Артем Северский
Рукописи
Посвящается А. К.
Учишься литературному мастерству, ходишь на занятия. Отношение к этому меняется раз от раза – от полного восторга до полного неприятия. Иногда это словно отбывание повинности. Как то, что государство заставляет тебя делать в армии. Ты ни в чем не виноват, а некто отправляет тебя, человека с большими испуганными глазами, в инфернальное царство тестостерона и кирзовых сапог. Кирзовые сапоги бессмертны. Падают и рождаются политические формации – кирзовые сапоги остаются. Иногда кажется, что твоя очередная рукопись, принесенная на семинар, это кирзовые сапоги. От них не избавишься. Бывают дни, когда все по-другому. После занятия пойдешь выпить пива. Хорошо. Сиди и жди, когда кончатся все эти четыре часа. Ты приходишь только для того, чтобы потом выпить пива. Пролетают два учебных года, и ничего уже не охота. Выпить пива. Бодрость и веселость, которая появляется после этого, позволяет вернуться к сокровенному. К мыслям о том, что ты – писатель. Конечно, думаешь ты, слушая чью-то очередную пьесу. Конечно, конечно, думаешь. Компания, которая здесь собирается, это сборище привилегированных.
Сборище психов.
Они думают, что они писатели.
Они для того сюда и пришли. Быть. Им надо, чтобы им сказали: «Да!» И чтобы это «да» относилось ко всем краеугольным, трудным вопросам их бытия.
Потому что во все другие разы им говорят: «Нет, ни фига!»
Должно быть место, где тебе говорят: «Да». Иначе рано или поздно у тебя уезжает крыша.
Ходи на работу, паши на дядю за копейки в бойлерной, дворницкой, на складе, надрывайся, но храни в себе этот слабый светоч. Я – писатель. Мечтай найти то место, где тебе дадут положительный ответ. Без него невозможно состояться. Из кожи вон лезь. Надрывайся, испытывая собственную эластичность.
Ты – писатель.
Ни фига, нет, думаешь периодически. Сидя на унитазе. Сидя в комнате за компом.
Ни фига. Писатели пишут и пишут. Ты пьешь пиво, а время уходит.
На самом деле ты дерьмо собачье.
Смотрят на тебя именно так.
Об этом ты думаешь по дороге в магазин. По дороге в деканат. По дороге к остановке, чтобы ехать на семинар, где из тебя делают писателя.
Ты – дерьмо собачье, чего же тебе еще надо?!
Неееет! Ты – писатель. Безудержный оптимизм, свойственный шизофреникам в минуты просветления, заставляет тебя быть рабом этого утверждения.
Ты обязан писать, потому что это твоя терапия. Хочешь вылечиться – проходи терапию, иначе...
Если говоришь себе это во сне, ничего не меняется. В разговорах в курилке ты не произносишь этого слова. Табу. Ты молод и неопытен. Ты не писатель. Не думай об этом. Не заикайся, иначе спугнешь удачу. На всех удачи не хватает. Это жирной суки, которая еле ползает, не может просто физически хватить на такую уйму гениев.
Посасываешь сигарету и шутишь. Быть циником – лучшая защита. Хвали других, но чаще делай злобно-скептическую мину. Видали лучше, говоришь. Или: прошлая была куда круче, цепляла, говоришь.
Ты врешь. Произведение тебе понравилось. Твоя зависть огромна, не меньше океана.
Ты приходишь сюда не для того, чтобы хвалить чужое, ты приходишь для того, чтобы тебя погладили по головке. Тебе не надо унижения, ты с лихвой получил его в прошлом. После того, как твоя мать вытаскивала из ящика стола рукописи, накарябанные шариковой ручкой, ты не знал, куда деваться.
На семинаре только одобрение. Разнос при всех еще хуже материного любопытства. Как в секте. Кайся при всех, ползай на коленях. Аминь! Тебя простили, ты стал пустым местом, как все вокруг... Еще унижение наступает, когда твой друг говорит тебя – херня. Херня, говорит. Он это из лучших намерений, не думай! Он хочет, чтобы ты был лучше всех, друзья именно таковы. Работай, говорит он. Сам он слесарь-станочник. Он знает толк в рукописях. Именно слесари-станочники больше всех знают про рукописи. Им стоит открывать литературные курсы и заколачивать деньги, эксплуатируя мечты сдвинутых.
