- О, ничего особенного! - сказал он. - Ей пришлось ненадолго уехать из
Лондона, и на это время она поручила моим заботам свою любимую канарейку.
- Но вы-то здесь ни при чем, - не унимался я.
- Да, пожалуй, - согласился он. - Однако это породило охлаждение,
которым кое-кто не замедлил воспользоваться. Я уж ей и свою кошку взамен
предлагал,-добавил он больше для себя, чем для меня.
Мы сидели и молча курили. Я чувствовал, что утешения здесь ни к чему.
- Пегие лошади тоже приносят счастье, - заметил он, выколачивая трубку
о край спущенного оконного стекла. - Была у меня и пегая...
- Из-за нее вы тоже пострадали? - удивился я.
- Я потерял из-за нее лучшее свое место, - последовал несложный ответ.
- Управляющий и без того терпел дольше, чем я смел надеяться. Но ведь
нельзя же держать человека, который вечно пьян. Это портит репутацию фирмы.
- Без сомнения, - согласился я.
- Видите ли, - продолжал он, - я не умею пить. Иные, сколько ни выпьют,
- ничего, а меня первый стакан с ног валит. Я ведь к этому непривычен.
- Так зачем же вы пили?-не отставал я.-Лошадь вас, что ли, заставляла?
- Дело обстояло вот как, - начал он, все еще осторожно потирая свою
шишку, которая была уже размером с яйцо. - Лошадь принадлежала прежде
одному виноторговцу, который заезжал по делу почти во все питейные
заведения. Вот лошадка и взяла в привычку останавливаться у каждого
кабачка, и ничего с ней не поделаешь, по крайней мере я ничего не мог с ней
поделать. Любой кабак распознает за четверть мили и несется стрелой прямо
к дверям. Сначала я пытался справиться с нею, но только попусту терял время
и собирал толпу зевак, которые держали пари - кто кого. К этому я бы еще
как-нибудь притерпелся, только однажды какой-то трезвенник, стоявший на
противоположной стороне улицы, обратился к толпе с речью. Он называл меня
Паломником, а лошадку Поллионом или чем-то в этом роде, и возглашал, что я
сражаюсь с ней ради небесного венца *. После этого нас стали величать "Полли
и Паломник в битве за венец". Разумеется, меня это разозлило, и у следующего
кабачка, к которому она меня
* Намек на эпизод из аллегорической повести Бэньяна "Путь паломника"
(1678), где герой бьется с духом зла Аполлионом.
принесла, я спешился и сказал, что заехал выпить стопку-другую
шотландской. Так все и началось. Потребовались годы, чтобы отстать от этой
привычки.
- Но со мной всегда так случается, - продолжал он. - Еще когда я
поступил на первое свое место, не успел я прослужить и двух недель, как
хозяин подарил мне к рождеству гуся в восемнадцать фунтов весом.
- Ну, уж от этого ничего худого не могло произойти, - заметил я. -
Редкое счастье.
- Вот то же самое говорили тогда другие клерки, - ответил он. - Старик
в жизни никому ничего не дарил. "Вы полюбились ему, - говорили они. -
Счастливчик!"
Он тяжело вздохнул. Я понял, что с этим связана целая история.
- И что же вы сделали с гусем? -спросил я.
- В том-то и беда! - ответил он. - Я сам не знал, что с ним делать. Это
случилось в сочельник, в десять часов вечера. Только я собрался домой, а он
дает мне гуся. "Тидлинг и братья" прислали мне гуся, Биглз, - сказал он,
когда я подавал ему пальто. - Очень мило с их стороны, только к чему он
мне? Возьмите его себе!" Я, разумеется, поблагодарил его и был очень ему
признателен. Он пожелал мне счастливого рождества и вышел из конторы. Я
завернул подарок в бумагу и взял его под мышку. Это была великолепная птица,
но тяжеловатая. И так как приближалось рождество, я подумал, что по этому
случаю неплохо бы угоститься стаканчиком пива. Я зашел в кабачок на углу и
положил гуся на стойку.
- Здоровенный, - сказал хозяин, - у вас будет завтра доброе жаркое. Его
слова заставили меня призадуматься: только тут я понял, что птица мне не
нужна и проку мне от нее никакого. Я собирался в Кент, чтобы провести там
праздники в семье одной молодой особы.
- Той самой, у которой была канарейка?-вставил я.
- Нет, это все случилось еще до того, - ответил он. - На сей раз делу
помешал гусь, о котором я вам рассказываю. Родители ее были состоятельные
фермеры, и привозить им гуся было бы глупее глупого, а в Лондоне я не знал
никого, кому бы мог его подарить. И вот, когда хозяин вернулся, я спросил,
не согласится ли он купить у меня гуся, и сказал, что возьму недорого.
- Мне он не нужен, - ответил тот, - у меня здесь и без того уже три
штуки. Может, один из этих джентльменов у вас его купит.
И он повернулся к нескольким молодцам, которые сидели, потягивая джин.
