----------------------------------------------------------------------------
Перевод И. Холодняка
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(Начало I в. - 65 г. н. э.)
Люций Анней Сенека (Lucius Anneus Seneca) родился в Испании, в городе
Кордубе. Его отец был известный ритор своего времени Сенека Старший. В
молодости Сенека приехал в Рим и выступил на судебном поприще; при
императоре Калигуле он был квестором. Император Клавдий, по неизвестной нам
причине, сослал Сенеку на остров Корсику. После смерти Клавдия его вторая
жена Агриппина вернула Сенеку из ссылки и поручила ему воспитание своего
сына Нерона. Когда воспитанник сделался императором, Сенека стал
пользоваться всеми преимуществами человека, стоящего близко к власти: он был
консулом, оказывал влияние на государственные дела и приобрел громадное
богатство. В 65 г. Сенека, обвиненный в военном заговоре против Нерона,
вынужден был покончить жизнь самоубийством.
Видный государственный деятель своего времени, Сенека был
представителем стоической философии, которая в известной форме являлась
своеобразным выражением идеологии аристократической верхушки общества. Он
призывал к добродетели, сдержанности и нравственному совершенствованию;
принципы этой философии вошли как составная часть в догму христианства.
Недаром Энгельс назвал Сенеку "дядей христианства". Но стоическая мораль,
которую Сенека проповедовал как в своих философских трактатах ("О гневе", "О
добрых делах", "О гуманности" и др.), так и в трагедиях (до нас дошло 10
трагедий), не была направлена против богатства, поэтому она не мешала ему
пользоваться всеми благами жизни и окружить себя небывалой роскошью.
"Этот стоик, - говорит Энгельс в своей работе "Бруно Бауэр и раннее
христианство" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 607.}, -
проповедовавший добродетель и воздержание, был первым интриганом при дворе
Нерона, причем дело не обходилось без пресмыкательства; он добивался от
Нерона подарков деньгами, имениями, садами, дворцами и, проповедуя бедность
евангельского Лазаря, сам-то в действительности был богачом из той же
притчи. Только когда Нерон собрался схватить его за горло, он попросил
императора взять у него обратно все подарки, так как с него достаточно его
философии".
В своих трагедиях Сенека, используя мифологические сюжеты греческих
трагедий, отражает современную ему действительность: в них слышится протест
сенатской знати против императорского режима, призыв философа искать выход
из создавшегося тяжелого положения в нравственном совершенствовании
человека.
В основу трагедии Сенеки "Медея" положен сюжет одноименной трагедии
Еврипида, но общий тон этой римской трагедии и трактовка образов иные.
Сенека, как философ-моралист, подчеркивает ужас преступления Медеи,
отдавшейся своей безумной страсти; его цель - провести в трагедии стоическую
мораль, побуждающую человека сдерживать свои страсти. Медея Еврипида
человечна; она переживает ужасные душевные мучения; в ней материнское
чувство, любовь к детям противостоит страсти к мужу и борется с желанием
отомстить последнему за его измену. Медея Сенеки - жестокая волшебница,
направляющая всю силу своего волшебства на то, чтобы привести в исполнение
план ужасной мести.
Трагедии Сенеки риторичны. В них много патетических монологов, много
кровавых, страшных сцен, рассчитанных на эффект, но мало внутренней
динамики. Как теперь доказано, это - трагедии для чтения, а не для
постановки на сцене.
Популярность Сенеки в позднее время была велика. Стоическая этика,
проповедником которой был Сенека, близка к этике христианской, и это
определило популярность Сенеки в средние века. В IV в. была даже сочинена
переписка между Сенекой и апостолом Павлом.
Трагедии Сенеки оказали большое влияние на писателей эпохи Возрождения
и на драматургов французского классицизма. Корнель пишет трагедии "Эдип" и
"Медея" под влиянием одноименных трагедий Сенеки. Расин создает трагедию
"Федра", ориентируясь на одноименную трагедию Сенеки.
Перевод шести трагедий - Сергея Соловьева (изд. "Академия", 1933).
[Это произведение Сенеки в стиле "менипповой сатиры"; оно резко отличается
по своему характеру от его драматических произведений, написанных в
риторическом стиле. Название "мениппова сатира" происходит от имени Мениппа
Гадарского, представителя кинической философии, который в III в. до н. э.
писал прозой сатиры, разрешая в них вопросы практической жизнен- ной морали
и пересыпая эти сатиры вставными стихами (см. Луцилия и Горация). В I в. до
н. э. римский писатель и ученый Варрон тоже писал сатиры, подражая в них
манере Мениппа. В своей злой сатире "Отыквление" Сенека высмеивает
обожествление императора Клавдия, которого изображает глупым и много мнящим
о себе человеком. Он издевается также над его политикой, над его неумением
управлять государством и считает Клавдия недостойным, в противоположность
другим императорам, быть причисленным после смерти к сонму богов. Эта сатира
была написана после того, как обожествление императора Клавдия было отменено
Нероном, ненавидевшим своего предшественника. Сенека заменяет слово
"обожествление" словом "отыквление" (тыква - символ глупости). В этом
произведении дана пародия на заседание сената.]
Клавдий начал задыхаться, а все душа с телом не расстается. Вот
Меркурий {Меркурий - римский бог торговли, удачи, ловкости, соответствует
греческому богу Гермесу.}, всегдашний почитатель его талантов, отозвал к
сторонке одну из Парок и молвил: "Послушай, лиходейка ты эдакая, доколе у
тебя этот бедняга корчиться будет? Неужто его мучению и конца нет? Уж никак
шестьдесят четвертый год пошел, как он все издыхать собирается: что, ты ни
ему, ни государству добра что ли не хочешь? Дай ты гадателям хоть раз-то не
соврать: ведь с тех пор как он императором стал, они его все время хоронят,
чуть не ежемесячно. А впрочем, коли и врут они, так и то не диво: часа его
смерти никто не ведает; никто не считал, что он и на свет-то родился. Делай
ты, однако, свое дело. Этого ты умертви, а дворец дай другим, получше!"
"А я, сказать по правде, - ответила Клото {Клото - одна из трех Парок -
богинь, прядущих нить жизни людей.}, - собиралась было ему чуточку веку
надбавить: пусть его себе жалует "гражданством" и остальных всех: там их и
всего-то самая малость (а он, надо вам сказать, умыслил было обрядить "в
тогу" и греков всех, галлов, испанцев, британцев даже). - Но, - продолжала
она, - нужно же, и "не-граждан" на племя оставить: ин, быть по-твоему,
ладно" {Сенека смеется над тем, что Клавдий в своей политике опирался на
знать провинций, и над тем, что он дал права гражданства населению
внеиталийской территории.}. Отомкнула она ларец и достала три мотка ниток:
Авгурина, другой - Вавы, третий - самого Клавдия. "Вот этих трех, - молвила
она, - я одного за другим в этом году и уморю, чтобы ему компания была.
