Николай Николаевич Шпанов
Пятьдесят бесконечностей
Прохор — любитель старых песен. Вечером, когда затихает деревня, проходящий мимо избы, где расположен наш штаб, может частенько слышать могучий бас Прохора и под сурдинку вторящий ему хор:
Это пение служило нам отдыхом от тяжёлых дней на морозе, на пронизываемых студёными ветрами аэродромах. Хотя мы с Прохором не так уж давно были переведены в эту штурмовую часть, все уже знали тут, что оторвать нас от песни может только служебное дело. Подперев кулаками тяжёлую голову, Прохор пел сосредоточенно и серьёзно.
Но сегодня нам не удалось допеть «Ермака». Танкам противника, пытающимся задержать стремительное наступление Красной Армии, удалось вклиниться в наше расположение. Они двигались как раз туда, где был расположен наш аэродромный узел.
К тому моменту, когда Прохор дочитывал сообщение, начальник штаба уже развернул на столе карту.
Было ясно: до наступления темноты мы едва ли успеем перегнать самолёты на новое место. Я ждал, что сейчас последует приказание Прохора: «Немедленно все в воздух!» Но он сидел над картой задумавшись. Начальник штаба с нетерпением следил за каждым движением его лица. Наконец Прохор сказал:
— С рассветом вылет.
— К тому времени немецкие танки могут оказаться у нас в тылу, — заметил начштаба.
— Исполняйте, — коротко ответил Прохор и тут же отдал ряд приказаний, обеспечивающих аэродром от неожиданного появления немецких танков.
Все вплоть до поваров были вооружены гранатами и ампулами с горючей жидкостью. По сторонам обеих дорог, ведущих к аэродрому, были поставлены самолёты. Их пушки были направлены таким образом, что проходы в лесу оказались под перекрёстным огнём.
Часа через два мы снова собрались в штабе. Прохор и комиссар делали вид, будто ничего не произошло; садясь за стол к ужину, они сбросили кожанки, и я увидел у них на поясах целую гирлянду гранат. Они оба были готовы к рукопашному бою с немецкими танками.
Ужин был окончен. Прохор лежал на койке, протянув свои огромные ноги на спинку, и, словно ничего не случилось, тихонько тянул:
Ближе к полуночи Прохор неожиданно вскочил с койки.
— На аэродром, товарищи!
В тишине избы было слышно, как стукаются друг о друга металлическими корпусами пристёгиваемые гранаты. Кто-то рассыпал по столу пистолетные патроны и, бранясь себе под нос, ловил их по клеёнке.
Мы шли деревенской улицей, потом полем, на котором в свете яркого месяца были видны бегающие под ударами ветра снежные закрутни. Вошли в лес. Снег особенно звонко скрипел на убитой людьми и машинами дороге. Проваливаясь по пояс в сугробах, мы обошли самолёты. Они стояли у опушки, уже лишённые масок, готовые к вылету с первым светом. Лётчики, механики, вооруженцы, казавшиеся в полутьме чудовищно большими и страшными от своих неуклюжих комбинезонов, не отходили от машин. Под крыльями на снегу чернели кучки ручных гранат и выставленные на треногах пулемёты.
Закончив обход, мы собрались в блиндаже командного пункта. Скоро к нам присоединились командиры и комиссар штурмового полка. Командир-штурмовик, высокий плечистый майор Кравец — любимец Прохора, был сегодня мрачен. Он молча опустился на лавку против комелька и сосредоточенно уставился на огонь.
— Что замрачнел, майор? — спросил Прохор.
— Все думаю.
— О чем же тебе думать?
— Правильно ли мы с вами поступили, не улетев на новые точки?
— Мы поступили? — Прохор удивлённо поднял брови. — А разве тебе было дано право выбирать, как поступать? Приказ оставаться здесь был дан мною, а размышлять о том, окажусь я прав или виноват, нужно мне, а не тебе. Верно, комиссар?
— Верно, — сказал комиссар и обернулся к спускавшемуся в блиндаж командиру истребителей — маленькому, коренастому майору Клюеву: — Споём, майор?
Клюев похлопал рукой об руку, подул на них и подсел к печке. Это был наш лучший тенор.
— Что будем петь? — спросил он, весело блестя живыми глазами.
