---------------------------------------------------------------
Максим Шраер. Ньюхэйвенские сонеты. 1989-1998.
Maksim Shraer. N'iukheivenskie sonety. 1989-1998.
Maxim D. Shrayer. New Haven Sonnets. 1989-1998.
Copyright © 1998 by Maxim D. Shrayer
All rights reserved
По всем вопросам просьба обращаться к автору по
адресу shrayerm@bc.edu
см. также http://fmwww.bc.edu/SL-V/ShrayerM.html
---------------------------------------------------------------
Я провожал тебя в аэропорт,
и на переднем взмыленном сиденье
ты ежилась, как будто на съеденье
я вез тебя. И был закат распорот.
А у тебя был пляжный вид:
обрезанные джинсы, рвань-сандали.
И потому служители сказали:
"Одежда нынче хилая у див".
Но тихий ангел опустился вдруг,
приняв обличье толстой негритянки,
и прошептал, струясь вдоль наших рук:
"Не разрывайте расставанья круг".
Тогда и я в твоих запястьях тонких
услышал перестук разлук.
Любимая, в Серебряном Бору
бродили львы, татарин Абдулай
щенками их пригрел за нежный лай.
Тележка, мусор, сладкий запах мальвы...
Я вспоминаю, будто с похорон
пришедший вспоминает, что не стало,
когда по улицам Нью-Хэйвена, устало,
старуха катит супермаркету урон,
мне лезут в голову набитые трухой
больничные помойки, пустыри,
тележки, урны... Следом за старухой
идут забытых лет поводыри,
из прошлого вышагивают львы.
Любимая, мне не забыть Москвы.
Наступила осень, окриком
болотным осадив коня.
Нас топила в логе охряном,
в берлоговище кабана.
Через поленницу прогнившую
и взмыленный ручей
мы уносили прочь к седлу приникшую
осеннюю кручину.
Любовь лихую и напрасную -
к себе ли, осени, подруге...
Кони на тропу набрасывались
и тщились разорвать подпруги.
Так влюбчивы, так переменчивы,
мы наши судьбы перевенчивали.
Мне снилось: мы с тобой аристократы
в какой-то опустившейся стране,
мы пьем вино, с утра играем в карты,
читаем в новостях о сатане,
родившемся у пожилой кухарки,
потом гуляем в гавани, где чайки
клюют бычков, похожих на окурки,
плывущие к причалу на спине.
"Аристократы? В чем же благородство?" -
ты говоришь, а мы с тобой бредем
по гавани. Случайное уродство
царит над красотой, и здесь наш дом,
мы здесь, в Америке, когда-нибудь умрем
под флагами морского пароходства.
И. Чиннову
Надежда, брошенная в гулкий черный ящик,
где белки сладким мусором пируют,
и голуби по крышке маршируют,
с утра напившись смрада веселящего.
Вера в желтой юбочке коротенькой
на пятачке стоит у пиццерии,
в глазах ее лимонные цари
и под глазами радуга непрошенная.
Любовь начертана зеленой едкой краской
там, на мосту, зависшем ржавыми крылами
над местом моего ньюхэйвенского рая,
над пыльной улицей, над ликами неласковыми.
София грязная ко мне тянула руки, -
полтинник, вестник смерти и разлуки.
На Карловом мосту
влюбленные ладони
ложатся на плиту,
чтоб опуститься долу,
наощупь прочитав
готические буквы,
поняв и переставив
божественные знаки.
Вот, Вистула бежит,
пороги обивая,
а на толпу визжит
болонка кружевная,
цыганка ворожит,
и Прага... чуть живая.
Она ушла, и серый плащ
натягиваю мимо плеч
и в лифт бездонный захожу,
монетку в брючине ужу,
вернись, любимая, домой,
мне Бруклин кажется тюрьмой,
вернись, я напишу сонет,
про то, как валит финский снег,
про то, как Ладога легка,
про скрип морозного ледка,
о, распростертый у виска
трилистник губ и языка,
вернись, я не могу один,
я раб твой, а не господин.
Вот, что нужно разбитому сердцу:
убегающий в небо хайвей;
колобокое солнце в зените;
корабельные сосны-стройняги;
океана кривая губа.