Столько тысяч людей видел он недавно около себя - спереди, и сзади, и с
боков, - как же ему одному-то сразу остаться? Ну, а пока будет с него и этой
свиты!"
Так провещала она и, пряжу скрутив роковую,
Жизни царя-дурака оборвала внезапно теченье!
Тут пышнокудрая Лахес {*}, главу и чело увенчавши
{* Лахес - одна из трех Парок.}
Лавром своим пиэрийским, в дивном уборе предстала;
В руки взяла белоснежную кудель, руно без порока,
И счастливую нить повлекла... Но иным заблистала
Цветом та нить: работе чудесной дивятся и сестры!
Золотом вьется бесценным та пряжа, не шерстью дешевой,
И золотые текут времена в красоте несказанной.
Меры не зная в труде, благодатную нить извлекают
Сестры полною горстью: не в тягость, а в сладость работа!
Спорится дело, кипит, сама так и тянется пряжа,
И веретена кружатся, невидимой движимы силой.
Годы Тифона и Нестора годы {*} они перепряли...
{* Нестор - мифологический образ, один из героев -
участников Троянского похода, почтенный старец,
как его изображает певец "Илиады".}
Песнью своей услаждает их Феб и, грядущим прельщенный,
Радостно бьет по струнам и прях понукает к работе.
Песней заслушавшись дивной и счет потерявши и меру,
Братней они очарованы лирой, восторгом томимы,
Боле обычной длины напряли, и жизни пределы
Чудная нить перешла далеко. "Не скупитеся, Парки, -
Молвил им Феб. Да царствует многая, многая лета
Тот властелин, что дивной красою и обликом дивным,
Песнею звучной мне равен {*}. Блаженные годы дарует
{* Сатира "Отыквление" написана до разрыва Сенеки
с Нероном, и в данном отрывке Сенека поет хвалу этому
императору, его правлению, его поэтическому таланту.}
Он удрученному Риму, законы из мертвых воздвигнет!..
Словно Денница, которой бегут заходящие звезды,
Словно Геспер лучезарный, вечерних светил предводитель,
Словно Зари розоперстой, из мрака ночного возведшей
Алое утро, спутник восходит, светило дневное,
Мир озаряет и в путь колесницу лучистую движет, -
Так наше Солнышко-кесарь взойдет, и владыку Нерона
Узрит могучий наш Рим... Уж светочем дивным сияет
Царственный лик, в роскошной волне кудрей утопая".
Так говорил Аполлон. А Лахес, и сама влюбленная в красавца государя,
расстаралась вовсю, да от себя еще Нерону "многих лет" немало подсыпала. А
что до Клавдия, то велено ему было всеми "по добру, по здорову убираться из
дома вон". Вылетел из него дух, и перестал он притворяться "живым
человеком". А помер он в самый раз, как комедиантов слушал; вот оттого,
знаете, и боюсь я их, и недаром боюсь! Издал он громкий звук тою частью,
которой легче всего говорил он, и последнее его слово было при жизни:
"Ай-яй! Кажись, несчастье со мною случилось!" Ну, так или не так -
доподлинно не знаю; только всех и все он обгадил достаточно.
Что потом на земле поделалось - и говорить нечего: все это вам отлично
известно. Нечего бояться, что вылетит из памяти такая всеобщая радость, -
как гвоздем засела: своего счастья никто не забывает! А вот послушайте, что
на небе-то потом было: тут уж за верность ручаюсь!
Докладывают Юпитеру, что пришел какой-то верзила, седой совсем;
грозится за что-то, видно: все головой трясет; а правую ногу совсем волочит.
Спросили-де у него, из каких он, - пробурчал что-то несуразное: ничего
разобрать нельзя; и языка-то его не поймешь: не по-гречески это, и не
по-римски, да и ни по-каковски. Тут Юпитер Геракла за бока; тот весь свет
насквозь произошел и, надо полагать - уж все языки знает; ему и велит он
пойти и доподлинно узнать, что это за человек такой. Струсил, однако ж,
Геракл по первому разу; а он, надо сказать, никакого чудовища не пугался.
Как увидел он невиданную рожу, неслыханную поступь да как голос услыхал
такой, что на земле и зверя этакого нет, - надо быть, в океане этакие
чудовища водятся, - хриплый да перекатистый, подумал Геракл, что ему
"тринадцатая" работа {Геракл совершил двенадцать подвигов, а при виде
Клавдия подумал, что придется еще тринадцатый подвиг совершить, чтобы
одолеть такое чудовище.} приспела. Вгляделся, однако, попристальней, - как
будто бы и на человека смахивает. Подошел поближе, да как сам-то из греков
был, так сразу по-гречески его. и вопросил:
"Кто ты таков? где отчизна твоя? где родитель живет твой?" {Стих из
Гомера. Здесь Сенека смеется над Клавдием, который мнил себя знатоком
классической греческой поэзии и считал себя видным филологом.}
Обрадовался Клавдий, что и на небе "филологи" завелись; подумал, что
авось и его "Истории" {Клавдий мнил себя и историком. Он написал на
греческом языке историю Карфагена и на латинском языке историю Рима со
времени Юлия Цезаря.} там местечко найдется куда пристроиться. Да и сам тому
тоже из Гомера о своем царстве поведал:
"От Илиона меня к Киконам {Киконы - фракийское племя, живущее у реки
Гебра.} пригнала".
Уж что бы ему следующий стих взять, тоже гомеровский:
"Город я их погубил, а самих истребил беспощадно". И поднадул было он
Геракла, совсем нехитрого малого, не случись тут Лихорадки: она и с храпом
своим рассталась и одна с ним на небо пришла: прочих всех богов он в Риме
покинул. "Врет он наглейшим образом, - крикнула она, - я тебе говорю,
врет! Сколько лет мы вместе с ним прожили. В Лионе он родился и Марку
земляком, как видишь, доводится. Уж я тебе говорю: всего в шестнадцати милях
от Виенны и родился-то он; это заядлый галл {Сенека смеется над тем, что
Клавдий не был римским гражданином, что он провинциал (родился в Лагдуне, в
Галлии) и поэтому не следовало бы ему стоять во главе Римского
государства.}. Он и Рим-то взял, как галлу и делать следовало. Уж на том
постою: в Лионе родился он, и полно: знаешь, где Лицин столько лет
царствовал? Тебе ли не знать-то - больше иного погонщика землю исколесивши,
- что между Ксанфом и Роной дистанция немалая!"
Как вспыхнет здесь Клавдий от злости, да как забормочет во всю свою
лютость. А что говорит - никто не разберет: это он Лихорадку, видите ли, на
казнь посылает; поднял дряхлую руку (на это-то силенки хватало), да и
показывает, как он другим головы косил: велит и ей голову долой. Ну, точно
там все его отпущенники собрались, никто на него и чихать не хочет. "Слушай,
однако, - сказал Геракл, - будет дурачиться: здесь, брат, и на тебя управа
найдется! Сейчас мне всю правду подай, не то я из тебя дурь-то выколочу".
