Николай Николаевич Шпанов
Музыкант

I
   Полковник неодобрительно покачал головой:
   — Вы попросту устали. Нужно отдохнуть. Прохор вскинул свою тяжёлую голову:
   — Прошу дать мне любое задание, и вы увидите, как я устал.
   Но полковник невозмутимо повторил:
   — Вы устали, и я заставлю вас отдохнуть.
   — Не нужно мне отдыхать, — упрямо пробурчал Прохор.
   — Доложите начальнику штаба: вам приказано отдохнуть. Поезжайте в город, и раньше завтрашнего дня не возвращаться!
   В голосе полковника прозвучали нотки, которые мы достаточно хорошо знали, чтобы уже не возражать, когда их услышим. Прохор нехотя встал:
   — Разрешите быть свободным?..
   Нам ничего не оставалось, как ехать «отдыхать».
   Мы приехали в город, когда он тонул уже в вечерней мгле. Непривычно просторными казались улицы с редкими автомобилями. Тротуары были тесны для идущих почти ощупью пешеходов. Если бы белая полоса по краю не предупреждала об опасности, люди растеклись бы по мостовым, прямо под идущие без огней автомобили.
   Мы не знали в городе ничего, кроме ресторанов, — обычного нашего прибежища в отпуску. Мы шли мимо затемнённых витрин, мимо едва мерцающих огней светофоров. У площади мы попали в поток людей, стремившихся к слабо освещённой двери большого здания. То был концертный зал. Давался фортепианный концерт. Прохор в нерешительности остановился перед афишей.
   — Раньше рассвета возвращаться не велено? — спросил он.
   — Не велено, — ответил я.
   — В ресторане столько не высидеть?
   — Не высидеть.
   — Займёмся интеллигентным развлечением, — сказал он со смешком и ткнул в афишу.
   — Тебе неинтересно, — сказал я.
   — Я для тебя, — ответил он и отворил дверь. — Ты послушаешь, а я сосну.
   Я знал: это говорится, чтобы позлить меня.
   В партере Прохор демонстративно вытянул ноги, поудобней устроился в кресле, делая вид, будто вот-вот заснёт.
   На эстраду вышел маленький щуплый музыкант во фраке с длинными фалдами. Он сел, несколько раз передвинул с места на место стул и стал задумчиво тереть свои длинные тонкие пальцы. При этом он смотрел куда-то поверх рояля. Рыжие волосы его были зачёсаны назад и обнажали высокий выпуклый лоб.
   Пианист уронил подбородок на галстук, торчащий как крылья белой бабочки, и положил пальцы на клавиши.
   Он играл Шопена: полонез, баллады, прелюдии. Прохор насмешливо косился в мою сторону. Кажется, он искренно начинал скучать. Я понимал, что лётчик-истребитель не обязан понимать и любить фортепианную музыку. Но вот зазвучали бравурные ноты мазурок. Был сыгран вальс, полонез. Пианист перешёл к Листу. Тяжёлые басы фюнералий падали в зал, как удары рока. Прохор больше не щурился пренебрежительно. Он подпёр голову ладонью и, не отрываясь, глядел на пианиста. По мере того как тот играл, его рыжие волосы беспорядочно падали на лоб, на виски, огненными прядями закрывали большие прозрачные уши. Закинув голову, музыкант глядел куда-то поверх рояля, за чёрный бархат кулисы.
   Когда кончилось первое отделение, я сказал:
   — Пойдём?
   Прохор только поглядел удивлённо и ничего не ответил. Мы остались. Во втором отделении он был — само внимание.
   — Чорт бы его побрал, — сказал он, выходя из зала, — ах, чорт бы его взял!
   Как-то само собою вышло, что мы вместо ресторана вернулись на вокзал. Сидя в тёмном вагоне пригородного поезда, я спросил:
   — А как же с отдыхом?
   Он долго глядел на меня молча. Потом сказал:
   — Если бы знать, что это так здорово, — сказал он серьёзно, — я бы не стал спорить с полковником. Я по-настоящему отдохнул. Объясни мне, пожалуйста: откуда такая силища в маленьком щуплом человеке? Пальцы, как спички, а погляди — какая сила. Словно взял он меня, поднял и носил где-то там, чорт его знает где.
II
   В жизни каждого из нас бывают тёмные дни. Таким тёмным днём для Прохора был тот, когда он, лишённый в бою своего самолёта, оказался отрезанным от нашего расположения. Он добрался с танкистами почти до самых наших линий. Они оставили его в леске и снова ушли в бой. Уверенный в том, что по ту сторону леска увидит своих, Прохор почти открыто вышел из него. Но первое, что предстало его взору, был немецкий патруль. Оставалось только как можно скорее нырнуть обратно в лес.
