Василий Шукшин
ХОЗЯИН БАНИ И ОГОРОДА
В субботу, под вечерок, на скамейке перед домом сидели два мужика, два соседа, ждали баню. Один к другому пришел помыться, потому что свою баню ремонтировал. Курили. Было тепло, тихо. По деревне топились бани: пахло горьковатым банным дымком.
— Кизяки нынче не думаешь топтать? — спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
— На кой они мне… — лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
— А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
— Наплавь из острова да топи.
— Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
— Конечно.
— Ты будешь плавить?
— Я, может, угля куплю. Посмотрю.
— Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
— Хошь расскажу, как меня хоронить будут? — Чуть сощурил глаза в усмешке.
— О! — удивился сухой, смуглый. — Ты что?
— Хошь?
— А чего ты… помирать-то собрался?
— Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
— Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? — еще спросил тот, помоложе.
— Значит, будет так: помер. Ну, обмыли — то-се, лежу в горнице, руки вот так… — Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. — Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
— Ну, слушай! — обиделся смуглый. — Чего уж так?
— Я в шутку, — сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: — Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
— Так все думают.
— Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: «сокол», «голубь».,, Почему так?
— Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер — тоже ноженьки!
— Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
— Ну а дальше?
— Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать — с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
— Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
— Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. — Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
— Но когда сядут и хорошо помянут — поговорят про покойного, повспоминают — это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
— Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
— Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
— Найдется. Ну и что?
— Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
— Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
— Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, — больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
— Но капать-то надо.
— Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
— Да… — Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить. — Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
— Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
— Наверно…
— Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
— Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
— Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
— А кто совал-то?
— Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
— Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
— Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать — там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего…
— Спасли? Телка-то.
— Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
— Я его мало знал. Знал, но так… Он долго хворал?
— Нет. У него сперва отнялись ноги… Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить… Заталдычил; «Везите домой, дома помру». Интеллигент нашелся — няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
— Ну, каждый раз убирать за имя — это тоже…
— А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше… Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
— Оно, конечно.
— Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще…
— Его без оркестра хоронили?
— Какой оркестр! Жадные все, как… Сын-то инженером работает, мог бы… Ну, копейка на учете.
— Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? — сказал рассказчик, хозяин бани.
— А тебе?
— Чего?
— Тебе нужен?
— И мне не нужен.
— Никому не нужен, но все же хоронют с оркестром. Не покойник же его заказывает, живые, сам говоришь. Любили бы отца, заказали бы. Жадные.
— Бережливые, — поправил хозяин бани.
Смуглый посмотрел на рассказчика… Понимающе кивнул головой.
— Вот и про себя скажи: я не жадный, а бережливый. А то — «не надо оркестра, я его все равно не слышу». Скажи уж: денег жалко. Чего рассусоливать-то? Я же вас знаю, что ты, что Кланька твоя — два сапога пара. Снегу зимой не выпросишь.
Рассказчик помолчал на это… Игранул скулами. Заговорил негромко, с напором:
— Легко тебе живется, Иван. Развалилась баня, ты недолго думая пошел к соседу мыться. Я бы сроду ни к кому не пошел, пока свою бы не починил… И ты же ходишь прославляешь людей по деревне: этот жадный, тот жадный, Какой же я жадный: ты пришел ко мне в баню, я тебе ни слова не говорю: иди мойся. И я же жадный! Привыкли люди на чужбинку жить…
Иван достал пачку «Памира». Закурил. Усмехнулся своим мыслям, покачал головой:
— Вот видишь, из тебя и полезло, Баню пожалел…
— Не баню пожалел, а… свою надо починить. Что же вы, так и будете по чужим баням ходить?
— Ты же знаешь, мне не на че пока тесу купить.
— Да у тебя сроду не на че! У тебя сроду денег нет. Как же у других-то есть? Потому что берегут ее, копейку-то. А у тебя чуть завелось лишка, ты их скорей торописся загнать куда-нибудь. Баян сыну купил!.. Хэх!
— А что тут плохого? Пускай играет.
— Видишь, ты хочешь перед людями выщелкнуться, а я, жадный, должен для тебя баню топить, На баян он нашел денег, а на тес — нету.