Или вот мать в прошлом. Прочитав, говорит: назови лучше так-то. Или так-то. И вот здесь это слово пишется по-другому. А ты стоишь с видом, будто тебя изнасиловали при всем честном народе, и бурчишь под нос оправдания. Бывают такие слова: смотри, не начни где-нибудь на уроках писать вместо сочинения.
В твою сторону направлен предостерегающий взгляд. Словно ты ненормальный. Чудик. Сумасшедший. Словно ты не отличаешь урок от писательства. Но именно это имеется в виду. Если из письменного ящика подростка вытаскивают написанный им рассказ, значит, пора вести его к психиатру. Разве он не хочет быть юристом? Бизнесменом? Найти свое место в жизни?
Даже не думай! В каждом движении твоих настороженных родителей проскальзывает: посмотрим. Приходит момент, и тебе говорят прямым текстом: получи образование, а потом... У тебя полный стол рукописей. Получи образование, говорят, а там занимайся, чем хочешь. Есть мнение, что писателю до зарезу нужно филологическое образование. И ты идешь, и пытаешься получить его. Не потому что так хочешь ты. Филологическое образование. Все то время, пока тебя не отчислят с факультета, ты думаешь: за каким лешим мне это надо? Академическая наука не ответит тебе на этот вопрос. Есть расписание – от сих до сих. Вперед! Ты студент. К концу второго курса ты не хочешь быть студентом. Часто ты не хочешь быть вообще кем-либо. Часто ты находишь компанию тебе подобных и спиваешься в ней, пока не случится какая-нибудь херня. По этому пути прошли легионы людей.
Один мой знакомый окончил филологический и пошел продавать игрушки. От слова «синтаксис» у него начинается рвота. У него дома нет ни одно книги. Программа передач для него тяжелое испытание. Он плачет от необходимости заполнять квитанции и счета. Он окончил филологический факультет.
У него есть твердый тыл.
Если он не сможет продавать игрушки, считается, что он пойдет преподавать подросткам-дебилам основы русского языка.
Время давит на тебя, словно пресс. Давление времени – сильнейший мотив, он придает героям ускорение, и от него никуда не денешься. Давление времени – это тоже кирзовые сапоги, стирающие твои ноги в кровавое мясо. Время уходит, а твои рукописи остаются рукописями. Или это слова на бумаге, или слова в компьютере. Это невзошедшие семена, которые ты кидаешь на грязный бетон. Большая часть этих семян никогда не пробьет бетон и сгниет. Время давит, но ты все равно говоришь себе, что ты писатель.
Нет ничего хуже, чем остро чувствовать течение времени. Вот этот, говоришь ты себе, в двадцать лет уже ого-го. А вот этот, говоришь себе, в двадцать пять ага-га. В тридцать лет у того кудрявого типа уже все состоялось. До тех пор, пока ты не состоишься, ты будешь литературным эквивалентом собачьего дерьма. По утрам, когда ты чувствуешь течение времени, твое будущее кажется тебе самой мрачной и безысходной вещью во вселенной. Ты самая никчемная вещь во вселенной, говоришь себе, выходя в минус тридцать из дома. Твою голову наполняют писательские призраки – твои герои. Они ходят во тьме твоего черепа целыми стадами.
Когда другие отхватывают премии на конкурсах, ты думаешь о празднике, который никак не хочет наступать на твоей улице. Ты просто в ярости. Тебе не нужны эти премии, но ты понимаешь, что это важно. Чтобы состояться. Другие идут вверх и хвалят друг друга. Стоя в стороне, ты наблюдаешь за этим и думаешь: мышиная возня, ничего хорошего. Но система налажена таким образом, что без этого просто ничего не бывает. Ничего.
Однажды твой друг говорит тебе: как ты собираешь дальше? Ты хочешь грубо ответить: отвали, никак не собираюсь! Однако ты знаешь цену слову, с того самого момента, когда твои рукописи вытащили из-за стола и начали читать без твоего разрешения. Ты знаешь цену. Поэтому ты молчишь. Слово – мертво, но и мертвое оно имеет вес, силу, способную все изменить.
В эту простую истину ты не веришь. Ведь если бы это было так, то твои рукописи давно перетряхнули бы эту тоталитарную гадину в кирзовых сапогах. Твои слова не способны что-либо перевернуть, смирись с этим, писатель.
Я – писатель, думаешь ты с ожесточением, сжатый со всех сторон в общественном транспорте, который воняет дизельными выхлопами. Писатель, чтоб вы все сдохли! Вот так.