Вместо ответа Прохор затянул басом:
Начальник штаба опускал руку, и пение продолжалось.
И тут, как всегда, покрывая всех остальных, поднимался к потолку, распирая стены и заставляя дрожать стекла в оконце блиндажа, бас Прохора:
Положив трубку, он доложил Прохору:
— Противник обходит наш узел.
— Время? — коротко бросил Прохор.
— Пять пятьдесят, — ответил начальник штаба. Комиссар прикинул по карте:
— Если ничто их не задержит, они будут здесь через час.
— Они здесь не будут ни через час, ни раньше, ни позже, — спокойно сказал Прохор и встал. Держа перед собою шлем, он в раздумье, как бы про себя, напевал:
— Штурмовики взлетают через двадцать минут. За пять минут полёта они будут над совхозом, где, вероятно, к этому времени окажется и голова противника.
— Взлетать придётся почти в темноте, — нерешительно доложил начштаба.
— Да, почти, — сказал Прохор.
— С задания штурмовики возвращаются на новые площадки? — спросил начштаба.
— Нет, — сказал Прохор, — они возвращаются сюда.
Он неспеша поднимался по лестнице, напевая себе под нос.
Когда он был уже на последней ступеньке, раздался звонкий голос командира истребителей Клюева:
— Товарищ майор, разрешите мне прикрывать «Ильюш»?
Прохор приостановился.
— Нынче они пойдут без прикрытия. Ваша задача: через пять минут после «Ильюш» вылететь. Итти на ту же цель — танковую колонну противника. Штурмовкой добить то, что останется после «Ильюш».
Он говорил это так уверенно, будто видел уже на снежных полях остатки вражеской колонны, уничтоженной Ковалем.
Начальник штаба нагнал Прохора уже на аэродроме.
— Разрешите все же дать указание: в случае чего, садиться на новую площадку.
Прохор сердито посмотрел на него.
— Я же сказал: мы вернёмся на этот аэродром, и никакие танки ему угрожать больше не будут. Красная Армия наступает.
Через пятнадцать минут Прохор был в воздухе, ведя на штурмовку головную девятку «Ильюш».
Колонна вражеских танков, сопровождаемая вереницей машин с пехотой, двигалась лесною дорогой. Прохор сразу нашёл противника и вывел на него свою девятку. Немцы открыли обычный для них ураганный огонь. «Ильи» шли над сплошным морем мигающих вспышек зенитных пулемётов и автоматических пушек. Но ничто не могло предотвратить третьей и четвёртой атаки Прохора. Его штурмовики проносились над самыми вражескими машинами, обдавая их огненным душем своих мощных батарей. Под ударами пушек смолкали башни. Бомбы и снаряды рвали гусеницы, переворачивали танки, поднимали в воздух и швыряли на деревья грузовики с пехотой. Люди повисали на сучьях, добиваемые густыми очередями штурмовиков. Так били «Ильи» на протяжении двенадцати-пятнадцати километров дороги, занятой немецкой колонной.
