Роберт Силверберг
Как хорошо в вашем обществе..
* * *
Он был единственным пассажиром на борту корабля, единственным человеком внутри изящного цилиндра, со скоростью десять тысяч миль в секунду удаляющегося от Мира Бредли. И все же его сопровождали жена, отец, дочь, сын и другие – Овидий в Хемингуэй, Платон и Шекспир, Гете и Аттила, и Александр Великий. И старый друг Хуан, человек, который разделял его мечты, которые был с ним с самого начала и почти до самого конца.
Кубики с матрицами близких и знаменитостей.
Шел третий час полета. Возбуждение после неистового бегства постепенно спадало, он принял душ, переоделся. Пот и грязь от дикой гонки через потайной туннель исчезли, не оставив и следа, но в памяти наверняка еще надолго сохранятся и гнилостный запах подземелья, и неподдающиеся запоры ворот, и топот штурмовиков за спиной. Но ворота открылись, корабль был на месте, и он спасся. Спасся. Поставлю-ка я матрицы…
Приемный паз был рассчитан одновременно на шесть кубиков. Он взял первые попавшиеся, вложил их на место, включил. Затем прошел в корабельный сад. Экраны и динамики располагались по всему кораблю. На одном из экранов расцвел полный, чисто выбритый, крупноносый человек в тоге.
– Ах, какой очаровательный сад! Я обожаю растения! У вас настоящий дар к выращиванию!
– Все растет само по себе. Вы, должно быть…
– Публий Овидий Назон.
– Томас Войтленд. Бывший президент Мира Бредли. Ныне в изгнании, надо полагать. Военный переворот.
– Примете мои соболезнования. Трагично! Трагично?
– Счастье, что мне удалось спастись. Вернуться, наверное, никогда не удастся. За мою голову, скорее всего, уже назначили цену.
– О, я сполна изведал горечь разлуки с родиной… Вы с супругой?
– Я здесь, – отозвалась Лидия. – Том, пожалуйста, познакомь меня с мистером Назоном.
– Взять жену не хватило времени, – сказал Войтленд. – Но, по крайней мере, я захватил ее матрицу.
Лидия выглядела великолепно: золотисто-каштановые волосы, пожалуй, чуть темнее, чем в действительности, но в остальном – идеальная копня. Он зависал ее два года назад. Лицо жены было безмятежно; на нем еще не запечатлелись следы недавних волнений.
– Не «мистер Назон», дорогая. Овидий. Поэт Овидий.
– Прости… Почему ты выбрал его?
– Потому что он культурный и обходительный человек. И понимает, что такое изгнание.
– Десять лет у Черного моря, – тихо проговорил Овидий. – Моя супруга осталась в Риме, чтобы управлять делами и ходатайствовать…
– А моя осталась на Мире Бредли, – сказал Войтленд. – Вместе с…
– Ты что там говоришь об изгнании? – перебила Лидия. – Что произошло?
Он начал рассказывать про Мак-Аллистера и хунту. Два года назад, делая запись, он не объяснил ей, зачем хочет сделать ее кубик. Он уже тогда видел признаки надвигающегося путча. Она – нет.
Пока Войтленд говорил, засветился экран между Овидием и Лидией, и возникло изборожденное морщинами, загрубевшее лицо Хуана. Двадцать лет назад они вместе писали конституцию Мира Бредли…
– Итак, это случилось, – сразу понял Хуан. – Что ж, мы оба знали, что так и будет. Скольких они убили?
– Неизвестно. Я убежал, как только… – Он осекся. – Переворот был совершен безупречно. Ты все еще там. Наверное, я подполье, организуешь сопротивление. А я… а я…
Огненные иглы пронзили его мозг. А я убежал.
Ожили и остальные экраны. На четвертом – кто-то в белом одеянии, с добрыми глазами, темноволосый, курчавый. Войтленд узнал в нем Платона. На пятом, без сомнения, Шекспир: создатели кубика слепили его по образу и подобию известного портрета: высокий лоб, длинные волосы, поджатые насмешливые губы. На шестом – какой-то маленький, демонического вида человек. Аттила? Все разговаривали, представлялись ему и друг другу.
Из какофонии звуков донесся голос Лидии.
– Куда ты направляешься, Том?
– К Ригелю-19. Пережду там. Когда это разразилось, другого выхода не оставалось. Только добраться до корабля и…
– Так далеко… Ты летишь один?
– У меня есть ты, правда? И Марк, и Линкс, и Хуан, и отец, и все остальные.
– Но ведь это лишь кубики, больше ничего.
– Что ж, придется довольствоваться, – сказал Войтленд.
Внезапно благоухание сада стало его душить. Он вышел через дверь в смотровой салон, где в широком иллюминаторе открывалось черное великолепие космоса. Здесь тоже были экраны. Хуан и Аттила быстро нашли общий язык;
Платон и Овидий препирались; Шекспир задумчиво молчал; Лидия с беспокойством смотрела на мужа. А он смотрел на россыпь звезд.
– Которая из них – наш мир? – спросила Лидия.
– Вот эта, – показал он.
– Такая маленькая… Так далеко…
– Я лечу только несколько часов. Она станет еще меньше.
У него не было времени на поиски. Когда раздался сигнал тревоги, члены его семья находились кто где – Лидия и Линкс отдыхали у Южного Полярного моря, Марк был в археологической экспедиции на Западном Плато.
Интеграторная сеть сообщила о возникновении «ситуации С» – оставить планету в течение девяноста минут или принять смерть. Войска хунты достигли столицы и осадили дворец. Спасательный корабль находился наготове в подземном ангаре. Связаться с Хуаном не удалось. Шестьдесят из драгоценных девяноста минут утоли на бесплодные попытки разыскать друзей.
Он взошел на корабль, когда над головой уже свистели пули. И взлетел.
Один.
С ним были только кубики.
Изощренные творения. Личность, заключенная пластиковую коробку. За последние несколько лет, по мере того, как неизменно росла вероятность «ситуации С», Войтленд сделал записи всех близких ему людей и на всякий случай хранил их на корабле.
На запись уходил час, и в кубике оставалась ваша душа, полный набор ваших личных стандартных реакций. Вложите кубик в приемный паз, и вы оживете на экране, улыбаясь, как вы обычно улыбаетесь, двигаясь, как вы обычно двигаетесь… Матрица запрограммирована участвовать в разговоре, усваивать информацию, менять свои мнения в свете новых данных; короче, она могла вести себя как истинная личность.