И на полную громкость включенный
рок'н-ролл, приносящий забвенье,
и какие-то детские мысли -
серый ослик, оранжевый окунь.
Полицейский тебя не поймает;
ну а если поймает и спросит:
"На какой вы скорости гнали?"
Ты ответишь: "На скорости сердца,
убегающего от любимой".
Прощальный секс. Порожняя рыбалка в ноябре.
Гляди: за шиворот реки стекает дождь.
Ты скоро сядешь в проржавелый додж
с отметиной свинцовой на ребре.
Надев очки, ты замшевым тяжелым пиджаком
придавишь а тлас лета и любви.
Все кажется: ищи ее, лови...
Мотель, на завтрак кофе с пирожком.
Замедли ход. Пересекая взмыленный Гудзон,
ты различишь на дальнем берегу
свою литую грудь и мой разверстый зонт.
Опомнись, это я тебе реку:
"Дождливый торопливый самый что ни на есть
счастливый терпеливый прощальный секс".
Я нынче вызволить не мог
свое запутанное тело
из простыней: ни рук, ни ног,
ни сердца. Сердце улетело,
вильнув в каминную трубу,
обуглившись наполовину,
оно повисло на суку,
и надо бы начать ловитву.
А сердце бьется на ветру
в ладонях вербы, нет - дриады!
И я как бабочку беру
свое же сердце. Но не радо
оно вернуться в клетку сна.
Я просыпаюсь. Сумерки. Весна.
Подлодка входит в старый порт -
так проститутка старая, больная,
под утро возвращается, виляя
всем телом обветшалым, понимая,
что ей на пенсию пора.
За нею следом катерок -
рабочий парень из слободки,
фырчит пивной отрыжкой, пахнет водкой,
и, увлекаясь уличной красоткой,
не замечает, что она стара.
Обосновавшись у окна
портового замызганного бара,
я наблюдаю эту сцену; пара
пустых бутылок. Дайте мне вина!
(двойной сонет)
Нищие любят шляпы,
галстуки и береты,
нищих зовут на пляжи
прибоя глухиe брегеты.
Дюны с подмышками рыжими,
сплошь камышом увитыми,
видятся им бесстыжими
девочками позабытыми.
Девочки в белых платьях,
и соломенных шляпках,
где вы, в каких объятьях?
О, счастье на мокрых шлюпках!
Летние дни с прогулками
и пикниковой ленью,
блюда с французскими булками
и вядчиной, и зеленью.
Семьи новоанглийские,
восповские традиции,
все имена - латинские,
Цинтии и Патриции.
Белые кадиллаки,
черные в них шоферы,
воспоминаний шлаки,
все остальное стерлось.
Все остальное только
шелест песка на пляже,
нищие в зимних пальто,
дагерротип пропажи.
Выжженные глаза доходного дома...
Помнишь, горели по вечерам оранжево и знакомо?
Не сберегли роговые очки,
не защитили ресничные жалюзи,
языком слизала огненная корова.
Ресторан "Венеция" в черном квартале.
Перед клиентом растерянно извиняясь, нет, размеренно извиваясь
(помнишь, рядом, пока мы ждали на светофоре),
черная грация черного братика локтем толкала:
"Только тебя еще здесь не хватало", - бледнела и хохотала.
Дом погорел, ресторан закрылся.
Третий в нашу любовь закрался.
Я зову тебя. В окнах форда стоит черно-белый город.
Ты гадаешь на светофорах. Красный не дорог, зеленый дорог.
Когда я первый раз в тебя вошел,
ревел Гудзон, что африканский слон,
(бывает в октябре такой сезон);
и за окном манхэттанской квартиры
взрывались мотоциклы, как мортиры,
и слышался клаксонов долгий стон.
И ты сказала: "Боже, как же я
сегодня счастлива, любимый мой, твоя
рука, твои колени, губы, шея..."
Но я не слышал, - ночь-ворожея
меня тащила в сторону Бродвея,
туда, где нищие стаканами бренчат,
туда, где театральный гул и чад,
моя душа летела, леденея.
Квадратным ртом,
прямоугольным телом,
привидится потом...
А нынче ангелом
со стройными ногами,
и персиковой кожей,
и формами нагими,
и непохожей
ни на чью улыбкой...