Мне подумалось, что им даже вскладчину не купить и цыпленка. Однако самый
обшарпанный из них сказал, что он не прочь взглянуть на мой товар, и я
развернул сверток. Он долго осматривал и ощупывал гуся, допрашивал меня, как
я его раздобыл, и кончил тем, что выплеснул на него добрых полстакана джина
с водой. Затем он предложил мне за гуся полкроны. Это так возмутило меня,
что я, не сказав больше ни слова, схватил в одну руку гуся, в другую веревку
и бумагу и выскочил вон.
Так я и шел некоторое время со своей ношей: я был взволнован и ничего
не замечал. Когда же я поостыл, то стал размышлять над тем, как, должно
быть, смешно выгляжу. То же самое, очевидно, пришло в голову и двум-трем
мальчикам. Я остановился под фонарем и попытался завернуть гуся. При мне
был еще портфель и зонтик, и первым делом я уронил гуся в сточную канаву,
чего и следовало ожидать от человека, который при помощи одной пары рук
пытается справиться с четырьмя различными предметами и тремя ярдами веревки.
Вместе с гусем я зачерпнул целую кварту грязи. Почти вся она осталась у меня
на руках и на одежде да еще немало на обертке. И тут пошел дождь.
Я сгреб все свои пожитки и побежал в ближайший кабачок, где надеялся
достать еще кусок веревки и увязать гуся в аккуратный сверток. Кабачок был
переполнен. Я протискался к стойке и бросил на нее гуся. При виде его почти
все вокруг умолкли, и молодой человек, стоявший возле меня, произнес:
- Вы сами его убили?
Очевидно, я и впрямь казался несколько возбужденным.
Я думал и здесь его продать, но присутствующие не внушали мне на этот
счет никаких надежд: Я выпил пинту эля, - я был порядком измучен, -
соскреб с несчастного гуся сколько мог грязи, завернул его в чистый лист
бумаги и вышел из кабачка.
Когда я переходил улицу, меня осенила счастливая мысль - проиграю его в
лотерею! Я тут же отправился на поиски подходящего места. Пока я его
разыскивал, пришлось выпить три или четыре стакана виски, потому что пить
пиво я был уже не в состоянии - от пива меня всегда сильно разбирает.
Наконец я все-таки нашел нужных мне людей, они расположились по-домашнему в
тихом уютном домике неподалеку от Госвелл-роуд. Я объяснил хозяину, чего
хочу. Он сказал, что не возражает, но надеется, что, продав гуся, я поставлю
всем выпивку. Я ответил, что с восторгом это сделаю, и вручил ему птицу.
- Вид у нее не того, - сказал он.
- О, это пустяки! Я нечаянно уронил ее, - оправдывался я. - Это
отмоется!
- И пахнет как-то чудно, - заметил он.
- Это от грязи, - ответил я. - Сами знаете, что такое лондонская грязь.
А тут еще один джентльмен пролил на него джин. Но, когда его зажарят, никто
ничего не заметит.
- Что ж, может, и так, - согласился он. - Сам я на нее не польщусь, но,
если кому вздумается, дело хозяйское.
Гусь никого не воодушевил. Я начал с шести пенсов и сам купил билет. Я
предоставил хозяину полную свободу действий, и ему удалось, правда чуть ли
не силком, втянуть в это дело еще пять человек. Какой-то мрачного вида
субъект, храпевший в углу, вдруг проснулся, когда я уже шел к дверям, и
предложил мне за гуся семь с половиной пенсов, - почему именно семь с
половиной, я так и не понял. Он унес бы гуся, я никогда б его больше не
увидел, и вся моя жизнь сложилась бы по-иному. Но судьба всегда была против
меня. Я ответил ему, возможно с излишним высокомерием, что рожде-
ственские благотворительные обеды выдают в другом месте, и вышел. Близилась
ночь, а до дому мне было далеко. Я готов был проклясть день и час, когда
впервые увидел эту птицу. Теперь мне казалось, что она весит по меньшей мере
тридцать шесть фунтов.
Мне пришло в голову сбыть ее торговцу битой птицей, и скоро я нашел
такую лавку на Мидлтон-стрит. За милю вокруг не было видно ни одного
покупателя, но по тому, как хозяин драл глотку, можно было подумать, что на
нем держится вся торговля в Кларкенвелле. Я вытащил гуся из свертка и
положил перед ним на прилавок.
- Это еще что такое? - спросил он.
- Гусь, - ответил я. - Вы можете получить его по дешевке.
В тот же миг он схватил гуся за шею и швырнул в меня. Я попытался
увернуться, но он угодил мне в висок. Если вам никогда не запускали в голову
гусем, то вы и представления не имеете, как это больно. Я подобрал гуся и в
свою очередь кинул в него, но тут появился полицейский со своим обычным:
"Что за беспорядки?"
Я объяснил в чем дело. Тогда хозяин вконец разъярился и завопил на всю
округу:
- Вы только поглядите! - кричал он. - Скоро полночь, и у нас в магазине
еще семь дюжин непроданных гусей, а этот болван приходит и спрашивает, не
куплю ли я еще одного.