Создатели кубиков могли предоставить матрицу любого когда-либо жившего человека или вымышленного персонажа. Почему бы и нет? Вовсе не обязательно копировать программу с реального объекта. Разве трудно синтезировать набор реакций, типичных фраз, взглядов, ввести их в кубик и назвать получившееся Платоном или Аттилой? Естественно, сделанный на заказ кубик какой-нибудь исторической личности обходился дорого – сколько потрачено человеко-часов работы! Кубик чьей-нибудь усопшей тетушки стоил еще дороже, так как мало шансов существовало на то, что он послужит прототипом для других заказов.
Каталог предлагал широкий ассортимент исторических личностей, и Войтленд, оснащая свой корабль, выбрал семь из них. Великие мыслители. Герои и злодеи. Он тешил себя надеждой, что достоин их общества, и отобрал самые противоречивые характеры, чтобы не лишиться рассудка во время полета, который, он знал, когда-нибудь ему предстоит. В окрестностях Мира Бредли ни одной обитаемой планеты. Если когда-нибудь придется бежать, бежать придется далеко, а значит, долго.
От нечего делать Войтленд прошел в спальню, оттуда на камбуз, потом в рубку. Голоса следовали за ним из комнаты в комнату. Он мало обращал внимания на их слова, но им, казалось, было все равно. Они разговаривали друг с другом – Лидия и Шекспир, Овидий и Платон, Хуан и Аттила – как старые друзья на вселенской вечеринке. -…поощрять массовые грабежи и убийства. Не ради самое себя, нет, но, по моему убеждению, чтобы ваши люди не потеряли порыв, если можно так выразиться… -…рассуждая о поэтах я музыкантах в идеальной Республике, я делал это, смею вас заверять, без малейшего намерения жить в подобной Республике самому… -…короткий меч, такой, как у римлян, вот лучшее оружие, но… -…резня как метод политической манипуляции… -…мы с Томом читали ваши пьесы вслух… -…доброе густое красное вино, чуть разбавленное водой… -…но больше всех я любил Гамлете, как к сыну родному… -…топор, ах, топор!…
Войтленд закрыл глаза. Путешествие только качалось, еще очень рано для общества, очень рано, очень рано. Идет лишь первый день. Мир потерян в мгновение ока. Нужно время, чтобы свыкнуться с этим, время я уединение, пока он разбирается в своей душе.
Он начал выбирать из паза кубики – сперва Аттилу, затем Платона, Овидия, Шекспира. Один за другим гасли экраны. Хуан подмигнул ему, исчезая; Лидия промокала глаза, когда Войтленд вытащил ее куб.
В наступившей тишине он почувствовал себя убийцей.
Три дня он молча бродил по кораблю. У него не было никаких занятий, кроме чтения, еды, сна… Корабль был самоуправляем и обходился без помощи человека. Да Войтленд и не умел ничего. Он мог лишь запрограммировать взлет, посадку и изменение курса, а корабль делал все остальное. Иногда Войтленд часами просиживал у иллюминатора, глядя, как Мир Бредли исчезает в дымке космоса. Иногда он доставал кубики, но не включал их. Гете, и Платон, и Лидия, и Линкс, и Марк хранили молчание. Наркотики от одиночества? Что ж, он будет ждать, пока одиночество станет невыносимо.
Войтленд много думал над тем, что может происходить сейчас на планете.
Повальные аресты, инсценированные судебные процессы, террор. Лидия в тюрьме? А сын и дочь? Хуан? Не проклинают ли его те, кого он оставил? Не считают ли трусом, избравшим удобный и безопасный путь на Ригель? «Бросил свою родину, Войтленд? Убежал, дезертировал?» Нет, нет, нет.
Лучше жить в изгнании, чем присоединиться к славной плеяде мучеников.
Тогда можно слать воодушевляющие призывы в подполье, можно служить символом борьбы, можно когда-нибудь вернуться и повести несчастную отчизну к свободе, возглавить революцию и войти в столицу под ликующие крики народа…
Поэтому он спас себя. Он остался жить сегодня, чтобы сражаться завтра.
Весомые, здравые рассуждения. Он почти убедил себя.
Войтленду смертельно хотелось узнать, что происходит на Мире Бредли.
Беда в том, что бегство в другую планетную систему – совсем не то, что бегство в какое-нибудь укрытие в горах или на отдаленный остров. Так много уходит времени на полет туда, так много уходит времени на победоносное возвращение… Его корабль был, собственно, роскошной яхтой, не предназначенной для больших межзвездных прыжков. Лишь после долгих недель ускорения он достигал своей предельной скорости – половины световой. Если долететь до Ригеля и тут же отправиться назад, на Мире Бредли пройдет шесть лет между его отлетом и возвращением. Что произойдет за эти шесть лет?
Что там происходят сейчас?
На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты связаться с любой планетой в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.
Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.
Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватит военным крейсером. Риск велик, а он не хотел рисковать; нет, пока еще рано, чересчур близко.
Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно?
Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.
Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался. Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят.
Но может быть, я убегаю зря? Возникла «ситуация С». Дело потеряно.
Так сообщила интеграторная сеть. Однако машины могут ошибаться. Может, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.
Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.
На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.
Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэй, Гете, Александра Великого.
– Я должен знать, что происходит дома, – сказал Войтленд. – Я хочу выйти на связь.
– Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. – Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор.
– Хунта проводит массовые аресты. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.
– А может быть, нет. Вдруг я могу спокойно вернуться…
– Что случилось? – спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана десять месяцев назад. – Переворот?
Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу.
По крайний мере, старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик – вот все, что от него осталось.
– Я рад, что это случилось не при тебе, – сказал Войтленд. – Помнишь, когда я был маленьким мальчиком, а ты – руководителем Совета, ты рассказывал о восстаниях в других колониях? И я сказал: «Нет, у нас все иначе, мы всегда будем вместе».
Старик улыбнулся.
– Увы, Том, мы ничем не примечательны. И нет спасения от тиранов, ненавидящих демократию.
– По словам Гомера, люди предпочитают сон, любовь, пение и танцы, заметил сладкоголосый, учтивый Гете. – Но всегда найдутся возлюбившие войну. Кто скажет, почему боги даровали нам Ахилла?
– Я скажу! – прорычал Хемингуэй. – Вы даете определение человека по присущим ему внутренним противоречиям. Любовь и ненависть. Война и мир. Поцелуй и убийство. Вот его границы и пределы. Действительно, каждый человек есть сгусток противоположностей. То же и общество. И порой убийцы торжествуют над милосердными. Кроме того, откуда вы знаете, что те, кто вас сверг, так уж и не правы?