— Мда-а,,. Тьфу! Не нужна мне твоя баня, гори она синим огнем! — Иван поднялся. — Я только хочу тебе сказать, куркуль: вырастут твои дети, они тебе спасибо не скажут, Я проживу в бедности, но своих детей выучу, выведу в люди… Понял?
«Куркуль» не пошевелился, только кивнул головой, как бы давая знать, что он понял, принял, так сказать, к сведению.
— Петька твой начал уж потихоньку выходить в люди. Сперва пока в огороды.
— Как это?
— Морковка у меня в огороде хорошая — ему глянется…
— Врешь ведь? — не поверил Иван.
— А спроси у него. Еще спроси: как ему та хворостина? Глянется, нет? И скажи: в другой раз не хворостину, а бич конский возьму… — Сидящий снизу нехорошо, зло глянул на стоящего, — А то вы, я смотрю, добрые-то за чужой счет в основном. А чужая кобыла, знаешь, лягается. Так и передай своему баянисту.
Иван, изумленный силой взгляда, каким одарил его хозяин бани и огорода, некоторое время молчал.
— Да-а, — сказал он, — такой правда за две морковки изувечит.
— Свою надо иметь. Мои на баяне не усеют, зато в чужой огород не полезут.
— А ты сам в детстве не лазил?
— Нет. Меня отец на баяне не учил, а за воровство руки выламывал.
— Ну и зверье же!
— Зверье не зверье, а парнишке скажи: бич возьму. Так уделаю, что лежать будет. Жалуйтесь потом…
— Тьфу! — Иван повернулся и пошел домой. Изрядно отшагал уже, обернулся и сказал громко: — Вот тебе-то я ее не буду копать! И помянуть не приду…
Хозяин бани и огорода смотрел на соседа спокойными презрительными глазами. Видно, думал, как покрепче сказать: Сказал:
— Придешь. Там же выпить дадут… как же ты не придешь. Только позвали бы — придешь.
— Нет, не приду! — серьезно, с угрозой сказал Иван.
— А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй.
— Куркуль.
— Иди музыку слушай. Вальс «Почему деньги не ведутся». — Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду.
— Кизяки нынче не думаешь топтать? — спросил тот, который пришел помыться, помоложе, сухой, скуластый, смуглый.
— На кой они мне… — лениво, не сразу ответил тот, который постарше. Он смотрел в улицу, но ничего там не высматривал, а как будто о чем-то думал, может, вспоминал.
— А я не знаю, что делать. Топтать, что ли…
— Наплавь из острова да топи.
— Не знаю, что делать… Может, правда, наплавить.
— Конечно.
— Ты будешь плавить?
— Я, может, угля куплю. Посмотрю.
— Наверно, наплавлю. Неохота этими кизяками заниматься.
Тот, что постарше, спокойный, грузный, бросил под ногу окурок, затоптал. Посмотрел задумчиво в землю и поднял голову…
— Хошь расскажу, как меня хоронить будут? — Чуть сощурил глаза в усмешке.
— О! — удивился сухой, смуглый. — Ты что?
— Хошь?
— А чего ты… помирать-то собрался?
— Да не собрался. Я туда не тороплюсь. Но я в точности знаю, как меня хоронить будут. Рассказать?
— Во, елки зеленые! Мысли у тебя. Чего ты? — еще спросил тот, помоложе.
— Значит, будет так: помер. Ну, обмыли — то-се, лежу в горнице, руки вот так… — Рассказчик показал, как будут руки. Он говорил спокойно, в маленьких умных глазах его мерцала веселинка. — Жена плачет, детишки тоже… Люди стоят. Ты, например, стоишь и думаешь: «Интересно, позовут на поминки или нет?»
— Ну, слушай! — обиделся смуглый. — Чего уж так?
— Я в шутку, — сказал рассказчик. И продолжал опять серьезно: — Ты будешь стоять и думать: «Чего это Колька загнулся? Когда-нибудь и я тоже так…»
— Так все думают.
— Жена будет причитать: «Да родимый ты наш, да на кого же ты нас оставил?! Да ненаглядный ты наш, да сокол ты наш ясный». Сроду таких слов не говорят, а как помрет человек, так начинают: «сокол», «голубь».,, Почему так?