Твой друг спрашивает, как ты будешь дальше? На что ты готов на руинах своих мечтаний, после всех этих разносов, когда тридцать человек по очереди высказывают тебе, что они думают насчет твоего нового опуса. Это как раздеваться на глазах кучи народа, демонстрируя свои творческие гениталии. Некоторых это закаляет, эксгибиционизм им только на пользу. Другие уходят и не возвращаются. Их перемалывают без остатка литературные жернова. Их и их имена, любовно придуманные псевдонимы с множеством смыслов.
Ты не таков. Тебя несет по течению. Ты пишешь. И пьешь пиво, когда не можешь писать. Или упираешься в тошнотворную работу.
Все чаще ты хочешь быть вообще никем. Ты снял с себя все, вплоть до костей, но нужного «да» так и не услышал.
Многие не услышат этого никогда. Доходишь до конца, чтобы получить диплом. Удивлен, что хотя бы это у тебя получилось. Оборачиваешься назад, и видишь, что твой путь завален литературными трупами. Тебя обступают те, кто не состоялся даже на этом этапе, их призраки. Но это потом, когда твоя подруга-однокурсница ведет себя с приемной комиссией на защите вызывающе. Ты удивлен, как много призраков бродит рядом. Чье-то место занимаешь ты, на чьи-то амбиции ты сел задом, обтянутым джинсами. Но все потом. В процессе обучения ремеслу всего этого еще нет.
Твои рукописи с собой. Ничто не может тебя смутить. Лишь привести в ярость. Вот это легко. Не принимаешь критики от тех, кто сам не написал ни строчки. Это твое приобретение за годы литературного мордобития. Твоя кожа загрубела, и ты незаметно для себя приобрел прочный панцирь. Смотришь вокруг и понимаешь, что кирзовые сапоги – это навсегда. Ты заставляешь себя сам, ожесточенно борясь с пассажирами в автобусе. Ты в чем-то себя убедил. Возможно, в том самом, насчет писателя. Тебе плевать на «да», ты сам научился говорить «нет». Сожри кого хочешь – умения хватит.
Один мой знакомый делает карьеру, продвигаясь по служебной лестнице. Как тысячи до него. По плану. Он знает, когда и за что ему прибавят зарплату. Он готов ко всем серьезным событиям в жизни, потому что запланировал их. Он получил полезное высшее образование и твердо стоит на ногах. Он врос в почву этими ногами.
Дела, досуг, отпуск, поездка с семьей в другой город для просмотра достопримечательностей, мысли о будущем. Пункт один, пункт два, пункт три.
Встречая его, ты думаешь, что это пришелец с другой планеты. Выходя из своей летающей тарелки, он жмет тебе руку и смотрит, словно ты дерьмо собачье. Даже пришельцы знают, что это такое.
Это напоминает тебе о том, как мать вытаскивает из ящика стола рукопись, которую ты, как тебе казалось, спрятал хорошо.
Он образец для подражания.
А ты кропаешь по ночам вот такую ахинею и отнимаешь у занятых людей время.
Сборище психов.
Они думают, что они писатели.
Они для того сюда и пришли. Быть. Им надо, чтобы им сказали: «Да!» И чтобы это «да» относилось ко всем краеугольным, трудным вопросам их бытия.
Потому что во все другие разы им говорят: «Нет, ни фига!»
Должно быть место, где тебе говорят: «Да». Иначе рано или поздно у тебя уезжает крыша.
Ходи на работу, паши на дядю за копейки в бойлерной, дворницкой, на складе, надрывайся, но храни в себе этот слабый светоч. Я – писатель. Мечтай найти то место, где тебе дадут положительный ответ. Без него невозможно состояться. Из кожи вон лезь. Надрывайся, испытывая собственную эластичность.
Ты – писатель.
Ни фига, нет, думаешь периодически. Сидя на унитазе. Сидя в комнате за компом.
Ни фига. Писатели пишут и пишут. Ты пьешь пиво, а время уходит.
На самом деле ты дерьмо собачье.
Смотрят на тебя именно так.
Об этом ты думаешь по дороге в магазин. По дороге в деканат. По дороге к остановке, чтобы ехать на семинар, где из тебя делают писателя.
Ты – дерьмо собачье, чего же тебе еще надо?!
Неееет! Ты – писатель. Безудержный оптимизм, свойственный шизофреникам в минуты просветления, заставляет тебя быть рабом этого утверждения.
Ты обязан писать, потому что это твоя терапия. Хочешь вылечиться – проходи терапию, иначе...