[Клавдий говорит, что он желает быть причисленным к богам. Геракл вводит его
в собрание богов, но против требования Клавдия обожествить его возражает
Август, уже давно вошедший в сонм богов; он обвиняет императора в развратной
жизни, даже в кровосмешении, в убийстве и в развале государства. Среди богов
начался спор по этому вопросу.]
Тут Юпитер припомнил, что при посторонних сенаторам не подобает и
говорить по делу, а уж спорить и подавно.
"Послушайте, сенаторы, - сказал он, - я вам спрашивать только его
позволил, а уж у вас чистая склока пошла! Ведь вы в сенате все-таки: нельзя
ли поблагопристойнее? Да и этот господин - кто его там знает, что о вас
подумает?"
Клавдия пока отпустили. Первого спрашивают "по делу" старика Януса; а
его, надо сказать, только что назначили консулом на 1 июля, на
послеобеденное время. Хитрец он был ужаснейший: и "впереди все видит, и
сзади маху не дает". Красно говорил он: на форуме живучи, видно,
навострился; да вот беда: - стенограф записать не успел, а потому я вам его
речи и не передаю, - переврешь, пожалуй, чего доброго. О величии богов
распространялся он: нельзя-де такую почесть раздавать без разбору. "В
старину, - сказал он, - в бога превратиться не шутка была, а теперь вы это,
кажется, уж ни в грош не ставите? А чтобы речь моя была по существу, а не
личной выходкой, то я заявляю, чтобы отныне ни один "сын персти" богом
делаться не смел; а буде кто противу сего нашего постановления богом будет
сделан, или наименован, или наипаче сего изображен, то такового к нечистой
силе отправить и в ближайший праздник в числе прочих бойцов-добровольцев
батогами бити нещадно".
Вторым спрашивают по тому же делу Диеспитра, сына Вики Поты; тоже был
он консулом назначен, взяточник грошовый: тем только и кормился, что
какие-то бумажки на право гражданства продавал. Подошел к нему тихонечко
Геракл и до уха дотронулся. А тот вон какое решение поставил: "Поелику
почивший Клавдий богу Августу сродни приходится, наипаче же бабке, своей,
богине Ливии, которую сам и в богини-то произвел, поелику мудростию он всех
смертных превыше, поелику для государства благопотребно, чтобы Ромулу нашему
было с кем на небесах "печеной репой обжираться", - то сим постановляю:
чтобы почивший Клавдий отныне богом стал, как и все допреж того по точному
смыслу закона богами ставшие, и чтоб "превращение" сие в книгу Овидиеву
добавочно записано было".
Пошли споры, но казалось, что дело Клавдия, пожалуй, и выгорит. Пуще
всего Геракл суетился ковать железо, пока горячо: сюда-туда бегал он, то
тому, то другому шепнет: "Будь другом, похлопочи за меня: напредки коли
захочешь чего, и тебе отслужу; знаешь, рука руку моет". Но вот встает бог
Август, когда до него черед дошел голос подавать, и отменную речь
произносит:
"Вами, сенаторы, свидетельствуюсь, что как только в боги попал, я и рта
не разевал: моя хата с краю - ничего не знаю! Да только уж невтерпеж
приходится: и обидно молчать, а пуще того - совестно. Это затем-то я и море
и сушу умиротворил? Затем, что ли, усобицу утихомирил? Для того столицу
законами утвердил, постройками разукрасил, чтобы... фу! слов даже не
хватает, сенаторы: с сердцов язык совсем даже отнялся! Уж я вам Мессалы
Корвина словами скажу (мастер был на это дело!): "царствовать просто
совестно!" Это он-то, ничтожество, которому, кажется, и мухи с места не
согнать, а вот подите-ка: человека ему зарезать нипочем было, словно собаке
лапу на тумбу поднять!.. Да что ж мне поминать всех тех почтенных людей?
Совсем недосуг о народной беде плакать, как своей семье плохо приходится! Об
этом и поговорю теперь, а то уж пока оставлю. Хоть сестра моя и не знает
пословицы "своя рубашка к телу ближе", да я-то ее знаю. Вот полюбуйтесь-ка
на него; сколько ведь лет он мной, именем моим дышал, можно сказать, а чем
отблагодарил? Двух правнучек моих, Юлий, извел: одну зарезал, другую голодом
уморил, да еще праправнука одного, Люция Силана - пожалуй, что и без вины
вовсе: коли на правду пошло, так и ты, Юпитер, поглядишь, в том же
проштрафился... Ну-ка, почивший Клавдий, держи-ка ответ мне: по какому
такому основанию ты всем побитым тобою, мужеска и женска пола, смертный
приговор изрекал, дела порядком не разобравши и слова в оправдание пикнуть
не давши? А? Это где ж такие порядки бывают? Уж на небе-то ничего такого не
слыхано. Вон, видишь, Юпитер - сколько лет царем, а всего одному только
Вулкану ногу и сломал: "За ногу взявши, низринул его из чертогов
надзвездных"; ну, на жену там разозлился, ну, чуточку повесил ее - так ведь
не до смерти же! А ты Мессалину зарезал, а ведь вы оба мне двоюродная родня
приходитесь! "Знать не знаю, ведать не ведаю", - говоришь ты. Да прах тебя
побери совсем: это уж ни на что не похоже: не знать, что зарезал, хуже, чем
и впрямь зарезать! Он, изволите видеть, с покойного Калигулы все примеры
брал; тот тестя зарезал, этот и зятя прихватил; Калигула у Крассова сына имя
"Магна" {Magnus - великий.} отнял, а этот имя-то ему оставил, а голову снял.
В одной только семье прирезал он Красса, Магна, Скрибонию, сестер
Тристионий, Ассариона, - все аристократы ведь это, а Красе такой дурак, что
ему хоть государством править, так в самую пору! И его-то вы богом хотите
делать? Этакое-то чучело гороховое? Да пусть он всего-навсего хоть три слова
сряду без запинки проговорит, - коли не поперхнется, я его рабом быть
согласен. Да кто этакого бога почитать станет? Верить-то в него кто будет?
Этаких богами будете жаловать, так и вас, смотрите, никто за богов не
сочтет! Ну, так вот вам, сенаторы: коли я себя у вас вел прилично, слова
никому поперек не молвил, так уж вступитесь за мою обиду. А по делу сему вот
вам и решение мое", - и давай читать по записочке: "Поелику почивший Клавдий
зарезал тестя своего Аппия Силана да зятьев двух: Магна Помпея с Люцием
Силаном, да дочкиного свекра Красса Фруги - дурака, на него самого, как две
капли, похожего, да дочкину свекровь Скрибонию, да жену Мессалину, да еще
иных прочих, им же числа и меры нету, - то благоугодно мне: строгому по
суду взысканию его подвергнуть, от суда уклоняться способы ему пресечь, в
три шеи его отсюда вытолкать, в месяц - с неба, в трое суток - с Олимпа
выпроводить!"