На четвёртом заходе Прохор понял, что у него повреждено хвостовое оперение. По-видимому, руль направления был заклинён. Прежде чем Прохор сумел проанализировать происшедшее, волна горячего масла хлынула на козырёк. «Попадание в мотор», — отметило сознание. Через две-три секунды сквозь козырёк уже ничего не было видно. Новый удар немецкого снаряда разнёс борт кабины. Прохор почувствовал крепкий толчок в плечо, и тепло пошло по левой руке в перчатку. Почти одновременно показалось пламя на крыле и внутри кабины. Прохор глянул на приборы. Большинство стёкол на доске было разбито. Стрелочка масляного манометра, нервно вздрагивая, бежала влево. Масло катастрофически быстро уходило. Через несколько минут мотор будет сухим. Но пока остаётся хотя бы один патрон в пулемётах и снаряд в пушке, Прохор не бросит немцев! Он всадит в них весь запас металла и взрывчатых веществ, чего бы это ему ей стояло! «Илья» снова подходил к голове колонны. Мотор ревел, вырабатывая последние капли масла. Прохор заставлял себя думать только о предстоящей последней атаке, хотя пламя охватывало уже почти всю кабину. У Прохора тлели брови, меховая опушка шлема. Он чувствовал нестерпимый жар на губах. Удушливый дым разъедал нос и горло…
Но вот замолчали пулемёты «Ильи». Боекомплект израсходован. Только теперь Прохор подумал о том, что нужно потушить пламя. Огонь снаружи он быстро сбил форсажем, но что можно было сделать с пламенем, бушевавшим внутри кабины? Жар становился нестерпимым. Одною рукою Прохор закрыл лицо, думая только о том, чтобы вытянуть теперь к своим. Но в тот самый момент, когда он уже отвернул от разгромленной вражеской колонны, в поле его зрения попало серебряное облачко, вьющееся над второю дорогой: с лесной просеки на неё втягивались немецкие грузовики с танками. Неужели немцам удалось скрытно выйти на другую дорогу в наш тыл?! Если так?!. Прохору не хотелось далее думать о том, что будет, если эта клешня вражеского охвата останется неразгромленной. Он не колеблясь снова развернул машину. Через несколько секунд «Илья» на бреющем подходил к новой колонне. Сближение измерялось долями секунды. Прежде чем кто-либо на земле мог понять, что происходит, штурмовик снизился настолько, что его бронированное брюхо прошлось по нескольким грузовикам, давя и ломая вое, с чем приходило в соприкосновение. Корпуса автомобилей, чехлы над ними, плотно садящие в грузовиках пехотинцы — все превратилось в страшное месиво, трещащее, звенящее, воющее животным воем страха и боли.
Вслед «Илье», уносившему на плоскостях, на фюзеляже, на радиаторе куски дерева, обрывки металла и клочья зеленого шинельного сукна, неслись сотни снарядов автоматических пушек. По тому, как вздрагивал фюзеляж его искалеченной машины, Прохор мог судить о попаданиях неприятельских артиллеристов. Но попадания в плоскости, в фюзеляж и тем более в бронированное брюхо «Ильи» не беспокоили лётчика. Все мысли Прохора были теперь сосредоточены на одном: как бы дотянуть до своего аэродрома. Сквозь багровый жар заполняющего кабину пламени, сквозь охватывавшую сознание тяжёлую муть обморока, Прохор видел, заставлял себя видеть одно: сесть, сесть во что бы то ни стало на свой аэродром. На охвативший голову звон отчётливо ложилось болезненное биение мотора. Прохор знал, что это звуки приближающейся агонии машины. Она выпила все масло. Всухую она могла проработать ещё какие-то доли минуты. Взгляд Прохора был прикован к секундной стрелке часов. Жало стрелки короткими рывками отсчитывало секунды. По расчёту Прохора через минуту должен показаться свой аэродром. Не дотянуть до него — значило не послать истребителей на уничтожение второй немецкой колонны, значило поставить под угрозу охвата свои войска и в том числе собственный аэродром.
Хотя стрелка перескакивала сразу от секунды к секунде, Прохору казалось, будто он видит, как медленно переползает её ехидное тонкое жало от деления к делению. Это переползание было издевательски медленным. Время, нужное стрелке, чтобы пройти от чёрточки к чёрточке, представлялось Прохору бесконечностью, которая никогда не будет пройдена. Но как только острие стрелки перекрывало деление, Прохор понимал, что эта бесконечность была лишь ничтожной долей того, что он должен выдержать.
Стрелка прошла у него перед глазами через пятьдесят делений. Пятьдесят бесконечностей, ставших реальными, как сама жизнь, от нестерпимого жара пламени, от боли в плече, от заволакивавшего сознание тумана, который с таким трудом удавалось отгонять напряжением воли.
Но вот наконец знакомые контуры площадки. Едва не цепляя шасси за макушки заснеженного леса, Прохор посадил своего «Илью» на брюхо в снег. Не было ни времени, ни сил выпустить шасси. Единственная мысль терзала остатки сознания: «Бросить товарищей в атаку на немцев».
Но никаких приказаний от Прохора никто уже не услышал. Его вынули из машины без сознания, в обгоревшем комбинезоне и шлеме, с обожжённым лицом, с плечом, разорванным осколком снаряда. Впрочем, его приказания уже и не были нужны. Как он приказал, вылетая, через пять минут после штурмовиков в воздух поднялись истребители Клюева. Сегодня они тоже штурмовали. Но на их долю уже не досталось ничего от колонны, начисто разгромленной штурмовиками Прохора. Не желая возвращаться домой с неизрасходованными боеприпасами, клюевцы сами отыскали себе цель. Этой целью и была вторая колонна, открытая Прохором.