Тут я понял, что затея моя преглупая, и, последовав совету
полицейского, тихонько удалился, захватив с собой птицу.
"Придется его кому-нибудь отдать, - сказал я себе. - Найду
какого-нибудь достойного бедняка и подарю ему эту проклятую птицу". Мне
попадалось на- встречу множество людей, но ни один из них не выглядел
достаточно достойным. Может быть, не там я их искал, где нужно, или не в тот
час, только все, кого я встречал, казались мне недостойными гуся. Проходя по
Джадд-стрит, я предложил его какому-то голодного вида субъекту. Оказалось,
что это просто пьяный забулдыга. Он так и не понял, чего я от него хочу, и
долго шел за мной и во весь голос поносил меня, пока не свернул по ошибке на
Тэвисток- плейс, где погнался за другим прохожим, продолжая выкрикивать
ругательства. На Юстон-роуд я остановил какую-то девчонку, совершенного
заморыша, и стал упрашивать ее взять гуся. Она ответила: "Еще чего!" - и
побежала прочь. Я слышал, как она пронзительным голосом орала мне вслед:
"Украл гуся! Украл гуся!"
Я обронил сверток, когда шел по малоосвещенной части Сеймур-стрит, но
какой-то прохожий подобрал его и вернул мне. Я уже не мог больше объяснять и
оправдываться. Я дал ему монетку в два пенса и побрел со своим гусем дальше.
Кабачки уже закрывались, и я заглянул еще в один, чтобы в последний раз
выпить. Правда, я и без того уже порядком нагрузился, ведь мне, человеку
непривычному, довольно и стаканчика пива. Но на душе у меня было скверно, и
я надеялся, что это меня подбодрит. Кажется, я выпил джину, к которому
испытываю крайнее отвращение.
Я решил забросить гуся в Оукли-сквер, но полицейский не сводил с меня
глаз и дважды прошел за мной вдоль всей ограды.
На Голдинг-роуд я хотел было закинуть гуся в подвал, но мне опять
помешал полицейский. Казалось, вся ночная смена лондонской полиции только
тем и была занята, как бы помешать мне избавиться от гуся.
Полицейские проявляли к нему такой интерес, что мне подумалось, уж не
хотят ли они сами его получить. Я подошел к одному из них на Кэмден-стрит
и, назвав его "Бобби", спросил, не нужно ли ему гуся.
- Чего мне не нужно, так это вашего брата, нахалов, - ответил он
внушительно.
Это было такое оскорбление, что я, разумеется, не стерпел и что-то ему
возразил. Что тут произошло, я не помню, но кончилось все тем, что он
объявил о своем намерении забрать меня.
Я ускользнул от него и помчался стрелой по Кинг-стрит. Он засвистел в
свисток и кинулся следом. Какой-то человек выскочил из парадного на
Колледж-стрит и пытался меня остановить. Но я мигом с ним расправился,
ударив его головой в живот, пересек Кресчент и через Бэтт-стрит понесся
обратно на Кемден-роуд.
На мосту через канал я оглянулся и увидел, что меня никто не
преследует. Я бросил гуся через парапет, и он с плеском упал в воду.
Со вздохом облегчения я свернул на Рэндолф-стрит, как вдруг стоявший
там констебль схватил меня за шиворот. Я горячо спорил с ним, когда,
запыхавшись, подбежал тот первый дуралей. Они заявили, что мне лучше всего
объяснить дело инспектору; я был того же мнения.
Инспектор спросил меня, почему я убежал, когда первый констебль
собирался арестовать меня. Я ответил, что не хотел провести рождество в
кутузке, но это показалось ему слабым аргументом. Он спросил меня, что я
бросил в канал. Гуся, ответил я. С чего это мне вздумалось бросать гуся в
канал, спросил он. А с того, что я сыт по горло этим зверем, ответил я. Тут
вошел сержант и доложил, что сверток удалось выудить. Они немедленно
развернули его на столе у инспектора. В свертке был мертвый ребенок.
Я объяснил им, что это вовсе не мой сверток и не мой ребенок, но они
даже не скрывали, что не верят мне.
Инспектор сказал, что случай этот слишком серьезен, чтобы отпустить
меня на поруки, но, поскольку я не знал в Лондоне ни одной живой души, это
меня как-то не тронуло. Я попросил их послать телеграмму моей невесте с
уведомлением, что не по своей воле я задерживаюсь в городе и проведу
рождество так тихо и спокойно, как не мог и желать.
В конце концов дело прекратили за недостатком улик, и на мне осталось
только обвинение в пьянстве и нарушении общественного спокойствия. Но я
потерял службу и невесту. С тех пор я видеть не могу гусей.
Мы подъезжали к Ливерпуль-стрит. Он собрал свои вещи и попытался надеть
шляпу. Но шишка от подковы никак не давала ему нахлобучить шляпу, и он с
грустью положил ее обратно на скамейку.
- Да, - промолвил он тихо, - не скажу, чтоб я очень верил в счастье.