Приговор был одобрен. И, недолго думая, сцапал его Меркурий за шиворот
и потащил с неба туда, "отколе смертным нет возврата". Спускаются они на
землю, идут по Святой улице, и спрашивает Меркурий: "Чего это люди
сбежались? Уж не Клавдия ли хоронят?" А какая и в самом деле пышная
процессия была, церемония прямо на совесть, точно и вправду бога какого
хоронили: трубы трубят, рога дудят, музыки всякой видимо-невидимо, такой
грохот и трескотня, что уж и Клавдию стало слышно. На лице у всех радость и
ликование: римляне разгуливают себе, точно из неволи вырвались. Агафон
только да несколько подьячих ревели, зато уж от чистого сердца. Из всех
щелей повылезли судейские, бледные, чахлые, в чем душа держится, точно их
сейчас из гроба вынули. Из них кто-то такой, увидя тех подьячих, как они
шушукались да судьбину горькую свою оплакивали, подошел к ним и молвил: "А
что? говорил я вам - не все коту масленица!"
[Клавдий слышит, как хор поет ему надгробную песнь.]
Увидел и Клавдий свои похороны, догадался тогда, что и впрямь он
покойник.
Ужасно понравилось ему это пение и захотелось тут подольше остаться. Но
"вестник богов" хватает его за ворот, закутывает ему голову, чтобы не знал
никто, и тащит его через Марсово поле; там, между Тибром и Крытой улицей,
они благополучно проваливаются в Тартарары. А тут кратчайшим путем бежит
патрона встречать Нарцисс-отпущенник {Нарцисс - любимец Клавдия,
вольноотпущенник, один из тех лиц, которые, в сущности, правили Римом вместо
недалекого и слабохарактерного императора.}, чистенький, сейчас из бани, и
говорит: "Зачем это боги сюда к людям пожаловали!" - "Живей! - крикнул на
него Меркурий, - доложи о нас кому следует". Как помчится Нарцисс: еще тот
не кончил, а его и след простыл; да и не диво: дорога все под гору,
полетишь, так держись только. Хоть и страдал подагрой он, а все ж в один
момент у дверей подземного царства очутился: тут и Цербер лежал, или "чудище
стоглавое", как Гораций наш говорит. Струсил Нарцисс немного: была у него
любимая беленькая собачка - а тут вдруг пес этакий огромный, лохматый, с
каким в потемках повстречаться - не приведи боже. Кричит он во все горло:
"Клавдий идет!"
Навстречу посыпала целая орава; аплодируют, поют: "Вот он, вот он, вот
радость нам!" А был тут и Сидий, нареченный консул, и Юнк, бывший претор,
Секст Травл, Марк Гольвий, Трог, Котта, Веттий Валент, Фабий - все всадники
римские, которых Нарцисс на тот свет отправил. А запевалой у этого хора
стоял Мнестер-пантомим, которого Клавдий так, для красы, на одну голову
покороче сделал.
Разносится весть о приходе Клавдия: бегут все к Мессалине, а впереди
всех отпущенники: Полибий, Мирон, Гарпократ, Амфей, Феронакт, которых
Клавдий всех вперед себя на тот свет послал дорогу себе готовить. За ними
двое префектов - Катоний Юст и Руфрий Поллион, потом друзья: Луций Сатурнин,
Помпеи Педон, Луп и Азиний Целер - все консуляры! А напоследок - племянница,
за ней другая, зятья, свекры, свекрови, вся родня! И все они целой вереницей
выскочили Клавдию навстречу. Увидя их, он восклицает: "Ба! знакомые все
лица! Да как вы сюда попали-то?" А Помпеи на это: "Что-о, изверг! Как
попали? А кто это нас сюда отправил, как не ты сам, друзей своих убийца?
Пойдем-ка в суд: я те покажу-у!" Тащит его к Эаку {Эак - один из судей в
подземном царстве. Вместе с Миносом и Радамантом он судит людей, попавших
после смерти в царство Аида.}; а тот по Корнелиеву закону над убийцами суд
творил. Подают ему челфитную, чтобы Клавдия под суд упрятать, и убытки
подводят: "Побито-де сенаторов им душ тридцать пять, всадников римских -
двести двадцать один, а иных прочих - "яко песку морского". Адвоката у
Клавдия не нашлось. Вылез, наконец, Публий Петроний, собутыльник его
давнишний, который и по-клавдиевски говорить разумел, и попросил было
льготной отсрочки. Не дали. Выступает обвинителем Помпеи Педон: крик и
сумятица страшная! Защитник Клавдия только было рот открыл - не тут-то было:
Эак, судья архиправедный, велел ему молчать и, выслушав "только одну
сторону", сейчас и резолюцию положил: "Поделом вору и мука!"
Сразу притихли все: в диковину им было такое дело: никогда-де такого
суда и слыхано не было! А Клавдию он показался только не совсем праведным,
хоть и совсем не новым. Спорили долго о наказании - какую бы ему казнь
изобрести. Одни толковали, что не пора ли Сисифа с работы сменить, другие -
что и Тантал-де уж довольно помучился, пусть и отдохнет, третьи - что не
худо бы Иксионово колесо {*} приостановить; но старым каторжникам суд решил
пощады не давать, чтобы, значит, и Клавдию неповадно было. Решили наконец,
что нужно новую совсем казнь выдумать: изобрести ему какой-нибудь напрасный
труд, страсть какую-нибудь, да только без всякого толку. Вот Эак и
приговорил его в кости играть бездонным стаканчиком. И начал он кости
собирать, а они знай проваливаются, - ну ни- чего и не выходит!
{* Сисиф присужден был к наказанию, которое состояло в том, что он
обязан был вкатывать на гору громадный камень, который затем скатывался
вниз, и работу приходилось начинать снова. Отсюда выражение "сизифова
работа".
Тантал мучился от голода и жажды; хотя стоял по горло в воде, и над ним
висели на ветках прекрасные плоды, но он не мог достать ни воды, ни плодов.
Иксион, наказанный Зевсом за то, что покушался на честь Геры, привязан
был в подземном царстве к вечно вращающемуся огненному колесу.}
Вот-вот в дырявый стакан соберет он звенящие кости,
Сразу провалятся обе насквозь, и напрасно старанье!
Снова сберет их и бросить те кости на стол норовит он,
Точно и впрямь в игре настоящей, - игрок дерзновенный
Снова обманут: меж пальцев скользнут коварные кости,
И упованием тщетным вовеки он должен терзаться!
Так и Сисиф: едва лишь вершины горы он коснется
С ношей своею - назад уже катится жесткое бремя!
Тут откуда ни возьмись - Калигула: требует Клавдия себе в рабы;
свидетелей приводит, как он его, Клавдия то есть, кнутом и палкой бил и
плюхами кормил. Калигуле его и отдают, а Калигула Клавдия Эаку дарит, этот
же его - Менандру, отпущеннику своему, в подстряпчие пожертвовал...
[Заключительная часть сатиры до нас не дошла. В ней, по-видимому,
изображалось, что в честь Клавдия была поставлена не статуя его, а тыква -
как символ глупости.]