   Вся ночь, без малого, ушла на то, чтобы с помощью окрестных крестьян отыскать старого знакомого: «человека в очках» — предводителя партизанского отряда. Тот готовился к серьёзной операции. Нужно было, не поднимая лишнего шума, — так как силы партизан были ограниченны, — изъять из немецкого штаба карты. Все было подготовлено к тому, чтобы под видом «делегация жителей» проникнуть в штаб. «Человек в очках» предложил Прохору принять участие в экспедиции. Прохор с радостью согласился. На него пала обязанность любыми средствами привлечь к себе внимание немецких офицеров, пока его спутники не оглядятся в доме. У «человека в очках» был большой опыт в такого рода делах. Все шло как по расписанию. Делегаты стояли перед немецким майором. Прохор, разыгрывая предателя, давал фантастические сведения о Красной Армии. Немец слушал его недоверчиво, но наконец не вытерпел и развернул карту.
   — Алло, хэрр оберст, — крикнул он за перегородку, — комэн зи маль хир! Эс гибт этвас вихтигес, глаубэ их.
   В дверях появился небольшой краснолицый полковник в очках. Он внимательно оглядел стоящих с шапками в руках «делегатов» и молча подошёл к разложенной на столе карте:
   — Нун, вас нох?
   Прохор только что собирался рассказать что-нибудь позавлекательней, как двое конвойных ввели маленького человека в изорванном, подпоясанном тонким ремешком, светлом макинтоше. Рядом с шубами офицеров и запорошёнными снегом солдатскими шинелями этот макинтош производил впечатление наивного маскарада. Но, глянув на арестованного, Прохор понял, что о маскараде не может быть и речи: лицо пленника было серо-синим от холода, зубы скалились, как у затравленного зверька. На непокрытой голове ярко горела копна рыжих волос. Прохор не сразу понял, откуда знает этого человека. А поняв, вздрогнул: то был пианист, тот самый пианист.
   Офицеры заговорили между собой. Прохор прислушался.
   — Вот, господин полковник, тот самый еврей, которого вчера поймали около моста. Продолжает твердить, будто он музыкант и не имел никакого отношения к порче моста.
   Полковник вскинул на пианиста тяжёлый взгляд серых глаз.
   — Похоже на правду, — сказал он медленно, — для такой работы нужна медвежья сила, а это какой-то… — Не договорив, он обратился к пленному: — Музыкант?
   — Да.
   — Сейчас проверим. Покажи, что ты можешь. — Полковник кивком указал на стоящую у стены старенькую фисгармонию. — Если ты действительно такой известный музыкант, как говоришь, мы тебя отпустим. Играй.
   Пленный подошёл было и фисгармонии, но, подняв руки, вдруг поглядел на свои синие, сведённые холодом тонкие пальцы и в бессилии уронил их.
   — Зейне хенде зинд эрфронен, — сказал майор полковнику.
   — Согрей руки, — коротко приказал полковник и снова кивком снизу вверх показал на лампу.
   Музыкант подошёл к лампе и стал греть руки. Тонкие кисти его светились насквозь. Казалось, видно, как течёт в них кровь. Прохор глядел на эти руки, забыв, зачем он здесь, забыв начатый рассказ над развёрнутой картой.
   Музыкант сел за инструмент. Жестом, так хорошо запомнившимся Прохору с первого концерта, потёр руки и стал задумчиво глядеть на свои длинные, все ещё багровые от холода, пальцы. Прохор увидел на их тонкой коже глубокие ссадины и кровоподтёки. Пианист тоже, словно сейчас только заметив, что руки его изранены, бросил испуганный взгляд на немцев и поспешно склонился над инструментом.
   Погребальное пение «Реквиема» заполнило горницу, рвалось сквозь дребезжащие окна в стужу, в тёмную тишину леса, подступившего к самой усадьбе.
   Полковник неотрывно глядел на руки пианиста. Его брови все ближе сходились над золотым переносьем очков. Поймав это движение бровей, майор крикнул музыканту:
   — Стоп! Прекратить это славянское нытьё!
   Пианист испуганно оборвал музыку. Его руки, как подстреленные на лету птички, замерли на миг и упали с клавиатуры.
   Полковник сердито взглянул на майора:
   — Абэр, варум дох славиш?! Съист эйн эхтер дойчер компонист — Моцарт, мэйн херр.
   — Ах, во! — виновато произнёс майор, — вундербаар!