Если говоришь себе это во сне, ничего не меняется. В разговорах в курилке ты не произносишь этого слова. Табу. Ты молод и неопытен. Ты не писатель. Не думай об этом. Не заикайся, иначе спугнешь удачу. На всех удачи не хватает. Это жирной суки, которая еле ползает, не может просто физически хватить на такую уйму гениев.
Посасываешь сигарету и шутишь. Быть циником – лучшая защита. Хвали других, но чаще делай злобно-скептическую мину. Видали лучше, говоришь. Или: прошлая была куда круче, цепляла, говоришь.
Ты врешь. Произведение тебе понравилось. Твоя зависть огромна, не меньше океана.
Ты приходишь сюда не для того, чтобы хвалить чужое, ты приходишь для того, чтобы тебя погладили по головке. Тебе не надо унижения, ты с лихвой получил его в прошлом. После того, как твоя мать вытаскивала из ящика стола рукописи, накарябанные шариковой ручкой, ты не знал, куда деваться.
На семинаре только одобрение. Разнос при всех еще хуже материного любопытства. Как в секте. Кайся при всех, ползай на коленях. Аминь! Тебя простили, ты стал пустым местом, как все вокруг... Еще унижение наступает, когда твой друг говорит тебя – херня. Херня, говорит. Он это из лучших намерений, не думай! Он хочет, чтобы ты был лучше всех, друзья именно таковы. Работай, говорит он. Сам он слесарь-станочник. Он знает толк в рукописях. Именно слесари-станочники больше всех знают про рукописи. Им стоит открывать литературные курсы и заколачивать деньги, эксплуатируя мечты сдвинутых.
Или вот мать в прошлом. Прочитав, говорит: назови лучше так-то. Или так-то. И вот здесь это слово пишется по-другому. А ты стоишь с видом, будто тебя изнасиловали при всем честном народе, и бурчишь под нос оправдания. Бывают такие слова: смотри, не начни где-нибудь на уроках писать вместо сочинения.
В твою сторону направлен предостерегающий взгляд. Словно ты ненормальный. Чудик. Сумасшедший. Словно ты не отличаешь урок от писательства. Но именно это имеется в виду. Если из письменного ящика подростка вытаскивают написанный им рассказ, значит, пора вести его к психиатру. Разве он не хочет быть юристом? Бизнесменом? Найти свое место в жизни?
Даже не думай! В каждом движении твоих настороженных родителей проскальзывает: посмотрим. Приходит момент, и тебе говорят прямым текстом: получи образование, а потом... У тебя полный стол рукописей. Получи образование, говорят, а там занимайся, чем хочешь. Есть мнение, что писателю до зарезу нужно филологическое образование. И ты идешь, и пытаешься получить его. Не потому что так хочешь ты. Филологическое образование. Все то время, пока тебя не отчислят с факультета, ты думаешь: за каким лешим мне это надо? Академическая наука не ответит тебе на этот вопрос. Есть расписание – от сих до сих. Вперед! Ты студент. К концу второго курса ты не хочешь быть студентом. Часто ты не хочешь быть вообще кем-либо. Часто ты находишь компанию тебе подобных и спиваешься в ней, пока не случится какая-нибудь херня. По этому пути прошли легионы людей.
Один мой знакомый окончил филологический и пошел продавать игрушки. От слова «синтаксис» у него начинается рвота. У него дома нет ни одно книги. Программа передач для него тяжелое испытание. Он плачет от необходимости заполнять квитанции и счета. Он окончил филологический факультет.
У него есть твердый тыл.
Если он не сможет продавать игрушки, считается, что он пойдет преподавать подросткам-дебилам основы русского языка.
Время давит на тебя, словно пресс. Давление времени – сильнейший мотив, он придает героям ускорение, и от него никуда не денешься. Давление времени – это тоже кирзовые сапоги, стирающие твои ноги в кровавое мясо. Время уходит, а твои рукописи остаются рукописями. Или это слова на бумаге, или слова в компьютере. Это невзошедшие семена, которые ты кидаешь на грязный бетон. Большая часть этих семян никогда не пробьет бетон и сгниет. Время давит, но ты все равно говоришь себе, что ты писатель.
Нет ничего хуже, чем остро чувствовать течение времени. Вот этот, говоришь ты себе, в двадцать лет уже ого-го. А вот этот, говоришь себе, в двадцать пять ага-га. В тридцать лет у того кудрявого типа уже все состоялось. До тех пор, пока ты не состоишься, ты будешь литературным эквивалентом собачьего дерьма. По утрам, когда ты чувствуешь течение времени, твое будущее кажется тебе самой мрачной и безысходной вещью во вселенной. Ты самая никчемная вещь во вселенной, говоришь себе, выходя в минус тридцать из дома. Твою голову наполняют писательские призраки – твои герои. Они ходят во тьме твоего черепа целыми стадами.