Через два часа в штаб пришла благодарность командования: прорвавшиеся вражеские танки были уничтожены. Попытка противника остановить стремительный натиск наших войск была снова сорвана нашей штурмовкой.
Едва ли кто-либо иной на месте Прохора, с меньшим запасом жизненных сил и здоровья, мог бы в тот же вечер, как ни в чём не бывало, глядеть в амбаре кинокартину, привезённую фронтовой передвижкой.
После ужина, съеденного с обычным для Прохора аппетитом, когда врач переменил ему примочки на обожжённом лице, Прохор с наслаждением растянулся на койке.
— Что я вам говорил, — сказал он начальнику штаба, — новые площадки нам не понадобились.
— Да, да, — сказал начштаба. — Вы снова оказались правы.
— Дорогой друг, — серьёзно произнёс Прохор, — вам, как штабному работнику, нужно твёрдо усвоить самому и внушить другим: ни одна пядь земли, отбитой нами обратно у этой падали, не может снова попасть ей в руки. Понятно?.. А в наказание за вашу попытку перебазироваться спойте нам.
Начальник штаба послушно снял со стены гитару. Сначала нерешительно, потом смелей и смелей зазвучала песня, только что слышанная в кинофильме.
— Эх, братцы ленинградцы, — мечтательно произнёс Прохор, — что может быть лучше старой русской песни… — И его бас загремел, как всегда покрывая голоса подпевающих командиров:
Входящие в горницу к вечернему чаю командиры тихо присаживались на лавках вдоль стен, вступали в хор.
Ревела буря, гром гремел…
Это пение служило нам отдыхом от тяжёлых дней на морозе, на пронизываемых студёными ветрами аэродромах. Хотя мы с Прохором не так уж давно были переведены в эту штурмовую часть, все уже знали тут, что оторвать нас от песни может только служебное дело. Подперев кулаками тяжёлую голову, Прохор пел сосредоточенно и серьёзно.
Но сегодня нам не удалось допеть «Ермака». Танкам противника, пытающимся задержать стремительное наступление Красной Армии, удалось вклиниться в наше расположение. Они двигались как раз туда, где был расположен наш аэродромный узел.
К тому моменту, когда Прохор дочитывал сообщение, начальник штаба уже развернул на столе карту.
Было ясно: до наступления темноты мы едва ли успеем перегнать самолёты на новое место. Я ждал, что сейчас последует приказание Прохора: «Немедленно все в воздух!» Но он сидел над картой задумавшись. Начальник штаба с нетерпением следил за каждым движением его лица. Наконец Прохор сказал:
— С рассветом вылет.
— К тому времени немецкие танки могут оказаться у нас в тылу, — заметил начштаба.
— Исполняйте, — коротко ответил Прохор и тут же отдал ряд приказаний, обеспечивающих аэродром от неожиданного появления немецких танков.
Все вплоть до поваров были вооружены гранатами и ампулами с горючей жидкостью. По сторонам обеих дорог, ведущих к аэродрому, были поставлены самолёты. Их пушки были направлены таким образом, что проходы в лесу оказались под перекрёстным огнём.
Часа через два мы снова собрались в штабе. Прохор и комиссар делали вид, будто ничего не произошло; садясь за стол к ужину, они сбросили кожанки, и я увидел у них на поясах целую гирлянду гранат. Они оба были готовы к рукопашному бою с немецкими танками.
Ужин был окончен. Прохор лежал на койке, протянув свои огромные ноги на спинку, и, словно ничего не случилось, тихонько тянул:
Сидя у него в ногах, комиссар тихонько подтягивал. Мы молчали.
Заутра глас раздастся мой…
Ближе к полуночи Прохор неожиданно вскочил с койки.
— На аэродром, товарищи!
В тишине избы было слышно, как стукаются друг о друга металлическими корпусами пристёгиваемые гранаты. Кто-то рассыпал по столу пистолетные патроны и, бранясь себе под нос, ловил их по клеёнке.