Лет через сорок
ты ужаснешься ловкой
подделке. Значит срок
модерна наступил и время
уродовать воспоминаний бремя.
Енот, задавленный тойотой,
лежит, раскинув руки,
ему от жизни остается
крадучесть зимней скуки,
шаги прохожих, стрекот древи
и скрип отвертки под рукой
субъекта, ладящего двери
к особняку, - там, над рекой
кровавой и смертельно-желтой,
протянутой в пучины парка,
где зверь бродил, где обожал
томящий запах мха и праха.
Его в норе подруга ждет.
На небе ангел смерти ждет.
Француженка из племени Черо ке,
моя любовно-летняя отрава,
уехала на поезде обратно
в штат Теннесси - туда, где жизнь короче.
Вернуться обещала, расставаясь
мне целовала не виски , а руки,
я думал лишь о пошлости и скуке,
и мне световращенье рисовалось.
Письмо нейдет. Отравленные финки
мне в спину мечут купидоны с веток.
в уколе каждом сколько этих девок:
американки, финки, филиппинки.
Мне все равно. Предчувствую в любой
воспоминаний одинаковую боль.
Моим родителям
Серые белки Йеля,
черные белки Принстона,
душу мою лелея,
смотрят мне в спину пристально.
Белки еще не бросили
верить в мое везение.
Трудно ли это, просто ли
ставить на Провидение?
Ставить на сочинителя
русских стихов в Америке,
ставить на сочленителя
судеб в пропащей метрике?
Белки Йеля и Принстона,
смотрят мне в душу пристально.
Девочки целуют стариков,
бабочки сосут нектар растенья;
Маргарита не стыдясь своих оков
со мной отпраздновала день растленья.
Она сияла, словно аметист,
она преображалась на постели,
и тут я вспомнил - не поверите! - о степи,
о том, что короставник золотист.
И что своим дрожаньем ковыли
и жаром, исходящим от земли,
напоминают треугольное пространство,
которое колышется и ждет,
когда его накроет сладкий гнет,
когда на землю небо упадет.
Я живу в доходном домe, там все лестницы картавы,
в наркотической истоме утром тащатся кварталы
к тупику, где ангел сирый
раздает им йод и сырость.
Здесь в китайском ресторане поножовщина, но чаще
дым и копоть, и стараний полицейских псов рычащих
не хватает: слишком поздно
прибегает пес на помощь.
Я тебя не приглашаю в этот мир трансцендентальный,
потому что ясно знаю: оскорбят тебя детали
этих уличных бубнилок
моему летейству милых.
Лучше встретимся в Нью-Йорке,
люди там легки и юрки.
Жена и муж друг другу
в постели говорят,
что им дожди постыли,
что много дней подряд
они не занимались
любовью перед сном,
а, засыпая, маялись
и думали о том,
что хорошо бы съездить
на праздники в Вермонт,
где на футбольном поле
стоят стада гусей,
где крепче не любили,
не мучали нежней.
(три сонета)
Роман без будущего, в будущем Париж,
ревнивый муж, бутылки из-под пива,
ну что же ты над склонами паришь,
и как же ты со мною нестроптива?
Мы для прощанья выбрали Вермонт,
отельчик с видом на заснеженную гору,
мы днем катаемся, а вечером роман
докручиваем, потому что город
так не подходит для любовных сцен,
так тесен для полночных левитаций;
а здесь в окне луна и белый снег,
и мы останемся навеки, может статься,
и в этой комнате, где мы совсем одни,
мы будем счастливы хотя бы до весны.
Йод и сырость февральских ночей
нам достается с тобой на чай.
Ветер доносит так, невзначай,
с океана собачий лай.
Поцелуй меня поскорей
в перекрестье бровей,
где поет стальной соловей
о любви пропащей моей.
Урони на голый паркет
аметистовое белье,
мы прощаемся, значит нет
больше времени, значит все
между нами, любимая,
только ночь неутолимая.
Полицейские лошадки, о чем вы мечтаете
в проулке, увитом плющом,
укрытом плащом
низкого небытия,
здесь были счастливы ты да я,
мы были счастливы, понимаете!?