Перевод И. Холодняка
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(Начало I в. - 65 г. н. э.)
Люций Анней Сенека (Lucius Anneus Seneca) родился в Испании, в городе
Кордубе. Его отец был известный ритор своего времени Сенека Старший. В
молодости Сенека приехал в Рим и выступил на судебном поприще; при
императоре Калигуле он был квестором. Император Клавдий, по неизвестной нам
причине, сослал Сенеку на остров Корсику. После смерти Клавдия его вторая
жена Агриппина вернула Сенеку из ссылки и поручила ему воспитание своего
сына Нерона. Когда воспитанник сделался императором, Сенека стал
пользоваться всеми преимуществами человека, стоящего близко к власти: он был
консулом, оказывал влияние на государственные дела и приобрел громадное
богатство. В 65 г. Сенека, обвиненный в военном заговоре против Нерона,
вынужден был покончить жизнь самоубийством.
Видный государственный деятель своего времени, Сенека был
представителем стоической философии, которая в известной форме являлась
своеобразным выражением идеологии аристократической верхушки общества. Он
призывал к добродетели, сдержанности и нравственному совершенствованию;
принципы этой философии вошли как составная часть в догму христианства.
Недаром Энгельс назвал Сенеку "дядей христианства". Но стоическая мораль,
которую Сенека проповедовал как в своих философских трактатах ("О гневе", "О
добрых делах", "О гуманности" и др.), так и в трагедиях (до нас дошло 10
трагедий), не была направлена против богатства, поэтому она не мешала ему
пользоваться всеми благами жизни и окружить себя небывалой роскошью.
"Этот стоик, - говорит Энгельс в своей работе "Бруно Бауэр и раннее
христианство" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 607.}, -
проповедовавший добродетель и воздержание, был первым интриганом при дворе
Нерона, причем дело не обходилось без пресмыкательства; он добивался от
Нерона подарков деньгами, имениями, садами, дворцами и, проповедуя бедность
евангельского Лазаря, сам-то в действительности был богачом из той же
притчи. Только когда Нерон собрался схватить его за горло, он попросил
императора взять у него обратно все подарки, так как с него достаточно его
философии".
В своих трагедиях Сенека, используя мифологические сюжеты греческих
трагедий, отражает современную ему действительность: в них слышится протест
сенатской знати против императорского режима, призыв философа искать выход
из создавшегося тяжелого положения в нравственном совершенствовании
человека.
В основу трагедии Сенеки "Медея" положен сюжет одноименной трагедии
Еврипида, но общий тон этой римской трагедии и трактовка образов иные.
Сенека, как философ-моралист, подчеркивает ужас преступления Медеи,
отдавшейся своей безумной страсти; его цель - провести в трагедии стоическую
мораль, побуждающую человека сдерживать свои страсти. Медея Еврипида
человечна; она переживает ужасные душевные мучения; в ней материнское
чувство, любовь к детям противостоит страсти к мужу и борется с желанием
отомстить последнему за его измену. Медея Сенеки - жестокая волшебница,
направляющая всю силу своего волшебства на то, чтобы привести в исполнение
план ужасной мести.
Трагедии Сенеки риторичны. В них много патетических монологов, много
кровавых, страшных сцен, рассчитанных на эффект, но мало внутренней
динамики. Как теперь доказано, это - трагедии для чтения, а не для
постановки на сцене.
Популярность Сенеки в позднее время была велика. Стоическая этика,
проповедником которой был Сенека, близка к этике христианской, и это
определило популярность Сенеки в средние века. В IV в. была даже сочинена
переписка между Сенекой и апостолом Павлом.
Трагедии Сенеки оказали большое влияние на писателей эпохи Возрождения
и на драматургов французского классицизма. Корнель пишет трагедии "Эдип" и
"Медея" под влиянием одноименных трагедий Сенеки. Расин создает трагедию
"Федра", ориентируясь на одноименную трагедию Сенеки.
Перевод шести трагедий - Сергея Соловьева (изд. "Академия", 1933).
[Это произведение Сенеки в стиле "менипповой сатиры"; оно резко отличается
по своему характеру от его драматических произведений, написанных в
риторическом стиле. Название "мениппова сатира" происходит от имени Мениппа
Гадарского, представителя кинической философии, который в III в. до н. э.
писал прозой сатиры, разрешая в них вопросы практической жизнен- ной морали
и пересыпая эти сатиры вставными стихами (см. Луцилия и Горация). В I в. до
н. э. римский писатель и ученый Варрон тоже писал сатиры, подражая в них
манере Мениппа. В своей злой сатире "Отыквление" Сенека высмеивает
обожествление императора Клавдия, которого изображает глупым и много мнящим
о себе человеком. Он издевается также над его политикой, над его неумением
управлять государством и считает Клавдия недостойным, в противоположность
другим императорам, быть причисленным после смерти к сонму богов. Эта сатира
была написана после того, как обожествление императора Клавдия было отменено
Нероном, ненавидевшим своего предшественника. Сенека заменяет слово
"обожествление" словом "отыквление" (тыква - символ глупости). В этом
произведении дана пародия на заседание сената.]
Клавдий начал задыхаться, а все душа с телом не расстается. Вот
Меркурий {Меркурий - римский бог торговли, удачи, ловкости, соответствует
греческому богу Гермесу.}, всегдашний почитатель его талантов, отозвал к
сторонке одну из Парок и молвил: "Послушай, лиходейка ты эдакая, доколе у
тебя этот бедняга корчиться будет? Неужто его мучению и конца нет? Уж никак
шестьдесят четвертый год пошел, как он все издыхать собирается: что, ты ни
ему, ни государству добра что ли не хочешь? Дай ты гадателям хоть раз-то не
соврать: ведь с тех пор как он императором стал, они его все время хоронят,
чуть не ежемесячно. А впрочем, коли и врут они, так и то не диво: часа его
смерти никто не ведает; никто не считал, что он и на свет-то родился. Делай
ты, однако, свое дело. Этого ты умертви, а дворец дай другим, получше!"
"А я, сказать по правде, - ответила Клото {Клото - одна из трех Парок -
богинь, прядущих нить жизни людей.}, - собиралась было ему чуточку веку
надбавить: пусть его себе жалует "гражданством" и остальных всех: там их и
всего-то самая малость (а он, надо вам сказать, умыслил было обрядить "в
тогу" и греков всех, галлов, испанцев, британцев даже). - Но, - продолжала
она, - нужно же, и "не-граждан" на племя оставить: ин, быть по-твоему,
ладно" {Сенека смеется над тем, что Клавдий в своей политике опирался на
знать провинций, и над тем, что он дал права гражданства населению
внеиталийской территории.}. Отомкнула она ларец и достала три мотка ниток:
Авгурина, другой - Вавы, третий - самого Клавдия. "Вот этих трех, - молвила
она, - я одного за другим в этом году и уморю, чтобы ему компания была.
