Шергин Борис. Любовь сильнее смерти

Борис ШЕРГИН
Любовь сильнее смерти

 
   У Студеного моря, в богатой Двинской земле, жили два друга юных, два брата названых, Кирик да Олеша. И была у них дружба милая и любовь заединая.
   Столь крепко братья крестовые друг друга любили – секли стрелою руку, кровь точили в землю и в море. Мать-сыру землю и синее море призывали во свидетели. Кирик да Олеша – они одной водою умывались, одним полотенцем утирались, с одного блюда хлебы кушали, одну думу думали, один совет советали – очи в очи, уста в уста.
   Отцы их по любови морскою лодьею владели и детям то же заповедали. Кирик, старший, стал покрут обряжать, на промысел ходить, а Олеша прилежал корабельному строению.
   Пришло время, и обоим пала на ум одна и та же дева Моряшка. И дева Моряшка с обоими играет, от обоих гостинцы берет. Перестали крестовые друг другу в очи глядеть.
   В месяце феврале промышленники в море уходят, на звериные ловы. Срядился Кирик с покрутом, а сам думает: "Останется дома Олеша, его Моряшка опутает". Он говорит брату:
   – Олешенька, у нас клятва положена друг друга слушати: сряжайся на промысел!
   Олеша поперек слова не молвил, живо справился. Якоря выкатали, паруса открыли… Праматерь морская – попутная поветерь была до Кирика милостива. День да ночь – и Звериный остров в глазах. Круг острова лед. На льдинах тюленьи полежки. Соступились мужи-двиняне со зверем, учали бить.
   Богато зверя упромыслили. Освежевали, стали сальное шкурье в гору волочить. На море уж отемнело, и снег пошел. А Олеша далеко от берега забежал. Со льдины на льдину прядает; знай копье звенит, головы зверины долу клонятся. Задор овладел. Старый кормщик и обеспокоился:
   – Олеша далеко порато ушел. Море на часу вздохнет, вечерняя вода тороса от берега понесет…
   Побежал по Олешу Кирик. Бежит по Олешу, ладит его окликать, да и вздумал в своей-то голове: "Олешу море возьмет, девка Моряшка моя будет". И снова крикнуть хочет и опять молчит: окаменила сердце женская любовь. И тут ветер с горы ударил. Льдина зашевелилась, заворотилась, уладилась шествовать в море, час ее пробил.
   И слышит Кирик вопль Олешин:
   – Кирик, погибаю! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!..
   Дрогнул Кирик, прибежал в стан:
   – Мужи-двиняне! Олеша в относ попал!
   Выбежали мужики… Просторно море… Только взводень рыдает…
   Унесла Олешу вечерняя вода…
   Того же лета женился Кирик. Моряшка в бабах как лодья соловецкая под парусом: расписана, разрисована. А у мужа радость потерялась: Олешу зажалел.
   Заказал Кирик бабам править по брате плачную причеть, а все места не может прибрать.
   В темную осеннюю ночь вышел Кирик на гору, на глядень морской, пал на песок, простонал:
   – Ах, Олеша, Олешенька!..
   И тотчас ему с моря голос Олешин донесло:
   – Кирик! Вспомни дружбу-то милую и любовь заединую!
   В тоске лютой, неутолимой прянул Кирик с вершины вниз, на острые камни, сам горько взопил:
   – Мать земля, меня упокой!
   И буде кто его на ноги поставил. А земля провещилась:
   – Живи, сыне! Взыщи брата: вы клятву творили, кровь точили, меня, сыру землю, зарудили!
   По исходе зимы, вместе с птицами, облетела Поморье весть, что варяги-разбойники идут кораблем на Двину, а тулятся за льдиной, ожидают ухода поморов на промысел. Таков у них был собацкий обычай: нападать на деревню, когда дома одни жены и дети.
   И по этим вестям двиняне медлили с промыслом. Идет разливная весна, а лодейки пустуют. Тогда отобралась дружина удалой молодежи:
   – Не станем сидеть, как гнус в подполье! Варяги придут или нет, а время терять непригоже!
   Старики рассудили:
   – Нам наших сынов, ушкуйных голов, не уговорить и не постановить. Пущай разгуляются. А мы, бородатые, здесь ополчимся навстречу незваным гостям.
   Тогда невесты и матери припадают к Кирику с воплем:
   – Господине, ты поведи молодых на звериные ловы! Тебе за обычай.
   Кирик тому делу рад: сидячи на берегу, изнемог в тосках по Олеше. Жена на него зубами скрипит:
   – Чужих ребят печалуешь, а о своем доме нету печали!..
   Мужская сряда недолгая. На рассвете кричала гагара, плакали женки. Дружина взошла на корабль. У каждого лук со стрелами, копье и оскорд – булатный топор. Кирик благословил путь. Отворили парусы, и пособная поветерь, праматерь морская, скорополучно направила путь…
   Не доведя до Звериного острова, прабаба-поветерь заспорила с внуками – встречными ветерками. Зашумела волна. А молодая дружина доверчиво спит. Кирик сам у руля. И была назавтра Олеше година.
   Студеное море на волнах стоит, по крутому взводню корабль летит. И Кирик запел:

 
Гандвиг-отец,
Морская пучина,
Возьми мою
Тоску и кручину…
 

   В том часе покрыла волну черная тень варяжской лодьи. И варяги кричат из тумана:
   – Куры фра? Куры фра? (Кто идет?) Кирик струбил в корабельный рог грозно и жалобно. Дружина прянула на ноги. И тянут лук крепко и стреляют метко. Поют стрелы, гремят долгомерные копья. Кирик забыл тоску и печаль, отдал сердце в руки веселью. Зовет, величает дружину:
   – Мужи-двиняне! Не пустим варягов на Русь! Побьемся! Потешим сердца!..
   Корабли сошлись борт о борт, и двиняне, как взводень морской, опрокинулись в варяжское судно. Песню радости поет Кириково сердце. Блестит булатный оскорд. Как добрый косец траву, косит Кирик вражеские головы…
   Но при последнем издыхании варяжский воевода пустил Кирику в сердце стрелу…
   Красное солнце идет к закату, варяжское трупье плывет к западу. Сколько двиняне празднуют о победе, о богатой добыче, друга – столько тужат о Кирике. Он лежит со смертной стрелою в груди, весел и тих. На вечерней воде стал прощаться с дружиной:
   – Поспешайте на Русь, на Двину, с победною вестью. Оставьте меня и варяжское судно в благодарную жертву Студеному морю.
   И дружина, затеплив по бортам жертвенной лодьи воскояровы свечи, с прощальною песней на своем корабле убежала на Русь.
   В полночь вздохнуло море, затрепетало пламя свечей, послышался крик гусиный и голос Олешин:
   – Здрав буди, Кирик, брате и господине!
   Ликует Кирик о смертном видении:
   – Олешенька, ты ли нарушил смертные оковы? Как восстал ты от вечного сна?..
   Снова пронзительно вскричали гуси, затрепетали жертвенные огни, прозвенел Олешин голос:
   – Я по тебя пришел. Сильнее смерти дружеская любовь.
   Две тяжкие слезы выронил Кирик:
   – Люто мне, люто! Я нарушил величество нашей любви!..
   В третий раз гуси вскричали, как трубы огремели, колыхнулось пламя жертвенных свечей, и Кирик увидел крестового брата. Глядит очи в очи, устами к устам. И голос Олешин, что весенний ручей и свирель:
   – Кирик! Подвигом ратным стерта твоя вина перед братом. Мы с тобой поплывем в светлый путь, в Гусиную белую Землю, где вкушают покой души добрых и храбрых. Там играют вечные сполохи, туда прилетают легкокрылые гуси беседовать с мертвыми. Там немолчно рокочут победные гусли, похваляя героев…
   Завязалась праматерь морская – поветерь и взяла под крыло варяжский корабль, где Кирик навек позабыл печаль и тоску человеческую…
 
   О былина, о песня, веселье поморское! Проходят века, а Двинская земля поет, поминает под гусли Олешу и Кирика.
   Смерть не все возьмет – только свое возьмет.
 

***