Пока наездники ваши жуют
осколки пиццы,
пока они о брючины трут
жирные полицейские пальцы,
я расскажу вам: однажды дождь
в машине нас продержал допоздна,
я помню только фонарную дрожь
когда дотянулся до самого дна.
Ф. Берману
Детишек катали пони
на глинистом пустыре,
забыв обоюдные пени
осенних погод посреди.
Пугливые черные дети
смотрели на белых детей.
Пугливые белые дети
смотрели на черных детей.
Лохматка по мерзлому кругу
то с белым, то с черным дитем,
являя собою поруку,
что мы непременно дойдем
до тучных лугов черно-белых,
где черные влюбятся в белых.
В Нью-Хэйвене, где ночи пахнут тленом,
и океан ладонью и коленом
касается калитки и крыльца,
я жил пять лет среди воров и нищих,
среди профессоров умнейших,
я жил и изменялся без конца.
Я наконец отвык от ностальгии,
я стал как всеЙ- соседи, остальные,
прохожие - я даже негром стал.
И уезжая, я скучал по дому,
по Новой Англии - старинному парому,
плывущему среди гранитных скал.
Здесь пляжи пусты, здесь туманны ночи,
американок голубые очи.
---------------------------------------------------------------
Автор благодарит редакторов следующих изданий, где была
впервые опубликована часть стихотворений, вошедших в эту книгу:
"Альманах клуба поэтов", "Альманах клуба писателей",
"Интересная газета", "Московский комсомолец", "Новое русское
слово", "Новый журнал", "Побережье", "Вестник", "Встречи".
Grateful acknowledgment is made to the editors of the folґ
lowing publications, in which some of the poems in this book
originally appeared: Al'manakh kluba pisatelei, Al'manakh kluba
poetov, Interesnaia gazeta, Moskovskii komsomolets, Novoe
russkoe slovo, Novyi zhurnal, Poberezh'e, Vestnik, Vstrechi.
--------------------
Максим Шраер. Ньюхэйвенские сонеты. 1989-1998.
Maksim Shraer. N'iukheivenskie sonety. 1989-1998.
Maxim D. Shrayer. New Haven Sonnets. 1989-1998.
Copyright © 1998 by Maxim D. Shrayer
All rights reserved
Максим Шраер. Ньюхэйвенские сонеты. 1989-1998.
Maksim Shraer. N'iukheivenskie sonety. 1989-1998.
Maxim D. Shrayer. New Haven Sonnets. 1989-1998.
Copyright © 1998 by Maxim D. Shrayer
All rights reserved
По всем вопросам просьба обращаться к автору по
адресу shrayerm@bc.edu
см. также http://fmwww.bc.edu/SL-V/ShrayerM.html
---------------------------------------------------------------
Я провожал тебя в аэропорт,
и на переднем взмыленном сиденье
ты ежилась, как будто на съеденье
я вез тебя. И был закат распорот.
А у тебя был пляжный вид:
обрезанные джинсы, рвань-сандали.
И потому служители сказали:
"Одежда нынче хилая у див".
Но тихий ангел опустился вдруг,
приняв обличье толстой негритянки,
и прошептал, струясь вдоль наших рук:
"Не разрывайте расставанья круг".
Тогда и я в твоих запястьях тонких
услышал перестук разлук.
Любимая, в Серебряном Бору
бродили львы, татарин Абдулай
щенками их пригрел за нежный лай.
Тележка, мусор, сладкий запах мальвы...
Я вспоминаю, будто с похорон
пришедший вспоминает, что не стало,
когда по улицам Нью-Хэйвена, устало,
старуха катит супермаркету урон,
мне лезут в голову набитые трухой
больничные помойки, пустыри,
тележки, урны... Следом за старухой
идут забытых лет поводыри,
из прошлого вышагивают львы.
Любимая, мне не забыть Москвы.
Наступила осень, окриком
болотным осадив коня.
Нас топила в логе охряном,
в берлоговище кабана.
Через поленницу прогнившую
и взмыленный ручей
мы уносили прочь к седлу приникшую
осеннюю кручину.
Любовь лихую и напрасную -
к себе ли, осени, подруге...
Кони на тропу набрасывались
и тщились разорвать подпруги.
Так влюбчивы, так переменчивы,
мы наши судьбы перевенчивали.