Столько тысяч людей видел он недавно около себя - спереди, и сзади, и с
боков, - как же ему одному-то сразу остаться? Ну, а пока будет с него и этой
свиты!"
Так провещала она и, пряжу скрутив роковую,
Жизни царя-дурака оборвала внезапно теченье!
Тут пышнокудрая Лахес {*}, главу и чело увенчавши
{* Лахес - одна из трех Парок.}
Лавром своим пиэрийским, в дивном уборе предстала;
В руки взяла белоснежную кудель, руно без порока,
И счастливую нить повлекла... Но иным заблистала
Цветом та нить: работе чудесной дивятся и сестры!
Золотом вьется бесценным та пряжа, не шерстью дешевой,
И золотые текут времена в красоте несказанной.
Меры не зная в труде, благодатную нить извлекают
Сестры полною горстью: не в тягость, а в сладость работа!
Спорится дело, кипит, сама так и тянется пряжа,
И веретена кружатся, невидимой движимы силой.
Годы Тифона и Нестора годы {*} они перепряли...
{* Нестор - мифологический образ, один из героев -
участников Троянского похода, почтенный старец,
как его изображает певец "Илиады".}
Песнью своей услаждает их Феб и, грядущим прельщенный,
Радостно бьет по струнам и прях понукает к работе.
Песней заслушавшись дивной и счет потерявши и меру,
Братней они очарованы лирой, восторгом томимы,
Боле обычной длины напряли, и жизни пределы
Чудная нить перешла далеко. "Не скупитеся, Парки, -
Молвил им Феб. Да царствует многая, многая лета
Тот властелин, что дивной красою и обликом дивным,
Песнею звучной мне равен {*}. Блаженные годы дарует
{* Сатира "Отыквление" написана до разрыва Сенеки
с Нероном, и в данном отрывке Сенека поет хвалу этому
императору, его правлению, его поэтическому таланту.}
Он удрученному Риму, законы из мертвых воздвигнет!..
Словно Денница, которой бегут заходящие звезды,
Словно Геспер лучезарный, вечерних светил предводитель,
Словно Зари розоперстой, из мрака ночного возведшей
Алое утро, спутник восходит, светило дневное,
Мир озаряет и в путь колесницу лучистую движет, -
Так наше Солнышко-кесарь взойдет, и владыку Нерона
Узрит могучий наш Рим... Уж светочем дивным сияет
Царственный лик, в роскошной волне кудрей утопая".
Так говорил Аполлон. А Лахес, и сама влюбленная в красавца государя,
расстаралась вовсю, да от себя еще Нерону "многих лет" немало подсыпала. А
что до Клавдия, то велено ему было всеми "по добру, по здорову убираться из
дома вон". Вылетел из него дух, и перестал он притворяться "живым
человеком". А помер он в самый раз, как комедиантов слушал; вот оттого,
знаете, и боюсь я их, и недаром боюсь! Издал он громкий звук тою частью,
которой легче всего говорил он, и последнее его слово было при жизни:
"Ай-яй! Кажись, несчастье со мною случилось!" Ну, так или не так -
доподлинно не знаю; только всех и все он обгадил достаточно.
Что потом на земле поделалось - и говорить нечего: все это вам отлично
известно. Нечего бояться, что вылетит из памяти такая всеобщая радость, -
как гвоздем засела: своего счастья никто не забывает! А вот послушайте, что
на небе-то потом было: тут уж за верность ручаюсь!
Докладывают Юпитеру, что пришел какой-то верзила, седой совсем;
грозится за что-то, видно: все головой трясет; а правую ногу совсем волочит.
Спросили-де у него, из каких он, - пробурчал что-то несуразное: ничего
разобрать нельзя; и языка-то его не поймешь: не по-гречески это, и не
по-римски, да и ни по-каковски. Тут Юпитер Геракла за бока; тот весь свет
насквозь произошел и, надо полагать - уж все языки знает; ему и велит он
пойти и доподлинно узнать, что это за человек такой. Струсил, однако ж,
Геракл по первому разу; а он, надо сказать, никакого чудовища не пугался.
Как увидел он невиданную рожу, неслыханную поступь да как голос услыхал
такой, что на земле и зверя этакого нет, - надо быть, в океане этакие
чудовища водятся, - хриплый да перекатистый, подумал Геракл, что ему
"тринадцатая" работа {Геракл совершил двенадцать подвигов, а при виде
Клавдия подумал, что придется еще тринадцатый подвиг совершить, чтобы
одолеть такое чудовище.} приспела. Вгляделся, однако, попристальней, - как
будто бы и на человека смахивает. Подошел поближе, да как сам-то из греков
был, так сразу по-гречески его. и вопросил:
"Кто ты таков? где отчизна твоя? где родитель живет твой?" {Стих из
Гомера. Здесь Сенека смеется над Клавдием, который мнил себя знатоком
классической греческой поэзии и считал себя видным филологом.}
Обрадовался Клавдий, что и на небе "филологи" завелись; подумал, что
авось и его "Истории" {Клавдий мнил себя и историком. Он написал на
греческом языке историю Карфагена и на латинском языке историю Рима со
времени Юлия Цезаря.} там местечко найдется куда пристроиться. Да и сам тому
тоже из Гомера о своем царстве поведал:
"От Илиона меня к Киконам {Киконы - фракийское племя, живущее у реки
Гебра.} пригнала".
Уж что бы ему следующий стих взять, тоже гомеровский:
"Город я их погубил, а самих истребил беспощадно". И поднадул было он
Геракла, совсем нехитрого малого, не случись тут Лихорадки: она и с храпом
своим рассталась и одна с ним на небо пришла: прочих всех богов он в Риме
покинул. "Врет он наглейшим образом, - крикнула она, - я тебе говорю,
врет! Сколько лет мы вместе с ним прожили. В Лионе он родился и Марку
земляком, как видишь, доводится. Уж я тебе говорю: всего в шестнадцати милях
от Виенны и родился-то он; это заядлый галл {Сенека смеется над тем, что
Клавдий не был римским гражданином, что он провинциал (родился в Лагдуне, в
Галлии) и поэтому не следовало бы ему стоять во главе Римского
государства.}. Он и Рим-то взял, как галлу и делать следовало. Уж на том
постою: в Лионе родился он, и полно: знаешь, где Лицин столько лет
царствовал? Тебе ли не знать-то - больше иного погонщика землю исколесивши,
- что между Ксанфом и Роной дистанция немалая!"
Как вспыхнет здесь Клавдий от злости, да как забормочет во всю свою
лютость. А что говорит - никто не разберет: это он Лихорадку, видите ли, на
казнь посылает; поднял дряхлую руку (на это-то силенки хватало), да и
показывает, как он другим головы косил: велит и ей голову долой. Ну, точно
там все его отпущенники собрались, никто на него и чихать не хочет. "Слушай,
однако, - сказал Геракл, - будет дурачиться: здесь, брат, и на тебя управа
найдется! Сейчас мне всю правду подай, не то я из тебя дурь-то выколочу".