– Позвольте мне сказать об Ахилла, – промолвил Александр, высоко подняв руки. – Я знаю его лучше, ибо несу в себе его дух. И я говорю вам, что воины больше всех достойны править, пока обладают силой и мудростью, потому что в залог за власть они отдают жизнь. Ахилл…
Войтленд не интересовался Ахиллом. Он обратился к Хуану:
– Мне необходимо выйти на связь. Прошло четыре дни. Я не могу сидеть в корабле отрезанным от всего мира.
– Но тебя запеленгуют.
– Знаю. А если путч провалился?
Войтленд дрожал. Он подошел к передатчику.
– Папа, если путч провалился, Хуан пошлет за тобой крейсер, – сказал Марк. – Они не допустят, чтобы ты зря летел до Ригеля.
Да, ошеломленно подумал Войтленд с неимоверным облегчением. Ну да, конечно! Как просто… Почему я сам не догадался?
– Ты слышишь? – окликнул Хуан. – Ты не выйдешь на связь?
– Нет, – пообещал Войтленд.
Шли дни. Он беседовал с Марком и Линкс, с Лидией, с Хуаном. Пустая беспечная болтовня, воспоминания о былом. Ему доставляло удовольствие говорить с холодной элегантной дочерью и взъерошенным долговязым сыном. Он разговаривал с отцом о правительстве, с Хуаном о революции; беседовал с Овидием об изгнании, с Платоном о природе несправедливости, с Хемингуэем об определении отваги. Они помогали ему пережить трудные моменты. В каждом дне были такие трудные моменты.
В часы, определенные хронометром как ночные, было несравненно тяжелей.
Охваченный огнем, он с криком бежал по коридорам. Словно гигантские белые фонари над ним склонялись лица. Люди в серой форме и начищенных до блеска сапогах маршировали по его телу. Над ним глумились толпы сограждан.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. Ему являлся Хуан.
ТРУС. ТРУС. ТРУС. Жилистое тело Хуана было изувечено; его пытали. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Ему показали в зеркале его собственное лицо – лицо шакала, с длинными желтыми клыками и маленькими подергивающимися глазками. ГОРДИШЬСЯ СОБОЙ? ДОВОЛЕН? СЧАСТЛИВ, ЧТО ЖИВ?
Он обратился за помощью к кораблю. Корабль убаюкивал его в колыбели из серебряных нитей, вводил в его вены холодные капельки неведомых лекарств.
Он еще глубже погружался в сои, но асе равно к нему прорывались драконы, чудища и василиски, нашептывая издевательства и оскорбления. ПРЕДАТЕЛЬ.ПРЕДАТЕЛЬ. ПРЕДАТЕЛЬ. КАК СМЕЕШЬ ТЫ КРЕПКО СПАТЬ ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО СДЕЛАЛ?
– Послушай, – сказал он как-то утром Лидии, – они убили бы меня в первый же час. Не существовало ни единого шанса найти тебя. Марка, Хуана, кого угодно. Был ли смысл ждать дальше?
– Никакого. Том. Ты поступил умно.
– Но я верно поступил. Лидия?
– Отец, у тебя не было выбора, – вмешалась Линкс. – Одно из двух: бежать или погибнуть.
Войтленд бродил по кораблю. Как мягки стены, как красива обивка!
Умиротворяющие образы скользили по потолку. Чудесные сады радовали душу. У него были книги, игры, музыка…
Каково сейчас в подполье?
– Нам не нужны мученики, – убеждал он Платона. – Благодаря хунте их и так будет много. Нам нужны лидеры. Какой толк от мертвого руководителя?
– Очень мудро, мой друг. Вы сделали себя символом героизма – далекого, совершенного, недосягаемого, в то время как ваши коллеги ведут борьбу. И можете вернуться и послужить своему народу в будущем. Польза же от мученика весьма ограниченна, связана с определенным моментом, не правда ли?
– Вынужден с вами не согласиться, – вкрадчиво возразил Овидий. – Если человек желает быть героем, ему надо твердо стоять на своем и не бежать от последствий. Но какой разумный человек желает быть героем? Вы правильно сделали, друг Войтленд! Идите, пируйте, веселитесь, живите долго и счастливо!
– Ты издеваешься надо мной! – обвиняя он Овидия.
– Я не издеваюсь. Я утешаю. Я развлекаю. Но не издеваюсь.
Ночами его преследовал колокольный звон, далекий смех. Воспаленным воображением владели смутные фигуры, ведьмы, упыри.
– Помогите мне! – взмолился он. – Зачем я брал вас с собой, если от вас нет помощи?
– Мы стараемся, – ответил Хемингуэй. – Мы согласны, что ты поступил разумно.
– Все это слова, чтобы меня успокоить. Вы не искренни…
– Лучше сформулировать иначе, – деликатно вмешался Хуан. – Том, ты был обязав спасти себя. Таким образом, ты внес неоценимый вклад в наше общее дело. Ведь нас всех, возможно, уже уничтожили?
– Да, да.
– Так чего бы ты добился, оставшись? Своей смерти? Ну отвлекись от ложного героизма! – Хуан покачал головой. – Руководитель в изгнании лучше, чем руководитель в могиле. Ты можешь направлять борьбу с Ригеля, если вас нет. Главное – чувствовать динамику ситуации.
– Ты объясняешь так логично, Хуан.
– Мы всегда понимали друг друга…
Войтленд активировал куб отца.
– А ты что скажешь? Что мне надо было делать – оставаться или уходить?
– Может быть, оставаться, может быть, уходить. Как я могу решать за тебя? Безусловно, практичнее было спастись. Остаться было бы драматичнее.
– Марк?
– Я бы дрался до конца. Зубами, когтями… Но это я. Наверное, ты поступил правильно, папа. То есть, для тебя это правильно.
Войтленд нахмурился.
– Переставь говорить загадками. Скажи прямо – ты меня презираешь?
– Ты же знаешь, что нет, – ответил Марк.
Кубики утешили его. Вскоре от стал спать более крепко, обрел покой.
– В последние дни тебе лучше, – заметив Лидия.
– Наконец отделался от сознания вины, – проговорила Линкс.
– Стоило лишь по-другому взглянуть на внутреннюю логику событий, сказал Хуан.
– Надеюсь, теперь тебе все ясно? Может быть, ты думал, что боишься, думал, что спасаешься бегством, но в самом деле ты оказывал услугу республике.
Войтленд ухмыльнулся.
– То есть, я поступил правильно, исходя из неправильных соображений?
– Именно. Именно.
– Главное – что ты можешь внести большой вклад в наше дело, – раздался голос отца. – Ты еще молод. У тебя есть время вернуть утраченное.