Когда другие отхватывают премии на конкурсах, ты думаешь о празднике, который никак не хочет наступать на твоей улице. Ты просто в ярости. Тебе не нужны эти премии, но ты понимаешь, что это важно. Чтобы состояться. Другие идут вверх и хвалят друг друга. Стоя в стороне, ты наблюдаешь за этим и думаешь: мышиная возня, ничего хорошего. Но система налажена таким образом, что без этого просто ничего не бывает. Ничего.
Однажды твой друг говорит тебе: как ты собираешь дальше? Ты хочешь грубо ответить: отвали, никак не собираюсь! Однако ты знаешь цену слову, с того самого момента, когда твои рукописи вытащили из-за стола и начали читать без твоего разрешения. Ты знаешь цену. Поэтому ты молчишь. Слово – мертво, но и мертвое оно имеет вес, силу, способную все изменить.
В эту простую истину ты не веришь. Ведь если бы это было так, то твои рукописи давно перетряхнули бы эту тоталитарную гадину в кирзовых сапогах. Твои слова не способны что-либо перевернуть, смирись с этим, писатель.
Я – писатель, думаешь ты с ожесточением, сжатый со всех сторон в общественном транспорте, который воняет дизельными выхлопами. Писатель, чтоб вы все сдохли! Вот так.
Твой друг спрашивает, как ты будешь дальше? На что ты готов на руинах своих мечтаний, после всех этих разносов, когда тридцать человек по очереди высказывают тебе, что они думают насчет твоего нового опуса. Это как раздеваться на глазах кучи народа, демонстрируя свои творческие гениталии. Некоторых это закаляет, эксгибиционизм им только на пользу. Другие уходят и не возвращаются. Их перемалывают без остатка литературные жернова. Их и их имена, любовно придуманные псевдонимы с множеством смыслов.
Ты не таков. Тебя несет по течению. Ты пишешь. И пьешь пиво, когда не можешь писать. Или упираешься в тошнотворную работу.
Все чаще ты хочешь быть вообще никем. Ты снял с себя все, вплоть до костей, но нужного «да» так и не услышал.
Многие не услышат этого никогда. Доходишь до конца, чтобы получить диплом. Удивлен, что хотя бы это у тебя получилось. Оборачиваешься назад, и видишь, что твой путь завален литературными трупами. Тебя обступают те, кто не состоялся даже на этом этапе, их призраки. Но это потом, когда твоя подруга-однокурсница ведет себя с приемной комиссией на защите вызывающе. Ты удивлен, как много призраков бродит рядом. Чье-то место занимаешь ты, на чьи-то амбиции ты сел задом, обтянутым джинсами. Но все потом. В процессе обучения ремеслу всего этого еще нет.
Твои рукописи с собой. Ничто не может тебя смутить. Лишь привести в ярость. Вот это легко. Не принимаешь критики от тех, кто сам не написал ни строчки. Это твое приобретение за годы литературного мордобития. Твоя кожа загрубела, и ты незаметно для себя приобрел прочный панцирь. Смотришь вокруг и понимаешь, что кирзовые сапоги – это навсегда. Ты заставляешь себя сам, ожесточенно борясь с пассажирами в автобусе. Ты в чем-то себя убедил. Возможно, в том самом, насчет писателя. Тебе плевать на «да», ты сам научился говорить «нет». Сожри кого хочешь – умения хватит.
Один мой знакомый делает карьеру, продвигаясь по служебной лестнице. Как тысячи до него. По плану. Он знает, когда и за что ему прибавят зарплату. Он готов ко всем серьезным событиям в жизни, потому что запланировал их. Он получил полезное высшее образование и твердо стоит на ногах. Он врос в почву этими ногами.
Дела, досуг, отпуск, поездка с семьей в другой город для просмотра достопримечательностей, мысли о будущем. Пункт один, пункт два, пункт три.
Встречая его, ты думаешь, что это пришелец с другой планеты. Выходя из своей летающей тарелки, он жмет тебе руку и смотрит, словно ты дерьмо собачье. Даже пришельцы знают, что это такое.
Это напоминает тебе о том, как мать вытаскивает из ящика стола рукопись, которую ты, как тебе казалось, спрятал хорошо.
Он образец для подражания.
А ты кропаешь по ночам вот такую ахинею и отнимаешь у занятых людей время.