— Ну, напоследок-то не жалко. А еще приговаривают: «ноженьки», «рученьки», «головушка». «Ох, да отходил ты своими ноженьками по этой горенке». А у кого есть сорок пятый размер — тоже ноженьки!
— Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким.
— Ну а дальше?
— Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать — с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу.
— Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить…
— Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. — Рассказчик засмеялся негромко. Молодой не засмеялся.
— Но когда сядут и хорошо помянут — поговорят про покойного, повспоминают — это же дороже, чем один раз пройдут поиграют. Ну и что поиграли? Ты же сам говоришь: «На кой он мне?»
— Тут дело не в покойнике, а в живых. Им же тоже надо показать, что они… уважали покойного, ценили. Значит, им никаких денег не жалко…
— Не жалко! Что, у твоей жены шестидесяти рублей не найдется?
— Найдется. Ну и что?
— Чего же она будет с твоей родни тридцать рублей выжимать на оркестр? Заплати сама, и все, раз уважаешь. Чего тут скидываться-то?
— Я же не скажу ей из гроба: «Заплати сама!»
— Из гроба… Они при живых-то что хотят, то и делают. Власть дали! Моей девчонке надо глаза закапывать, глаза что-то разболелись… Ну, та плачет, конечно, когда ей капают, — больно. А моя дура орет на нее. Я осадил разок, она на меня, А у меня вся душа переворачивается, когда девчонка плачет, я не могу.
— Но капать-то надо.
— Да капать-то капай, зачем ругаться-то на нее? Ей и так больно, а эта орет стоит «не плачь!». Как же не плакать?
— Да… — Николаю, рассказчику, охота дальше рассказывать, как его будут хоронить. — Ну, слушай. Принесли на могилки, ямка уже готова…
— Ямку-то я копать буду. Я всем копаю.
— Наверно…
— Я Стародубову Ефиму копал… Да не просто одну могилку, а сбоку еще для старухи его подкапывал. А они меня даже на поминки не позвали. Главное, я же сам напросился копать-то: я любил старика. И не позвали. Понял?
— Ну, они издалека приехали, сын-то с дочерью, чего они тут знают: кто копал, кто не копал…
— Те не знали, а что, некому подсказать было? Старуха знала… Нет, это уж такие люди. Два рубля суют мне… Хотел матом послать, но, думаю, горе у людей…
— А кто совал-то?
— Племянница какая-то Ефимова. Тоже где-то в городе живет. Ну, распоряжалась тут похоронами. Подавись ты, думаю, своими двумя рублями, я лучше сам возьму пойду красненькой бутылку да помяну один. Я уважал старика…
— Так, а чего ты? Взял эти два рубля да пошел купил себе…
— Да я же не за деньги копал! Я говорю: уважал старика, мы вместе один раз тонули. Я пас колхозных коров, а он своих двух телков пригнал. И надумали мы их в Сухой остров перегнать — там трава большая в кустах и не жарко. Погнали, а его телка-то сшибло водой. Он за телком, да сам хлебнул. Я кой старика-то вытаскивал, телка нашего на дресву оттащило. Из старика вода полилась, очухался, он и маячит мне: телка, мол, спасай, я ничего…
— Спасли? Телка-то.
— Спасли. Хороший был старик. Добрый. Мне жалко его.
— Я его мало знал. Знал, но так… Он долго хворал?
— Нет. У него сперва отнялись ноги… Его в больницу. А он застеснялся, что там надо нянечку каждый раз просить… Заталдычил; «Везите домой, дома помру». Интеллигент нашелся — няньку стыдно просить. Она за это деньги получает, оклад.
— Ну, каждый раз убирать за имя — это тоже…
— А как же теперь? Он и так уж старался поменьше исть, молоком больше… Но ведь все же живой пока человек. Как же теперь?
— Оно, конечно.
— Может, полежал бы в больнице, пожил бы еще…
— Его без оркестра хоронили?
— Какой оркестр! Жадные все, как… Сын-то инженером работает, мог бы… Ну, копейка на учете.
— Да старику-то, если разобраться, на кой он, оркестр-то? — сказал рассказчик, хозяин бани.
— А тебе?
— Чего?
— Тебе нужен?