– Да. Безусловно.
– А не погибнуть героической, но бессмысленной смертью, – заключил Хуан.
– Но, с другой стороны, – внезапно сказал Марк, – ты планировал свое спасение загодя. Специально готовил записи, выбирал знаменитостей, которых хотел взять…
Войтленд нахмурился.
– Что ты этим…
– Словно давно принял решение броситься наутек при первых признаках опасности, – продолжила Линкс.
– Их слова не лишены смысла, – сказал отец. – Одно дело разумная самозащита, и совсем другое – неумеренная забота о собственном благополучии.
– Я не хочу сказать, что тебе следовало остаться и погибнуть, промолвила Лидия.
– Я такого никогда не скажу. Но все равно…
– Погодите? – возмутился Войтленд. Кубики неожиданно оборачивались против него. – Что вы несете?!
– Ну и уж из чисто спортивного интереса… – продолжал Хуан. – Если бы стало известно, как заблаговременно ты готовил путь к спасению, с какими удобствами ты направляешься в изгнание…
– Вы должны помогать мне! – закричал Войтленд. – К чему все это? Чего вы хотите добиться?
– Ты знаешь, что мы любим тебя, – сказала Лидия.
– Нам больно видеть твое заблуждение, – произнесла Линкс.
– Разве ты не собирался бежать? – спросил Марк.
– Перестаньте! Остановитесь!
– Исключительно из спортивного интереса…
Войтленд кинулся в рубку и вытащил кубик Хуана.
– Мы пытаемся объяснить тебе, дорогой…
Он вытащил куб Лидии, куб Марка, куб Линкс, куб отца.
На корабле воцарилась тишина.
Войтленд скорчился, задыхаясь, и ждал, пока утихнет раскалывающей голову крик.
Через час, взяв себя в руки, он включил передатчик и настроился на частоту, которую могло бы использовать подполье. Раздался шорох, потрескивание, затем настороженный голос произнес:
– Четыре девять восемь три, принимаем ваш сигнал. Кто вы?
– Войтленд. Президент Войтленд. Я хочу говорить с Хуаном. Вызовите мне Хуана.
– Подождите.
Войтленд ждал. Пощелкивания, гудение, треск.
– Вы слушаете? – раздался голос. – Мы вызвали его. Но говорите быстро. Ему некогда.
– Ну, кто это? – голос Хуана.
– Том. Том Войтленд. Хуан!
– Это в самом деле ты? – холодно, за тысячи парсеков, в другой вселенной. – Наслаждаешься путешествием, Том?
– Я должен был связаться с тобой. Узнать… узнать, как дела, что с нашими… Как Марк, Лидия, ты…
– Марка нет. Убит при попытке застрелить Мак-Аллистера. Лидия и Линкс в тюрьме. Большинство других мертвы. Нас не больше десятка, мы обложены. Разумеется, остался ты.
– Да.
– Сволочь, – тихо проговорил Хуан. – Подлая сволочь. Мы приняли на себя огонь, а ты забрался в корабль и улетел.
– Меня бы тоже убили, Хуан. За мной гнались. Я едва ушел.
– Ты должен был остаться.
– Нет. Нет. Ты говорил другое! Ты говорил, что я прав, что я послужу символом борьбы, воодушевляя…
– Я это говорил?!
– Да! – настаивал Войтленд. – Вернее, твой кубик.
– Убирайся к черту, – сказал Хуан. – Полоумный мерзавец.
– Твоя матрица. Мы обсуждали… ты объяснял…
– Ты сошел с ума, Том? Ты что, не знаешь, что твои кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать? Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой.
– Но я… ты…
– Приятного полета, Том.
– Я не мог остаться на верную смерть? Какая была бы от этого польза? Хуан, помоги мне! Что мне теперь делать?
– Меня совершенно не интересует, что ты будешь делать. Обратись за помощью к своим кубикам. Прощай, Том.
– Хуан…
Связь оборвалась.
Войтленд долго сидел не шевелясь. Вот оно что. Твои кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой. А если хочешь чувствовать себя злодеем? И это докажут. Они готовы на все, что тебе нужно.
Он вставил в паз Гете.
– Поведай мне о мученичестве.
Гете сказал:
– В нем есть соблазнительные стороны. Можно погрязть в грехах, зачерстветь от бездушия, а потом в одной огненной вспышке жертвоприношения навеки прославить свое имя.
Он вставил в паз Хуана.
– Расскажи мне о моральном значении гибели при исполнении долга.
– Это может превратить заурядного политического деятеля в выдающуюся историческую личность, – сказал Хуан.
Он вставил в паз Марка.
– Каким бы ты хотел видеть своего отца: живым трусом или мертвым героем?
– Ты должен биться, папа.
Лидия. Линкс. Его отец. Александр Великий, Аттила. Хемингуэй. Шекспир.
Платон. Овидий. Все твердили про отвагу, искупление, самопожертвование, благородство.
Так. Значит, они говорят то, что он хочет услышать.
Он взял кубик сына.
– Ты мертв. Марка больше нет. Это я – думающий его умом, говорящий его голосом…
Войтленд открыл люк конвертера и швырнул туда кубик Марка. Затем кубик Лидии, Линкс. Отца. Александра, Аттилы, Шекспира. Платона. Овидия. Гете.
Он взял кубик Хуана и вложил его в паз.
– Скажи мне правду. Что случится, если я вернусь к Миру Бредли?
– Ты благополучно доберешься до подполья и возглавишь борьбу. Ты поможешь нам скинуть Мак-Аллистера. С тобой мы победим.
– Ерунда! – отрезал Войтленд. – Я скажу тебе, что будет на самом деле. Меня перехватят еще на орбите и отдадут под трибунал. А потом расстреляют. Верно? Верно? Ну скажи мне правду, хоть один раз! Скажи, что меня расстреляют!
– Ты ошибочно представляешь себе динамику ситуации, Том. Твое возвращение возымеет такое действие…
Он вынул кубик Хуана и бросил его в конвертер.
– Ау! – позвал Войтленд. – Есть тут кто-нибудь?
Корабль молчал.
– Как хорошо в вашем обществе… Мне его будет недоставать. Но я рад, что вас нет.
В рубке он ввел программу «Возвращение к пункту отправления». Его руки дрожали, но программа пошла. Приборы показали изменение курса. Корабль поворачивался. Корабль нес его домой.
В одиночестве.
Кубики с матрицами близких и знаменитостей.