Мы шли деревенской улицей, потом полем, на котором в свете яркого месяца были видны бегающие под ударами ветра снежные закрутни. Вошли в лес. Снег особенно звонко скрипел на убитой людьми и машинами дороге. Проваливаясь по пояс в сугробах, мы обошли самолёты. Они стояли у опушки, уже лишённые масок, готовые к вылету с первым светом. Лётчики, механики, вооруженцы, казавшиеся в полутьме чудовищно большими и страшными от своих неуклюжих комбинезонов, не отходили от машин. Под крыльями на снегу чернели кучки ручных гранат и выставленные на треногах пулемёты.
Закончив обход, мы собрались в блиндаже командного пункта. Скоро к нам присоединились командиры и комиссар штурмового полка. Командир-штурмовик, высокий плечистый майор Кравец — любимец Прохора, был сегодня мрачен. Он молча опустился на лавку против комелька и сосредоточенно уставился на огонь.
— Что замрачнел, майор? — спросил Прохор.
— Все думаю.
— О чем же тебе думать?
— Правильно ли мы с вами поступили, не улетев на новые точки?
— Мы поступили? — Прохор удивлённо поднял брови. — А разве тебе было дано право выбирать, как поступать? Приказ оставаться здесь был дан мною, а размышлять о том, окажусь я прав или виноват, нужно мне, а не тебе. Верно, комиссар?
— Верно, — сказал комиссар и обернулся к спускавшемуся в блиндаж командиру истребителей — маленькому, коренастому майору Клюеву: — Споём, майор?
Клюев похлопал рукой об руку, подул на них и подсел к печке. Это был наш лучший тенор.
— Что будем петь? — спросил он, весело блестя живыми глазами.
Вместо ответа Прохор затянул басом:
К нему первым присоединился баритон Коваля. Следующая строфа шла уже с участием Клюева. Его чистый и звонкий голос лился легко и свободно:
Ревела буря, гром гремел,
Во мраке молния блистала.
Время от времени начальник штаба поднимал руку. Это означало, что ему необходимо молчание. В углу блиндажа пищал зуммер телефона.
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой…
Начальник штаба опускал руку, и пение продолжалось.
И тут, как всегда, покрывая всех остальных, поднимался к потолку, распирая стены и заставляя дрожать стекла в оконце блиндажа, бас Прохора:
Начальник штаба невольно поглядел на часы: до рассвета оставалось около часа. И как бы уловив его беспокойство, пискнул телефон. Мгновенно все смолкло. Десять пар внимательных глаз уставились на начальника штаба, снявшего трубку.
…С рассветом глас раздастся мой,
На подвиг и на смерть зовущий…
Положив трубку, он доложил Прохору:
— Противник обходит наш узел.
— Время? — коротко бросил Прохор.
— Пять пятьдесят, — ответил начальник штаба. Комиссар прикинул по карте:
— Если ничто их не задержит, они будут здесь через час.
— Они здесь не будут ни через час, ни раньше, ни позже, — спокойно сказал Прохор и встал. Держа перед собою шлем, он в раздумье, как бы про себя, напевал:
Вдруг он сказал начальнику штаба:
…Тот должен думать лишь о ней,
За Русь святую погибая.
— Штурмовики взлетают через двадцать минут. За пять минут полёта они будут над совхозом, где, вероятно, к этому времени окажется и голова противника.
— Взлетать придётся почти в темноте, — нерешительно доложил начштаба.
— Да, почти, — сказал Прохор.
— С задания штурмовики возвращаются на новые площадки? — спросил начштаба.
— Нет, — сказал Прохор, — они возвращаются сюда.
Он неспеша поднимался по лестнице, напевая себе под нос.
Когда он был уже на последней ступеньке, раздался звонкий голос командира истребителей Клюева:
— Товарищ майор, разрешите мне прикрывать «Ильюш»?
Прохор приостановился.
— Нынче они пойдут без прикрытия. Ваша задача: через пять минут после «Ильюш» вылететь. Итти на ту же цель — танковую колонну противника. Штурмовкой добить то, что останется после «Ильюш».
Он говорил это так уверенно, будто видел уже на снежных полях остатки вражеской колонны, уничтоженной Ковалем.
Начальник штаба нагнал Прохора уже на аэродроме.