Мне снилось: мы с тобой аристократы
в какой-то опустившейся стране,
мы пьем вино, с утра играем в карты,
читаем в новостях о сатане,
родившемся у пожилой кухарки,
потом гуляем в гавани, где чайки
клюют бычков, похожих на окурки,
плывущие к причалу на спине.
"Аристократы? В чем же благородство?" -
ты говоришь, а мы с тобой бредем
по гавани. Случайное уродство
царит над красотой, и здесь наш дом,
мы здесь, в Америке, когда-нибудь умрем
под флагами морского пароходства.
И. Чиннову
Надежда, брошенная в гулкий черный ящик,
где белки сладким мусором пируют,
и голуби по крышке маршируют,
с утра напившись смрада веселящего.
Вера в желтой юбочке коротенькой
на пятачке стоит у пиццерии,
в глазах ее лимонные цари
и под глазами радуга непрошенная.
Любовь начертана зеленой едкой краской
там, на мосту, зависшем ржавыми крылами
над местом моего ньюхэйвенского рая,
над пыльной улицей, над ликами неласковыми.
София грязная ко мне тянула руки, -
полтинник, вестник смерти и разлуки.
На Карловом мосту
влюбленные ладони
ложатся на плиту,
чтоб опуститься долу,
наощупь прочитав
готические буквы,
поняв и переставив
божественные знаки.
Вот, Вистула бежит,
пороги обивая,
а на толпу визжит
болонка кружевная,
цыганка ворожит,
и Прага... чуть живая.
Она ушла, и серый плащ
натягиваю мимо плеч
и в лифт бездонный захожу,
монетку в брючине ужу,
вернись, любимая, домой,
мне Бруклин кажется тюрьмой,
вернись, я напишу сонет,
про то, как валит финский снег,
про то, как Ладога легка,
про скрип морозного ледка,
о, распростертый у виска
трилистник губ и языка,
вернись, я не могу один,
я раб твой, а не господин.
Вот, что нужно разбитому сердцу:
убегающий в небо хайвей;
колобокое солнце в зените;
корабельные сосны-стройняги;
океана кривая губа.
И на полную громкость включенный
рок'н-ролл, приносящий забвенье,
и какие-то детские мысли -
серый ослик, оранжевый окунь.
Полицейский тебя не поймает;
ну а если поймает и спросит:
"На какой вы скорости гнали?"
Ты ответишь: "На скорости сердца,
убегающего от любимой".
Прощальный секс. Порожняя рыбалка в ноябре.
Гляди: за шиворот реки стекает дождь.
Ты скоро сядешь в проржавелый додж
с отметиной свинцовой на ребре.
Надев очки, ты замшевым тяжелым пиджаком
придавишь а тлас лета и любви.
Все кажется: ищи ее, лови...
Мотель, на завтрак кофе с пирожком.
Замедли ход. Пересекая взмыленный Гудзон,
ты различишь на дальнем берегу
свою литую грудь и мой разверстый зонт.
Опомнись, это я тебе реку:
"Дождливый торопливый самый что ни на есть
счастливый терпеливый прощальный секс".
Я нынче вызволить не мог
свое запутанное тело
из простыней: ни рук, ни ног,
ни сердца. Сердце улетело,
вильнув в каминную трубу,
обуглившись наполовину,
оно повисло на суку,
и надо бы начать ловитву.
А сердце бьется на ветру
в ладонях вербы, нет - дриады!
И я как бабочку беру
свое же сердце. Но не радо
оно вернуться в клетку сна.
Я просыпаюсь. Сумерки. Весна.
Подлодка входит в старый порт -
так проститутка старая, больная,
под утро возвращается, виляя
всем телом обветшалым, понимая,
что ей на пенсию пора.
За нею следом катерок -
рабочий парень из слободки,
фырчит пивной отрыжкой, пахнет водкой,
и, увлекаясь уличной красоткой,
не замечает, что она стара.
Обосновавшись у окна
портового замызганного бара,
я наблюдаю эту сцену; пара
пустых бутылок. Дайте мне вина!
(двойной сонет)
Нищие любят шляпы,
галстуки и береты,
нищих зовут на пляжи
прибоя глухиe брегеты.
Дюны с подмышками рыжими,
сплошь камышом увитыми,
видятся им бесстыжими
девочками позабытыми.