Шел третий час полета. Возбуждение после неистового бегства постепенно спадало, он принял душ, переоделся. Пот и грязь от дикой гонки через потайной туннель исчезли, не оставив и следа, но в памяти наверняка еще надолго сохранятся и гнилостный запах подземелья, и неподдающиеся запоры ворот, и топот штурмовиков за спиной. Но ворота открылись, корабль был на месте, и он спасся. Спасся. Поставлю-ка я матрицы…
Приемный паз был рассчитан одновременно на шесть кубиков. Он взял первые попавшиеся, вложил их на место, включил. Затем прошел в корабельный сад. Экраны и динамики располагались по всему кораблю. На одном из экранов расцвел полный, чисто выбритый, крупноносый человек в тоге.
– Ах, какой очаровательный сад! Я обожаю растения! У вас настоящий дар к выращиванию!
– Все растет само по себе. Вы, должно быть…
– Публий Овидий Назон.
– Томас Войтленд. Бывший президент Мира Бредли. Ныне в изгнании, надо полагать. Военный переворот.
– Примете мои соболезнования. Трагично! Трагично?
– Счастье, что мне удалось спастись. Вернуться, наверное, никогда не удастся. За мою голову, скорее всего, уже назначили цену.
– О, я сполна изведал горечь разлуки с родиной… Вы с супругой?
– Я здесь, – отозвалась Лидия. – Том, пожалуйста, познакомь меня с мистером Назоном.
– Взять жену не хватило времени, – сказал Войтленд. – Но, по крайней мере, я захватил ее матрицу.
Лидия выглядела великолепно: золотисто-каштановые волосы, пожалуй, чуть темнее, чем в действительности, но в остальном – идеальная копня. Он зависал ее два года назад. Лицо жены было безмятежно; на нем еще не запечатлелись следы недавних волнений.
– Не «мистер Назон», дорогая. Овидий. Поэт Овидий.
– Прости… Почему ты выбрал его?
– Потому что он культурный и обходительный человек. И понимает, что такое изгнание.
– Десять лет у Черного моря, – тихо проговорил Овидий. – Моя супруга осталась в Риме, чтобы управлять делами и ходатайствовать…
– А моя осталась на Мире Бредли, – сказал Войтленд. – Вместе с…
– Ты что там говоришь об изгнании? – перебила Лидия. – Что произошло?
Он начал рассказывать про Мак-Аллистера и хунту. Два года назад, делая запись, он не объяснил ей, зачем хочет сделать ее кубик. Он уже тогда видел признаки надвигающегося путча. Она – нет.
Пока Войтленд говорил, засветился экран между Овидием и Лидией, и возникло изборожденное морщинами, загрубевшее лицо Хуана. Двадцать лет назад они вместе писали конституцию Мира Бредли…
– Итак, это случилось, – сразу понял Хуан. – Что ж, мы оба знали, что так и будет. Скольких они убили?
– Неизвестно. Я убежал, как только… – Он осекся. – Переворот был совершен безупречно. Ты все еще там. Наверное, я подполье, организуешь сопротивление. А я… а я…
Огненные иглы пронзили его мозг. А я убежал.
Ожили и остальные экраны. На четвертом – кто-то в белом одеянии, с добрыми глазами, темноволосый, курчавый. Войтленд узнал в нем Платона. На пятом, без сомнения, Шекспир: создатели кубика слепили его по образу и подобию известного портрета: высокий лоб, длинные волосы, поджатые насмешливые губы. На шестом – какой-то маленький, демонического вида человек. Аттила? Все разговаривали, представлялись ему и друг другу.
Из какофонии звуков донесся голос Лидии.
– Куда ты направляешься, Том?
– К Ригелю-19. Пережду там. Когда это разразилось, другого выхода не оставалось. Только добраться до корабля и…
– Так далеко… Ты летишь один?
– У меня есть ты, правда? И Марк, и Линкс, и Хуан, и отец, и все остальные.
– Но ведь это лишь кубики, больше ничего.
– Что ж, придется довольствоваться, – сказал Войтленд.
Внезапно благоухание сада стало его душить. Он вышел через дверь в смотровой салон, где в широком иллюминаторе открывалось черное великолепие космоса. Здесь тоже были экраны. Хуан и Аттила быстро нашли общий язык;
Платон и Овидий препирались; Шекспир задумчиво молчал; Лидия с беспокойством смотрела на мужа. А он смотрел на россыпь звезд.
– Которая из них – наш мир? – спросила Лидия.
– Вот эта, – показал он.
– Такая маленькая… Так далеко…
– Я лечу только несколько часов. Она станет еще меньше.
У него не было времени на поиски. Когда раздался сигнал тревоги, члены его семья находились кто где – Лидия и Линкс отдыхали у Южного Полярного моря, Марк был в археологической экспедиции на Западном Плато.
Интеграторная сеть сообщила о возникновении «ситуации С» – оставить планету в течение девяноста минут или принять смерть. Войска хунты достигли столицы и осадили дворец. Спасательный корабль находился наготове в подземном ангаре. Связаться с Хуаном не удалось. Шестьдесят из драгоценных девяноста минут утоли на бесплодные попытки разыскать друзей.
Он взошел на корабль, когда над головой уже свистели пули. И взлетел.
Один.
С ним были только кубики.
Изощренные творения. Личность, заключенная пластиковую коробку. За последние несколько лет, по мере того, как неизменно росла вероятность «ситуации С», Войтленд сделал записи всех близких ему людей и на всякий случай хранил их на корабле.
На запись уходил час, и в кубике оставалась ваша душа, полный набор ваших личных стандартных реакций. Вложите кубик в приемный паз, и вы оживете на экране, улыбаясь, как вы обычно улыбаетесь, двигаясь, как вы обычно двигаетесь… Матрица запрограммирована участвовать в разговоре, усваивать информацию, менять свои мнения в свете новых данных; короче, она могла вести себя как истинная личность.
Создатели кубиков могли предоставить матрицу любого когда-либо жившего человека или вымышленного персонажа. Почему бы и нет? Вовсе не обязательно копировать программу с реального объекта. Разве трудно синтезировать набор реакций, типичных фраз, взглядов, ввести их в кубик и назвать получившееся Платоном или Аттилой? Естественно, сделанный на заказ кубик какой-нибудь исторической личности обходился дорого – сколько потрачено человеко-часов работы! Кубик чьей-нибудь усопшей тетушки стоил еще дороже, так как мало шансов существовало на то, что он послужит прототипом для других заказов.