[Клавдий говорит, что он желает быть причисленным к богам. Геракл вводит его
в собрание богов, но против требования Клавдия обожествить его возражает
Август, уже давно вошедший в сонм богов; он обвиняет императора в развратной
жизни, даже в кровосмешении, в убийстве и в развале государства. Среди богов
начался спор по этому вопросу.]
Тут Юпитер припомнил, что при посторонних сенаторам не подобает и
говорить по делу, а уж спорить и подавно.
"Послушайте, сенаторы, - сказал он, - я вам спрашивать только его
позволил, а уж у вас чистая склока пошла! Ведь вы в сенате все-таки: нельзя
ли поблагопристойнее? Да и этот господин - кто его там знает, что о вас
подумает?"
Клавдия пока отпустили. Первого спрашивают "по делу" старика Януса; а
его, надо сказать, только что назначили консулом на 1 июля, на
послеобеденное время. Хитрец он был ужаснейший: и "впереди все видит, и
сзади маху не дает". Красно говорил он: на форуме живучи, видно,
навострился; да вот беда: - стенограф записать не успел, а потому я вам его
речи и не передаю, - переврешь, пожалуй, чего доброго. О величии богов
распространялся он: нельзя-де такую почесть раздавать без разбору. "В
старину, - сказал он, - в бога превратиться не шутка была, а теперь вы это,
кажется, уж ни в грош не ставите? А чтобы речь моя была по существу, а не
личной выходкой, то я заявляю, чтобы отныне ни один "сын персти" богом
делаться не смел; а буде кто противу сего нашего постановления богом будет
сделан, или наименован, или наипаче сего изображен, то такового к нечистой
силе отправить и в ближайший праздник в числе прочих бойцов-добровольцев
батогами бити нещадно".
Вторым спрашивают по тому же делу Диеспитра, сына Вики Поты; тоже был
он консулом назначен, взяточник грошовый: тем только и кормился, что
какие-то бумажки на право гражданства продавал. Подошел к нему тихонечко
Геракл и до уха дотронулся. А тот вон какое решение поставил: "Поелику
почивший Клавдий богу Августу сродни приходится, наипаче же бабке, своей,
богине Ливии, которую сам и в богини-то произвел, поелику мудростию он всех
смертных превыше, поелику для государства благопотребно, чтобы Ромулу нашему
было с кем на небесах "печеной репой обжираться", - то сим постановляю:
чтобы почивший Клавдий отныне богом стал, как и все допреж того по точному
смыслу закона богами ставшие, и чтоб "превращение" сие в книгу Овидиеву
добавочно записано было".
Пошли споры, но казалось, что дело Клавдия, пожалуй, и выгорит. Пуще
всего Геракл суетился ковать железо, пока горячо: сюда-туда бегал он, то
тому, то другому шепнет: "Будь другом, похлопочи за меня: напредки коли
захочешь чего, и тебе отслужу; знаешь, рука руку моет". Но вот встает бог
Август, когда до него черед дошел голос подавать, и отменную речь
произносит:
"Вами, сенаторы, свидетельствуюсь, что как только в боги попал, я и рта
не разевал: моя хата с краю - ничего не знаю! Да только уж невтерпеж
приходится: и обидно молчать, а пуще того - совестно. Это затем-то я и море
и сушу умиротворил? Затем, что ли, усобицу утихомирил? Для того столицу
законами утвердил, постройками разукрасил, чтобы... фу! слов даже не
хватает, сенаторы: с сердцов язык совсем даже отнялся! Уж я вам Мессалы
Корвина словами скажу (мастер был на это дело!): "царствовать просто
совестно!" Это он-то, ничтожество, которому, кажется, и мухи с места не
согнать, а вот подите-ка: человека ему зарезать нипочем было, словно собаке
лапу на тумбу поднять!.. Да что ж мне поминать всех тех почтенных людей?
Совсем недосуг о народной беде плакать, как своей семье плохо приходится! Об
этом и поговорю теперь, а то уж пока оставлю. Хоть сестра моя и не знает
пословицы "своя рубашка к телу ближе", да я-то ее знаю. Вот полюбуйтесь-ка
на него; сколько ведь лет он мной, именем моим дышал, можно сказать, а чем
отблагодарил? Двух правнучек моих, Юлий, извел: одну зарезал, другую голодом
уморил, да еще праправнука одного, Люция Силана - пожалуй, что и без вины
вовсе: коли на правду пошло, так и ты, Юпитер, поглядишь, в том же
проштрафился... Ну-ка, почивший Клавдий, держи-ка ответ мне: по какому
такому основанию ты всем побитым тобою, мужеска и женска пола, смертный
приговор изрекал, дела порядком не разобравши и слова в оправдание пикнуть
не давши? А? Это где ж такие порядки бывают? Уж на небе-то ничего такого не
слыхано. Вон, видишь, Юпитер - сколько лет царем, а всего одному только
Вулкану ногу и сломал: "За ногу взявши, низринул его из чертогов
надзвездных"; ну, на жену там разозлился, ну, чуточку повесил ее - так ведь
не до смерти же! А ты Мессалину зарезал, а ведь вы оба мне двоюродная родня
приходитесь! "Знать не знаю, ведать не ведаю", - говоришь ты. Да прах тебя
побери совсем: это уж ни на что не похоже: не знать, что зарезал, хуже, чем
и впрямь зарезать! Он, изволите видеть, с покойного Калигулы все примеры
брал; тот тестя зарезал, этот и зятя прихватил; Калигула у Крассова сына имя
"Магна" {Magnus - великий.} отнял, а этот имя-то ему оставил, а голову снял.
В одной только семье прирезал он Красса, Магна, Скрибонию, сестер
Тристионий, Ассариона, - все аристократы ведь это, а Красе такой дурак, что
ему хоть государством править, так в самую пору! И его-то вы богом хотите
делать? Этакое-то чучело гороховое? Да пусть он всего-навсего хоть три слова
сряду без запинки проговорит, - коли не поперхнется, я его рабом быть
согласен. Да кто этакого бога почитать станет? Верить-то в него кто будет?
Этаких богами будете жаловать, так и вас, смотрите, никто за богов не
сочтет! Ну, так вот вам, сенаторы: коли я себя у вас вел прилично, слова
никому поперек не молвил, так уж вступитесь за мою обиду. А по делу сему вот
вам и решение мое", - и давай читать по записочке: "Поелику почивший Клавдий
зарезал тестя своего Аппия Силана да зятьев двух: Магна Помпея с Люцием
Силаном, да дочкиного свекра Красса Фруги - дурака, на него самого, как две
капли, похожего, да дочкину свекровь Скрибонию, да жену Мессалину, да еще
иных прочих, им же числа и меры нету, - то благоугодно мне: строгому по
суду взысканию его подвергнуть, от суда уклоняться способы ему пресечь, в
три шеи его отсюда вытолкать, в месяц - с неба, в трое суток - с Олимпа
выпроводить!"