Девочки в белых платьях,
и соломенных шляпках,
где вы, в каких объятьях?
О, счастье на мокрых шлюпках!
Летние дни с прогулками
и пикниковой ленью,
блюда с французскими булками
и вядчиной, и зеленью.
Семьи новоанглийские,
восповские традиции,
все имена - латинские,
Цинтии и Патриции.
Белые кадиллаки,
черные в них шоферы,
воспоминаний шлаки,
все остальное стерлось.
Все остальное только
шелест песка на пляже,
нищие в зимних пальто,
дагерротип пропажи.
Выжженные глаза доходного дома...
Помнишь, горели по вечерам оранжево и знакомо?
Не сберегли роговые очки,
не защитили ресничные жалюзи,
языком слизала огненная корова.
Ресторан "Венеция" в черном квартале.
Перед клиентом растерянно извиняясь, нет, размеренно извиваясь
(помнишь, рядом, пока мы ждали на светофоре),
черная грация черного братика локтем толкала:
"Только тебя еще здесь не хватало", - бледнела и хохотала.
Дом погорел, ресторан закрылся.
Третий в нашу любовь закрался.
Я зову тебя. В окнах форда стоит черно-белый город.
Ты гадаешь на светофорах. Красный не дорог, зеленый дорог.
Когда я первый раз в тебя вошел,
ревел Гудзон, что африканский слон,
(бывает в октябре такой сезон);
и за окном манхэттанской квартиры
взрывались мотоциклы, как мортиры,
и слышался клаксонов долгий стон.
И ты сказала: "Боже, как же я
сегодня счастлива, любимый мой, твоя
рука, твои колени, губы, шея..."
Но я не слышал, - ночь-ворожея
меня тащила в сторону Бродвея,
туда, где нищие стаканами бренчат,
туда, где театральный гул и чад,
моя душа летела, леденея.
Квадратным ртом,
прямоугольным телом,
привидится потом...
А нынче ангелом
со стройными ногами,
и персиковой кожей,
и формами нагими,
и непохожей
ни на чью улыбкой...
Лет через сорок
ты ужаснешься ловкой
подделке. Значит срок
модерна наступил и время
уродовать воспоминаний бремя.
Енот, задавленный тойотой,
лежит, раскинув руки,
ему от жизни остается
крадучесть зимней скуки,
шаги прохожих, стрекот древи
и скрип отвертки под рукой
субъекта, ладящего двери
к особняку, - там, над рекой
кровавой и смертельно-желтой,
протянутой в пучины парка,
где зверь бродил, где обожал
томящий запах мха и праха.
Его в норе подруга ждет.
На небе ангел смерти ждет.
Француженка из племени Черо ке,
моя любовно-летняя отрава,
уехала на поезде обратно
в штат Теннесси - туда, где жизнь короче.
Вернуться обещала, расставаясь
мне целовала не виски , а руки,
я думал лишь о пошлости и скуке,
и мне световращенье рисовалось.
Письмо нейдет. Отравленные финки
мне в спину мечут купидоны с веток.
в уколе каждом сколько этих девок:
американки, финки, филиппинки.
Мне все равно. Предчувствую в любой
воспоминаний одинаковую боль.
Моим родителям
Серые белки Йеля,
черные белки Принстона,
душу мою лелея,
смотрят мне в спину пристально.
Белки еще не бросили
верить в мое везение.
Трудно ли это, просто ли
ставить на Провидение?
Ставить на сочинителя
русских стихов в Америке,
ставить на сочленителя
судеб в пропащей метрике?
Белки Йеля и Принстона,
смотрят мне в душу пристально.
Девочки целуют стариков,
бабочки сосут нектар растенья;
Маргарита не стыдясь своих оков
со мной отпраздновала день растленья.
Она сияла, словно аметист,
она преображалась на постели,
и тут я вспомнил - не поверите! - о степи,
о том, что короставник золотист.
И что своим дрожаньем ковыли
и жаром, исходящим от земли,
напоминают треугольное пространство,
которое колышется и ждет,
когда его накроет сладкий гнет,
когда на землю небо упадет.
Я живу в доходном домe, там все лестницы картавы,
в наркотической истоме утром тащатся кварталы
к тупику, где ангел сирый
раздает им йод и сырость.