   Полковник бросил пианисту:
   — Играть! — и снова его внимательные серые глаза устремились на пальцы музыканта.
   Немцы опять заговорили между собой.
   — Такими руками ничего нельзя сделать, — сказал полковник. — Это всего лишь руки артиста.
   — Да, — согласился майор.
   — В Америке такие руки страхуют, — сказал полковник пианисту. — А у вас?
   — У нас эта излишне, — тихо сказал пианист. — А когда я ездил в Штаты, мои руки действительно были застрахованы.
   — Во сколько? — с жадным интересом опросил майор.
   — Двести тысяч долларов, — спокойно произнёс музыкант.
   Немцы удивлённо переглянулись.
   Майор вплотную подошёл к пианисту. Прохору показалось, что кулак офицера сжимается для удара. Прохору стоило огромного усилия сдержать себя: хотелось броситься на офицера и… Но нельзя было поднимать шум без команды «человека в очках». Задание прежде всего!
   — Значит — твои пальцы сокровище! — с издёвкой произнёс офицер.
   Пианист удивлённо поглядел на свои руки, словно такая мысль впервые пришла ему. Он молча кивнул и обвёл присутствующих смущённым взором.
   Взгляд полковника под стёклами очков сделался снова прозрачным, ничего не выражающим. Он равнодушно повернул пианисту спину и склонился над картой.
   Майор порывисто схватил пианиста за руки повыше кистей и положил их на стол. В мёртвой тишине горницы было слышно, как шлёпнули ладони по дереву стола
   — Руих! Спокойно! — приказал майор и быстро, схватив лежавший на столе тяжёлый пресс, с размаха ударил по пальцу пианиста.
   Страшный, животный крик наполнил дом.
   Зуд, подобный электрическому току, пронизал руку Прохора от кончиков пальцев до плеча. Ему показалось, будто немец размозжил палец ему самому. Ощущение боли было так реально, что он скрипнул зубами. Его взгляд встретился с глазами «человека в очках», устремлёнными куда-то в сторону. Мгновенно проследив направление, Прохор увидел: полковник доставал из сумки пачку размеченных карт. По жадному вниманию партизана Прохор понял: эти карты и есть цель налёта. Но прежде чем он успел вернуться взглядом к своему предводителю, новый вопль наполнил дом. Прохор забыл все: наказы «человека в очках», задание, осторожность. Доводы разума перестали существовать. Огромное тело Прохора метнулось в неудержимом прыжке. Все смешалось. Горница наполнилась криками, заглушённым сопением, шумами жестокой драки. Удар по лампе погрузил дом в темноту.
   Несколькими часами позже в землянке, укрытой непроходимой чащей леса, Прохор ревниво следил за ловкими движениями сестры — партизанки, перевязывавшей разбитые пальцы пианиста. Прохор принёс его сюда на своих плечах и теперь относился к нему, как к ценному трофею.
   Когда перевязка была закончена, в землянку вошёл «человек в очках». Он сказал Прохору:
   — Твоё счастье — бумаги те самые.
   — А то бы? — спросил Прохор.
   — Не взыщи… — серьёзно сказал партизан, — мы бы тебя расстреляли за нарушение приказа.
   — Крепко у вас, — усмехнулся Прохор и нервно передёрнул плечами.
   — На добровольных началах, — сказал партизан. — А теперь слушай, — и он по-новому, ласково улыбнулся близорукими глазами. — Тут неподалёку спрятан самолёт. Берегли мы его, как зеницу ока, хотя летать у нас на нём и некому. Нынче же ночью осмотри его, чтобы к рассвету… — партизан выразительно махнул рукой и свистнул. — Отвезёшь эти документы.
   — Дело! — радостно воскликнул Прохор. — Это настоящее дело! — Тут он поглядел на лежащего на куче сосновых веток пианиста и сказал: — Заберу его с собой.
   — Да, здесь ему трудновато будет, — ласково сказал партизан и спросил у музыканта: — А кто же всё-таки наворотил то, в чём немчура тебя заподозрила? — И тут же пояснил Прохору: — Видишь ли, кто-то немецкий мост так незаметно и серьёзно повредил, что у фрицев несколько танков под лёд ухнули. Вот они и стали искать виновника. Занятно, кто бы это?
   Пианист поглядел куда-то поверх головы собеседника. Прохору вспомнился такой же взгляд его, устремлённый над роялем, за бархатный занавес кулисы. Но теперь вместо чёрного бархата перед музыкантом была распахнутая дверь землянки, а за нею запушенный снегом дремучий лес. Пианист перевёл взгляд на партизан и, смущённо улыбнувшись, сказал:
   — Я.