Приговор был одобрен. И, недолго думая, сцапал его Меркурий за шиворот
и потащил с неба туда, "отколе смертным нет возврата". Спускаются они на
землю, идут по Святой улице, и спрашивает Меркурий: "Чего это люди
сбежались? Уж не Клавдия ли хоронят?" А какая и в самом деле пышная
процессия была, церемония прямо на совесть, точно и вправду бога какого
хоронили: трубы трубят, рога дудят, музыки всякой видимо-невидимо, такой
грохот и трескотня, что уж и Клавдию стало слышно. На лице у всех радость и
ликование: римляне разгуливают себе, точно из неволи вырвались. Агафон
только да несколько подьячих ревели, зато уж от чистого сердца. Из всех
щелей повылезли судейские, бледные, чахлые, в чем душа держится, точно их
сейчас из гроба вынули. Из них кто-то такой, увидя тех подьячих, как они
шушукались да судьбину горькую свою оплакивали, подошел к ним и молвил: "А
что? говорил я вам - не все коту масленица!"
[Клавдий слышит, как хор поет ему надгробную песнь.]
Увидел и Клавдий свои похороны, догадался тогда, что и впрямь он
покойник.
Ужасно понравилось ему это пение и захотелось тут подольше остаться. Но
"вестник богов" хватает его за ворот, закутывает ему голову, чтобы не знал
никто, и тащит его через Марсово поле; там, между Тибром и Крытой улицей,
они благополучно проваливаются в Тартарары. А тут кратчайшим путем бежит
патрона встречать Нарцисс-отпущенник {Нарцисс - любимец Клавдия,
вольноотпущенник, один из тех лиц, которые, в сущности, правили Римом вместо
недалекого и слабохарактерного императора.}, чистенький, сейчас из бани, и
говорит: "Зачем это боги сюда к людям пожаловали!" - "Живей! - крикнул на
него Меркурий, - доложи о нас кому следует". Как помчится Нарцисс: еще тот
не кончил, а его и след простыл; да и не диво: дорога все под гору,
полетишь, так держись только. Хоть и страдал подагрой он, а все ж в один
момент у дверей подземного царства очутился: тут и Цербер лежал, или "чудище
стоглавое", как Гораций наш говорит. Струсил Нарцисс немного: была у него
любимая беленькая собачка - а тут вдруг пес этакий огромный, лохматый, с
каким в потемках повстречаться - не приведи боже. Кричит он во все горло:
"Клавдий идет!"
Навстречу посыпала целая орава; аплодируют, поют: "Вот он, вот он, вот
радость нам!" А был тут и Сидий, нареченный консул, и Юнк, бывший претор,
Секст Травл, Марк Гольвий, Трог, Котта, Веттий Валент, Фабий - все всадники
римские, которых Нарцисс на тот свет отправил. А запевалой у этого хора
стоял Мнестер-пантомим, которого Клавдий так, для красы, на одну голову
покороче сделал.
Разносится весть о приходе Клавдия: бегут все к Мессалине, а впереди
всех отпущенники: Полибий, Мирон, Гарпократ, Амфей, Феронакт, которых
Клавдий всех вперед себя на тот свет послал дорогу себе готовить. За ними
двое префектов - Катоний Юст и Руфрий Поллион, потом друзья: Луций Сатурнин,
Помпеи Педон, Луп и Азиний Целер - все консуляры! А напоследок - племянница,
за ней другая, зятья, свекры, свекрови, вся родня! И все они целой вереницей
выскочили Клавдию навстречу. Увидя их, он восклицает: "Ба! знакомые все
лица! Да как вы сюда попали-то?" А Помпеи на это: "Что-о, изверг! Как
попали? А кто это нас сюда отправил, как не ты сам, друзей своих убийца?
Пойдем-ка в суд: я те покажу-у!" Тащит его к Эаку {Эак - один из судей в
подземном царстве. Вместе с Миносом и Радамантом он судит людей, попавших
после смерти в царство Аида.}; а тот по Корнелиеву закону над убийцами суд
творил. Подают ему челфитную, чтобы Клавдия под суд упрятать, и убытки
подводят: "Побито-де сенаторов им душ тридцать пять, всадников римских -
двести двадцать один, а иных прочих - "яко песку морского". Адвоката у
Клавдия не нашлось. Вылез, наконец, Публий Петроний, собутыльник его
давнишний, который и по-клавдиевски говорить разумел, и попросил было
льготной отсрочки. Не дали. Выступает обвинителем Помпеи Педон: крик и
сумятица страшная! Защитник Клавдия только было рот открыл - не тут-то было:
Эак, судья архиправедный, велел ему молчать и, выслушав "только одну
сторону", сейчас и резолюцию положил: "Поделом вору и мука!"
Сразу притихли все: в диковину им было такое дело: никогда-де такого
суда и слыхано не было! А Клавдию он показался только не совсем праведным,
хоть и совсем не новым. Спорили долго о наказании - какую бы ему казнь
изобрести. Одни толковали, что не пора ли Сисифа с работы сменить, другие -
что и Тантал-де уж довольно помучился, пусть и отдохнет, третьи - что не
худо бы Иксионово колесо {*} приостановить; но старым каторжникам суд решил
пощады не давать, чтобы, значит, и Клавдию неповадно было. Решили наконец,
что нужно новую совсем казнь выдумать: изобрести ему какой-нибудь напрасный
труд, страсть какую-нибудь, да только без всякого толку. Вот Эак и
приговорил его в кости играть бездонным стаканчиком. И начал он кости
собирать, а они знай проваливаются, - ну ни- чего и не выходит!
{* Сисиф присужден был к наказанию, которое состояло в том, что он
обязан был вкатывать на гору громадный камень, который затем скатывался
вниз, и работу приходилось начинать снова. Отсюда выражение "сизифова
работа".
Тантал мучился от голода и жажды; хотя стоял по горло в воде, и над ним
висели на ветках прекрасные плоды, но он не мог достать ни воды, ни плодов.
Иксион, наказанный Зевсом за то, что покушался на честь Геры, привязан
был в подземном царстве к вечно вращающемуся огненному колесу.}
Вот-вот в дырявый стакан соберет он звенящие кости,
Сразу провалятся обе насквозь, и напрасно старанье!
Снова сберет их и бросить те кости на стол норовит он,
Точно и впрямь в игре настоящей, - игрок дерзновенный
Снова обманут: меж пальцев скользнут коварные кости,
И упованием тщетным вовеки он должен терзаться!
Так и Сисиф: едва лишь вершины горы он коснется
С ношей своею - назад уже катится жесткое бремя!
Тут откуда ни возьмись - Калигула: требует Клавдия себе в рабы;
свидетелей приводит, как он его, Клавдия то есть, кнутом и палкой бил и
плюхами кормил. Калигуле его и отдают, а Калигула Клавдия Эаку дарит, этот
же его - Менандру, отпущеннику своему, в подстряпчие пожертвовал...
[Заключительная часть сатиры до нас не дошла. В ней, по-видимому,
изображалось, что в честь Клавдия была поставлена не статуя его, а тыква -
как символ глупости.]