— Разрешите все же дать указание: в случае чего, садиться на новую площадку.
Прохор сердито посмотрел на него.
— Я же сказал: мы вернёмся на этот аэродром, и никакие танки ему угрожать больше не будут. Красная Армия наступает.
Через пятнадцать минут Прохор был в воздухе, ведя на штурмовку головную девятку «Ильюш».
Колонна вражеских танков, сопровождаемая вереницей машин с пехотой, двигалась лесною дорогой. Прохор сразу нашёл противника и вывел на него свою девятку. Немцы открыли обычный для них ураганный огонь. «Ильи» шли над сплошным морем мигающих вспышек зенитных пулемётов и автоматических пушек. Но ничто не могло предотвратить третьей и четвёртой атаки Прохора. Его штурмовики проносились над самыми вражескими машинами, обдавая их огненным душем своих мощных батарей. Под ударами пушек смолкали башни. Бомбы и снаряды рвали гусеницы, переворачивали танки, поднимали в воздух и швыряли на деревья грузовики с пехотой. Люди повисали на сучьях, добиваемые густыми очередями штурмовиков. Так били «Ильи» на протяжении двенадцати-пятнадцати километров дороги, занятой немецкой колонной.
На четвёртом заходе Прохор понял, что у него повреждено хвостовое оперение. По-видимому, руль направления был заклинён. Прежде чем Прохор сумел проанализировать происшедшее, волна горячего масла хлынула на козырёк. «Попадание в мотор», — отметило сознание. Через две-три секунды сквозь козырёк уже ничего не было видно. Новый удар немецкого снаряда разнёс борт кабины. Прохор почувствовал крепкий толчок в плечо, и тепло пошло по левой руке в перчатку. Почти одновременно показалось пламя на крыле и внутри кабины. Прохор глянул на приборы. Большинство стёкол на доске было разбито. Стрелочка масляного манометра, нервно вздрагивая, бежала влево. Масло катастрофически быстро уходило. Через несколько минут мотор будет сухим. Но пока остаётся хотя бы один патрон в пулемётах и снаряд в пушке, Прохор не бросит немцев! Он всадит в них весь запас металла и взрывчатых веществ, чего бы это ему ей стояло! «Илья» снова подходил к голове колонны. Мотор ревел, вырабатывая последние капли масла. Прохор заставлял себя думать только о предстоящей последней атаке, хотя пламя охватывало уже почти всю кабину. У Прохора тлели брови, меховая опушка шлема. Он чувствовал нестерпимый жар на губах. Удушливый дым разъедал нос и горло…
Но вот замолчали пулемёты «Ильи». Боекомплект израсходован. Только теперь Прохор подумал о том, что нужно потушить пламя. Огонь снаружи он быстро сбил форсажем, но что можно было сделать с пламенем, бушевавшим внутри кабины? Жар становился нестерпимым. Одною рукою Прохор закрыл лицо, думая только о том, чтобы вытянуть теперь к своим. Но в тот самый момент, когда он уже отвернул от разгромленной вражеской колонны, в поле его зрения попало серебряное облачко, вьющееся над второю дорогой: с лесной просеки на неё втягивались немецкие грузовики с танками. Неужели немцам удалось скрытно выйти на другую дорогу в наш тыл?! Если так?!. Прохору не хотелось далее думать о том, что будет, если эта клешня вражеского охвата останется неразгромленной. Он не колеблясь снова развернул машину. Через несколько секунд «Илья» на бреющем подходил к новой колонне. Сближение измерялось долями секунды. Прежде чем кто-либо на земле мог понять, что происходит, штурмовик снизился настолько, что его бронированное брюхо прошлось по нескольким грузовикам, давя и ломая вое, с чем приходило в соприкосновение. Корпуса автомобилей, чехлы над ними, плотно садящие в грузовиках пехотинцы — все превратилось в страшное месиво, трещащее, звенящее, воющее животным воем страха и боли.