Каталог предлагал широкий ассортимент исторических личностей, и Войтленд, оснащая свой корабль, выбрал семь из них. Великие мыслители. Герои и злодеи. Он тешил себя надеждой, что достоин их общества, и отобрал самые противоречивые характеры, чтобы не лишиться рассудка во время полета, который, он знал, когда-нибудь ему предстоит. В окрестностях Мира Бредли ни одной обитаемой планеты. Если когда-нибудь придется бежать, бежать придется далеко, а значит, долго.
От нечего делать Войтленд прошел в спальню, оттуда на камбуз, потом в рубку. Голоса следовали за ним из комнаты в комнату. Он мало обращал внимания на их слова, но им, казалось, было все равно. Они разговаривали друг с другом – Лидия и Шекспир, Овидий и Платон, Хуан и Аттила – как старые друзья на вселенской вечеринке. -…поощрять массовые грабежи и убийства. Не ради самое себя, нет, но, по моему убеждению, чтобы ваши люди не потеряли порыв, если можно так выразиться… -…рассуждая о поэтах я музыкантах в идеальной Республике, я делал это, смею вас заверять, без малейшего намерения жить в подобной Республике самому… -…короткий меч, такой, как у римлян, вот лучшее оружие, но… -…резня как метод политической манипуляции… -…мы с Томом читали ваши пьесы вслух… -…доброе густое красное вино, чуть разбавленное водой… -…но больше всех я любил Гамлете, как к сыну родному… -…топор, ах, топор!…
Войтленд закрыл глаза. Путешествие только качалось, еще очень рано для общества, очень рано, очень рано. Идет лишь первый день. Мир потерян в мгновение ока. Нужно время, чтобы свыкнуться с этим, время я уединение, пока он разбирается в своей душе.
Он начал выбирать из паза кубики – сперва Аттилу, затем Платона, Овидия, Шекспира. Один за другим гасли экраны. Хуан подмигнул ему, исчезая; Лидия промокала глаза, когда Войтленд вытащил ее куб.
В наступившей тишине он почувствовал себя убийцей.
Три дня он молча бродил по кораблю. У него не было никаких занятий, кроме чтения, еды, сна… Корабль был самоуправляем и обходился без помощи человека. Да Войтленд и не умел ничего. Он мог лишь запрограммировать взлет, посадку и изменение курса, а корабль делал все остальное. Иногда Войтленд часами просиживал у иллюминатора, глядя, как Мир Бредли исчезает в дымке космоса. Иногда он доставал кубики, но не включал их. Гете, и Платон, и Лидия, и Линкс, и Марк хранили молчание. Наркотики от одиночества? Что ж, он будет ждать, пока одиночество станет невыносимо.
Войтленд много думал над тем, что может происходить сейчас на планете.
Повальные аресты, инсценированные судебные процессы, террор. Лидия в тюрьме? А сын и дочь? Хуан? Не проклинают ли его те, кого он оставил? Не считают ли трусом, избравшим удобный и безопасный путь на Ригель? «Бросил свою родину, Войтленд? Убежал, дезертировал?» Нет, нет, нет.
Лучше жить в изгнании, чем присоединиться к славной плеяде мучеников.
Тогда можно слать воодушевляющие призывы в подполье, можно служить символом борьбы, можно когда-нибудь вернуться и повести несчастную отчизну к свободе, возглавить революцию и войти в столицу под ликующие крики народа…
Поэтому он спас себя. Он остался жить сегодня, чтобы сражаться завтра.
Весомые, здравые рассуждения. Он почти убедил себя.
Войтленду смертельно хотелось узнать, что происходит на Мире Бредли.
Беда в том, что бегство в другую планетную систему – совсем не то, что бегство в какое-нибудь укрытие в горах или на отдаленный остров. Так много уходит времени на полет туда, так много уходит времени на победоносное возвращение… Его корабль был, собственно, роскошной яхтой, не предназначенной для больших межзвездных прыжков. Лишь после долгих недель ускорения он достигал своей предельной скорости – половины световой. Если долететь до Ригеля и тут же отправиться назад, на Мире Бредли пройдет шесть лет между его отлетом и возвращением. Что произойдет за эти шесть лет?
Что там происходят сейчас?
На корабле стоял тахионный ультраволновый передатчик. С его помощью можно за считанные минуты связаться с любой планетой в радиусе 10 световых лет. Если захотеть, можно передать вызов через всю галактику и получить ответ меньше чем через час.
Он мог связаться с Миром Бредли и узнать участь своих близких в первые часы установления диктаторского режима.
Однако это значит прочертить тахионным лучом след, словно пылающую линию. Существовал один шанс из трех, что его обнаружат и перехватит военным крейсером. Риск велик, а он не хотел рисковать; нет, пока еще рано, чересчур близко.
Ну а если хунту раздавили в зародыше? Если путч не удался? Если он проведет три года в глупом бегстве к Ригелю, когда дома все благополучно?
Он не сводил взгляда с ультраволнового передатчика. Он едва не включил его.
Тысячи раз за эти три дня Войтленд тянулся к выключателю, терзался сомнениями, останавливался. Нет, не смей. Они засекут тебя и догонят.
Но может быть, я убегаю зря? Возникла «ситуация С». Дело потеряно.
Так сообщила интеграторная сеть. Однако машины могут ошибаться. Может, наши удержались? Я хочу говорить с Хуаном. Я хочу говорить с Марком. Я хочу говорить с Лидией.
Потому ты и взял их матрицы. Держись подальше от передатчика.
На следующий день он вложил в приемный паз шесть кубиков.
Экраны засветились. Он увидел сына, отца, старого верного друга, Хемингуэй, Гете, Александра Великого.
– Я должен знать, что происходит дома, – сказал Войтленд. – Я хочу выйти на связь.
– Не надо. Я сам могу тебе все рассказать. – Говорил Хуан, человек, который был ему ближе брата. Закаленный революционер, опытный конспиратор.
– Хунта проводит массовые аресты. Верховодит Мак-Аллистер, величающий себя Временным Президентом.
– А может быть, нет. Вдруг я могу спокойно вернуться…
– Что случилось? – спросил сын Войтленда. Его куб еще не включался, и он ничего не знал о происшедших событиях. Запись была сделана десять месяцев назад. – Переворот?
Хуан стал рассказывать ему про путч. Войтленд повернулся к своему отцу.
По крайний мере, старику не грозили мятежные полковники: он умер два года назад, вскоре после записи. Кубик – вот все, что от него осталось.
– Я рад, что это случилось не при тебе, – сказал Войтленд. – Помнишь, когда я был маленьким мальчиком, а ты – руководителем Совета, ты рассказывал о восстаниях в других колониях? И я сказал: «Нет, у нас все иначе, мы всегда будем вместе».