Здесь в китайском ресторане поножовщина, но чаще
дым и копоть, и стараний полицейских псов рычащих
не хватает: слишком поздно
прибегает пес на помощь.
Я тебя не приглашаю в этот мир трансцендентальный,
потому что ясно знаю: оскорбят тебя детали
этих уличных бубнилок
моему летейству милых.
Лучше встретимся в Нью-Йорке,
люди там легки и юрки.
Жена и муж друг другу
в постели говорят,
что им дожди постыли,
что много дней подряд
они не занимались
любовью перед сном,
а, засыпая, маялись
и думали о том,
что хорошо бы съездить
на праздники в Вермонт,
где на футбольном поле
стоят стада гусей,
где крепче не любили,
не мучали нежней.
(три сонета)
Роман без будущего, в будущем Париж,
ревнивый муж, бутылки из-под пива,
ну что же ты над склонами паришь,
и как же ты со мною нестроптива?
Мы для прощанья выбрали Вермонт,
отельчик с видом на заснеженную гору,
мы днем катаемся, а вечером роман
докручиваем, потому что город
так не подходит для любовных сцен,
так тесен для полночных левитаций;
а здесь в окне луна и белый снег,
и мы останемся навеки, может статься,
и в этой комнате, где мы совсем одни,
мы будем счастливы хотя бы до весны.
Йод и сырость февральских ночей
нам достается с тобой на чай.
Ветер доносит так, невзначай,
с океана собачий лай.
Поцелуй меня поскорей
в перекрестье бровей,
где поет стальной соловей
о любви пропащей моей.
Урони на голый паркет
аметистовое белье,
мы прощаемся, значит нет
больше времени, значит все
между нами, любимая,
только ночь неутолимая.
Полицейские лошадки, о чем вы мечтаете
в проулке, увитом плющом,
укрытом плащом
низкого небытия,
здесь были счастливы ты да я,
мы были счастливы, понимаете!?
Пока наездники ваши жуют
осколки пиццы,
пока они о брючины трут
жирные полицейские пальцы,
я расскажу вам: однажды дождь
в машине нас продержал допоздна,
я помню только фонарную дрожь
когда дотянулся до самого дна.
Ф. Берману
Детишек катали пони
на глинистом пустыре,
забыв обоюдные пени
осенних погод посреди.
Пугливые черные дети
смотрели на белых детей.
Пугливые белые дети
смотрели на черных детей.
Лохматка по мерзлому кругу
то с белым, то с черным дитем,
являя собою поруку,
что мы непременно дойдем
до тучных лугов черно-белых,
где черные влюбятся в белых.
В Нью-Хэйвене, где ночи пахнут тленом,
и океан ладонью и коленом
касается калитки и крыльца,
я жил пять лет среди воров и нищих,
среди профессоров умнейших,
я жил и изменялся без конца.
Я наконец отвык от ностальгии,
я стал как всеЙ- соседи, остальные,
прохожие - я даже негром стал.
И уезжая, я скучал по дому,
по Новой Англии - старинному парому,
плывущему среди гранитных скал.
Здесь пляжи пусты, здесь туманны ночи,
американок голубые очи.
---------------------------------------------------------------
Автор благодарит редакторов следующих изданий, где была
впервые опубликована часть стихотворений, вошедших в эту книгу:
"Альманах клуба поэтов", "Альманах клуба писателей",
"Интересная газета", "Московский комсомолец", "Новое русское
слово", "Новый журнал", "Побережье", "Вестник", "Встречи".
Grateful acknowledgment is made to the editors of the folґ
lowing publications, in which some of the poems in this book
originally appeared: Al'manakh kluba pisatelei, Al'manakh kluba
poetov, Interesnaia gazeta, Moskovskii komsomolets, Novoe
russkoe slovo, Novyi zhurnal, Poberezh'e, Vestnik, Vstrechi.
--------------------
Максим Шраер. Ньюхэйвенские сонеты. 1989-1998.
Maksim Shraer. N'iukheivenskie sonety. 1989-1998.
Maxim D. Shrayer. New Haven Sonnets. 1989-1998.
Copyright © 1998 by Maxim D. Shrayer
All rights reserved