Вслед «Илье», уносившему на плоскостях, на фюзеляже, на радиаторе куски дерева, обрывки металла и клочья зеленого шинельного сукна, неслись сотни снарядов автоматических пушек. По тому, как вздрагивал фюзеляж его искалеченной машины, Прохор мог судить о попаданиях неприятельских артиллеристов. Но попадания в плоскости, в фюзеляж и тем более в бронированное брюхо «Ильи» не беспокоили лётчика. Все мысли Прохора были теперь сосредоточены на одном: как бы дотянуть до своего аэродрома. Сквозь багровый жар заполняющего кабину пламени, сквозь охватывавшую сознание тяжёлую муть обморока, Прохор видел, заставлял себя видеть одно: сесть, сесть во что бы то ни стало на свой аэродром. На охвативший голову звон отчётливо ложилось болезненное биение мотора. Прохор знал, что это звуки приближающейся агонии машины. Она выпила все масло. Всухую она могла проработать ещё какие-то доли минуты. Взгляд Прохора был прикован к секундной стрелке часов. Жало стрелки короткими рывками отсчитывало секунды. По расчёту Прохора через минуту должен показаться свой аэродром. Не дотянуть до него — значило не послать истребителей на уничтожение второй немецкой колонны, значило поставить под угрозу охвата свои войска и в том числе собственный аэродром.
Хотя стрелка перескакивала сразу от секунды к секунде, Прохору казалось, будто он видит, как медленно переползает её ехидное тонкое жало от деления к делению. Это переползание было издевательски медленным. Время, нужное стрелке, чтобы пройти от чёрточки к чёрточке, представлялось Прохору бесконечностью, которая никогда не будет пройдена. Но как только острие стрелки перекрывало деление, Прохор понимал, что эта бесконечность была лишь ничтожной долей того, что он должен выдержать.
Стрелка прошла у него перед глазами через пятьдесят делений. Пятьдесят бесконечностей, ставших реальными, как сама жизнь, от нестерпимого жара пламени, от боли в плече, от заволакивавшего сознание тумана, который с таким трудом удавалось отгонять напряжением воли.
Но вот наконец знакомые контуры площадки. Едва не цепляя шасси за макушки заснеженного леса, Прохор посадил своего «Илью» на брюхо в снег. Не было ни времени, ни сил выпустить шасси. Единственная мысль терзала остатки сознания: «Бросить товарищей в атаку на немцев».
Но никаких приказаний от Прохора никто уже не услышал. Его вынули из машины без сознания, в обгоревшем комбинезоне и шлеме, с обожжённым лицом, с плечом, разорванным осколком снаряда. Впрочем, его приказания уже и не были нужны. Как он приказал, вылетая, через пять минут после штурмовиков в воздух поднялись истребители Клюева. Сегодня они тоже штурмовали. Но на их долю уже не досталось ничего от колонны, начисто разгромленной штурмовиками Прохора. Не желая возвращаться домой с неизрасходованными боеприпасами, клюевцы сами отыскали себе цель. Этой целью и была вторая колонна, открытая Прохором.
Через два часа в штаб пришла благодарность командования: прорвавшиеся вражеские танки были уничтожены. Попытка противника остановить стремительный натиск наших войск была снова сорвана нашей штурмовкой.
Едва ли кто-либо иной на месте Прохора, с меньшим запасом жизненных сил и здоровья, мог бы в тот же вечер, как ни в чём не бывало, глядеть в амбаре кинокартину, привезённую фронтовой передвижкой.
После ужина, съеденного с обычным для Прохора аппетитом, когда врач переменил ему примочки на обожжённом лице, Прохор с наслаждением растянулся на койке.
— Что я вам говорил, — сказал он начальнику штаба, — новые площадки нам не понадобились.
— Да, да, — сказал начштаба. — Вы снова оказались правы.
— Дорогой друг, — серьёзно произнёс Прохор, — вам, как штабному работнику, нужно твёрдо усвоить самому и внушить другим: ни одна пядь земли, отбитой нами обратно у этой падали, не может снова попасть ей в руки. Понятно?.. А в наказание за вашу попытку перебазироваться спойте нам.
Начальник штаба послушно снял со стены гитару. Сначала нерешительно, потом смелей и смелей зазвучала песня, только что слышанная в кинофильме.
— Эх, братцы ленинградцы, — мечтательно произнёс Прохор, — что может быть лучше старой русской песни… — И его бас загремел, как всегда покрывая голоса подпевающих командиров:
Заутра глас раздастся мой,
На подвиг и на смерть зовущий…