Старик улыбнулся.
– Увы, Том, мы ничем не примечательны. И нет спасения от тиранов, ненавидящих демократию.
– По словам Гомера, люди предпочитают сон, любовь, пение и танцы, заметил сладкоголосый, учтивый Гете. – Но всегда найдутся возлюбившие войну. Кто скажет, почему боги даровали нам Ахилла?
– Я скажу! – прорычал Хемингуэй. – Вы даете определение человека по присущим ему внутренним противоречиям. Любовь и ненависть. Война и мир. Поцелуй и убийство. Вот его границы и пределы. Действительно, каждый человек есть сгусток противоположностей. То же и общество. И порой убийцы торжествуют над милосердными. Кроме того, откуда вы знаете, что те, кто вас сверг, так уж и не правы?
– Позвольте мне сказать об Ахилла, – промолвил Александр, высоко подняв руки. – Я знаю его лучше, ибо несу в себе его дух. И я говорю вам, что воины больше всех достойны править, пока обладают силой и мудростью, потому что в залог за власть они отдают жизнь. Ахилл…
Войтленд не интересовался Ахиллом. Он обратился к Хуану:
– Мне необходимо выйти на связь. Прошло четыре дни. Я не могу сидеть в корабле отрезанным от всего мира.
– Но тебя запеленгуют.
– Знаю. А если путч провалился?
Войтленд дрожал. Он подошел к передатчику.
– Папа, если путч провалился, Хуан пошлет за тобой крейсер, – сказал Марк. – Они не допустят, чтобы ты зря летел до Ригеля.
Да, ошеломленно подумал Войтленд с неимоверным облегчением. Ну да, конечно! Как просто… Почему я сам не догадался?
– Ты слышишь? – окликнул Хуан. – Ты не выйдешь на связь?
– Нет, – пообещал Войтленд.
Шли дни. Он беседовал с Марком и Линкс, с Лидией, с Хуаном. Пустая беспечная болтовня, воспоминания о былом. Ему доставляло удовольствие говорить с холодной элегантной дочерью и взъерошенным долговязым сыном. Он разговаривал с отцом о правительстве, с Хуаном о революции; беседовал с Овидием об изгнании, с Платоном о природе несправедливости, с Хемингуэем об определении отваги. Они помогали ему пережить трудные моменты. В каждом дне были такие трудные моменты.
В часы, определенные хронометром как ночные, было несравненно тяжелей.
Охваченный огнем, он с криком бежал по коридорам. Словно гигантские белые фонари над ним склонялись лица. Люди в серой форме и начищенных до блеска сапогах маршировали по его телу. Над ним глумились толпы сограждан.
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК. Ему являлся Хуан.
ТРУС. ТРУС. ТРУС. Жилистое тело Хуана было изувечено; его пытали. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Я ОСТАЛСЯ, ТЫ БЕЖАЛ. Ему показали в зеркале его собственное лицо – лицо шакала, с длинными желтыми клыками и маленькими подергивающимися глазками. ГОРДИШЬСЯ СОБОЙ? ДОВОЛЕН? СЧАСТЛИВ, ЧТО ЖИВ?
Он обратился за помощью к кораблю. Корабль убаюкивал его в колыбели из серебряных нитей, вводил в его вены холодные капельки неведомых лекарств.
Он еще глубже погружался в сои, но асе равно к нему прорывались драконы, чудища и василиски, нашептывая издевательства и оскорбления. ПРЕДАТЕЛЬ.ПРЕДАТЕЛЬ. ПРЕДАТЕЛЬ. КАК СМЕЕШЬ ТЫ КРЕПКО СПАТЬ ПОСЛЕ ТОГО, ЧТО СДЕЛАЛ?
– Послушай, – сказал он как-то утром Лидии, – они убили бы меня в первый же час. Не существовало ни единого шанса найти тебя. Марка, Хуана, кого угодно. Был ли смысл ждать дальше?
– Никакого. Том. Ты поступил умно.
– Но я верно поступил. Лидия?
– Отец, у тебя не было выбора, – вмешалась Линкс. – Одно из двух: бежать или погибнуть.
Войтленд бродил по кораблю. Как мягки стены, как красива обивка!
Умиротворяющие образы скользили по потолку. Чудесные сады радовали душу. У него были книги, игры, музыка…
Каково сейчас в подполье?
– Нам не нужны мученики, – убеждал он Платона. – Благодаря хунте их и так будет много. Нам нужны лидеры. Какой толк от мертвого руководителя?
– Очень мудро, мой друг. Вы сделали себя символом героизма – далекого, совершенного, недосягаемого, в то время как ваши коллеги ведут борьбу. И можете вернуться и послужить своему народу в будущем. Польза же от мученика весьма ограниченна, связана с определенным моментом, не правда ли?
– Вынужден с вами не согласиться, – вкрадчиво возразил Овидий. – Если человек желает быть героем, ему надо твердо стоять на своем и не бежать от последствий. Но какой разумный человек желает быть героем? Вы правильно сделали, друг Войтленд! Идите, пируйте, веселитесь, живите долго и счастливо!
– Ты издеваешься надо мной! – обвиняя он Овидия.
– Я не издеваюсь. Я утешаю. Я развлекаю. Но не издеваюсь.
Ночами его преследовал колокольный звон, далекий смех. Воспаленным воображением владели смутные фигуры, ведьмы, упыри.
– Помогите мне! – взмолился он. – Зачем я брал вас с собой, если от вас нет помощи?
– Мы стараемся, – ответил Хемингуэй. – Мы согласны, что ты поступил разумно.
– Все это слова, чтобы меня успокоить. Вы не искренни…
– Лучше сформулировать иначе, – деликатно вмешался Хуан. – Том, ты был обязав спасти себя. Таким образом, ты внес неоценимый вклад в наше общее дело. Ведь нас всех, возможно, уже уничтожили?
– Да, да.
– Так чего бы ты добился, оставшись? Своей смерти? Ну отвлекись от ложного героизма! – Хуан покачал головой. – Руководитель в изгнании лучше, чем руководитель в могиле. Ты можешь направлять борьбу с Ригеля, если вас нет. Главное – чувствовать динамику ситуации.
– Ты объясняешь так логично, Хуан.
– Мы всегда понимали друг друга…
Войтленд активировал куб отца.
– А ты что скажешь? Что мне надо было делать – оставаться или уходить?
– Может быть, оставаться, может быть, уходить. Как я могу решать за тебя? Безусловно, практичнее было спастись. Остаться было бы драматичнее.
– Марк?