— И мне не нужен.
— Никому не нужен, но все же хоронют с оркестром. Не покойник же его заказывает, живые, сам говоришь. Любили бы отца, заказали бы. Жадные.
— Бережливые, — поправил хозяин бани.
Смуглый посмотрел на рассказчика… Понимающе кивнул головой.
— Вот и про себя скажи: я не жадный, а бережливый. А то — «не надо оркестра, я его все равно не слышу». Скажи уж: денег жалко. Чего рассусоливать-то? Я же вас знаю, что ты, что Кланька твоя — два сапога пара. Снегу зимой не выпросишь.
Рассказчик помолчал на это… Игранул скулами. Заговорил негромко, с напором:
— Легко тебе живется, Иван. Развалилась баня, ты недолго думая пошел к соседу мыться. Я бы сроду ни к кому не пошел, пока свою бы не починил… И ты же ходишь прославляешь людей по деревне: этот жадный, тот жадный, Какой же я жадный: ты пришел ко мне в баню, я тебе ни слова не говорю: иди мойся. И я же жадный! Привыкли люди на чужбинку жить…
Иван достал пачку «Памира». Закурил. Усмехнулся своим мыслям, покачал головой:
— Вот видишь, из тебя и полезло, Баню пожалел…
— Не баню пожалел, а… свою надо починить. Что же вы, так и будете по чужим баням ходить?
— Ты же знаешь, мне не на че пока тесу купить.
— Да у тебя сроду не на че! У тебя сроду денег нет. Как же у других-то есть? Потому что берегут ее, копейку-то. А у тебя чуть завелось лишка, ты их скорей торописся загнать куда-нибудь. Баян сыну купил!.. Хэх!
— А что тут плохого? Пускай играет.
— Видишь, ты хочешь перед людями выщелкнуться, а я, жадный, должен для тебя баню топить, На баян он нашел денег, а на тес — нету.
— Мда-а,,. Тьфу! Не нужна мне твоя баня, гори она синим огнем! — Иван поднялся. — Я только хочу тебе сказать, куркуль: вырастут твои дети, они тебе спасибо не скажут, Я проживу в бедности, но своих детей выучу, выведу в люди… Понял?
«Куркуль» не пошевелился, только кивнул головой, как бы давая знать, что он понял, принял, так сказать, к сведению.
— Петька твой начал уж потихоньку выходить в люди. Сперва пока в огороды.
— Как это?
— Морковка у меня в огороде хорошая — ему глянется…
— Врешь ведь? — не поверил Иван.
— А спроси у него. Еще спроси: как ему та хворостина? Глянется, нет? И скажи: в другой раз не хворостину, а бич конский возьму… — Сидящий снизу нехорошо, зло глянул на стоящего, — А то вы, я смотрю, добрые-то за чужой счет в основном. А чужая кобыла, знаешь, лягается. Так и передай своему баянисту.
Иван, изумленный силой взгляда, каким одарил его хозяин бани и огорода, некоторое время молчал.
— Да-а, — сказал он, — такой правда за две морковки изувечит.
— Свою надо иметь. Мои на баяне не усеют, зато в чужой огород не полезут.
— А ты сам в детстве не лазил?
— Нет. Меня отец на баяне не учил, а за воровство руки выламывал.
— Ну и зверье же!
— Зверье не зверье, а парнишке скажи: бич возьму. Так уделаю, что лежать будет. Жалуйтесь потом…
— Тьфу! — Иван повернулся и пошел домой. Изрядно отшагал уже, обернулся и сказал громко: — Вот тебе-то я ее не буду копать! И помянуть не приду…
Хозяин бани и огорода смотрел на соседа спокойными презрительными глазами. Видно, думал, как покрепче сказать: Сказал:
— Придешь. Там же выпить дадут… как же ты не придешь. Только позвали бы — придешь.
— Нет, не приду! — серьезно, с угрозой сказал Иван.
— А чего ты решил, что я помираю? Я еще тебя переживу. Переживу, Ваня, не горюй.
— Куркуль.
— Иди музыку слушай. Вальс «Почему деньги не ведутся». — Хозяин бани и огорода засмеялся. Бросил окурок, поднялся и пошел к себе в ограду.