– Я бы дрался до конца. Зубами, когтями… Но это я. Наверное, ты поступил правильно, папа. То есть, для тебя это правильно.
Войтленд нахмурился.
– Переставь говорить загадками. Скажи прямо – ты меня презираешь?
– Ты же знаешь, что нет, – ответил Марк.
Кубики утешили его. Вскоре от стал спать более крепко, обрел покой.
– В последние дни тебе лучше, – заметив Лидия.
– Наконец отделался от сознания вины, – проговорила Линкс.
– Стоило лишь по-другому взглянуть на внутреннюю логику событий, сказал Хуан.
– Надеюсь, теперь тебе все ясно? Может быть, ты думал, что боишься, думал, что спасаешься бегством, но в самом деле ты оказывал услугу республике.
Войтленд ухмыльнулся.
– То есть, я поступил правильно, исходя из неправильных соображений?
– Именно. Именно.
– Главное – что ты можешь внести большой вклад в наше дело, – раздался голос отца. – Ты еще молод. У тебя есть время вернуть утраченное.
– Да. Безусловно.
– А не погибнуть героической, но бессмысленной смертью, – заключил Хуан.
– Но, с другой стороны, – внезапно сказал Марк, – ты планировал свое спасение загодя. Специально готовил записи, выбирал знаменитостей, которых хотел взять…
Войтленд нахмурился.
– Что ты этим…
– Словно давно принял решение броситься наутек при первых признаках опасности, – продолжила Линкс.
– Их слова не лишены смысла, – сказал отец. – Одно дело разумная самозащита, и совсем другое – неумеренная забота о собственном благополучии.
– Я не хочу сказать, что тебе следовало остаться и погибнуть, промолвила Лидия.
– Я такого никогда не скажу. Но все равно…
– Погодите? – возмутился Войтленд. Кубики неожиданно оборачивались против него. – Что вы несете?!
– Ну и уж из чисто спортивного интереса… – продолжал Хуан. – Если бы стало известно, как заблаговременно ты готовил путь к спасению, с какими удобствами ты направляешься в изгнание…
– Вы должны помогать мне! – закричал Войтленд. – К чему все это? Чего вы хотите добиться?
– Ты знаешь, что мы любим тебя, – сказала Лидия.
– Нам больно видеть твое заблуждение, – произнесла Линкс.
– Разве ты не собирался бежать? – спросил Марк.
– Перестаньте! Остановитесь!
– Исключительно из спортивного интереса…
Войтленд кинулся в рубку и вытащил кубик Хуана.
– Мы пытаемся объяснить тебе, дорогой…
Он вытащил куб Лидии, куб Марка, куб Линкс, куб отца.
На корабле воцарилась тишина.
Войтленд скорчился, задыхаясь, и ждал, пока утихнет раскалывающей голову крик.
Через час, взяв себя в руки, он включил передатчик и настроился на частоту, которую могло бы использовать подполье. Раздался шорох, потрескивание, затем настороженный голос произнес:
– Четыре девять восемь три, принимаем ваш сигнал. Кто вы?
– Войтленд. Президент Войтленд. Я хочу говорить с Хуаном. Вызовите мне Хуана.
– Подождите.
Войтленд ждал. Пощелкивания, гудение, треск.
– Вы слушаете? – раздался голос. – Мы вызвали его. Но говорите быстро. Ему некогда.
– Ну, кто это? – голос Хуана.
– Том. Том Войтленд. Хуан!
– Это в самом деле ты? – холодно, за тысячи парсеков, в другой вселенной. – Наслаждаешься путешествием, Том?
– Я должен был связаться с тобой. Узнать… узнать, как дела, что с нашими… Как Марк, Лидия, ты…
– Марка нет. Убит при попытке застрелить Мак-Аллистера. Лидия и Линкс в тюрьме. Большинство других мертвы. Нас не больше десятка, мы обложены. Разумеется, остался ты.
– Да.
– Сволочь, – тихо проговорил Хуан. – Подлая сволочь. Мы приняли на себя огонь, а ты забрался в корабль и улетел.
– Меня бы тоже убили, Хуан. За мной гнались. Я едва ушел.
– Ты должен был остаться.
– Нет. Нет. Ты говорил другое! Ты говорил, что я прав, что я послужу символом борьбы, воодушевляя…
– Я это говорил?!
– Да! – настаивал Войтленд. – Вернее, твой кубик.
– Убирайся к черту, – сказал Хуан. – Полоумный мерзавец.
– Твоя матрица. Мы обсуждали… ты объяснял…
– Ты сошел с ума, Том? Ты что, не знаешь, что твои кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать? Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой.
– Но я… ты…
– Приятного полета, Том.
– Я не мог остаться на верную смерть? Какая была бы от этого польза? Хуан, помоги мне! Что мне теперь делать?
– Меня совершенно не интересует, что ты будешь делать. Обратись за помощью к своим кубикам. Прощай, Том.
– Хуан…
Связь оборвалась.
Войтленд долго сидел не шевелясь. Вот оно что. Твои кубики запрограммированы говорить то, что ты хочешь услышать. Если хочешь, убегая, чувствовать себя героем, они докажут тебе, что ты герой. А если хочешь чувствовать себя злодеем? И это докажут. Они готовы на все, что тебе нужно.
Он вставил в паз Гете.
– Поведай мне о мученичестве.
Гете сказал:
– В нем есть соблазнительные стороны. Можно погрязть в грехах, зачерстветь от бездушия, а потом в одной огненной вспышке жертвоприношения навеки прославить свое имя.
Он вставил в паз Хуана.
– Расскажи мне о моральном значении гибели при исполнении долга.
– Это может превратить заурядного политического деятеля в выдающуюся историческую личность, – сказал Хуан.
Он вставил в паз Марка.
– Каким бы ты хотел видеть своего отца: живым трусом или мертвым героем?
– Ты должен биться, папа.
Лидия. Линкс. Его отец. Александр Великий, Аттила. Хемингуэй. Шекспир.
Платон. Овидий. Все твердили про отвагу, искупление, самопожертвование, благородство.
Так. Значит, они говорят то, что он хочет услышать.
Он взял кубик сына.
– Ты мертв. Марка больше нет. Это я – думающий его умом, говорящий его голосом…
Войтленд открыл люк конвертера и швырнул туда кубик Марка. Затем кубик Лидии, Линкс. Отца. Александра, Аттилы, Шекспира. Платона. Овидия. Гете.
Он взял кубик Хуана и вложил его в паз.
– Скажи мне правду. Что случится, если я вернусь к Миру Бредли?
– Ты благополучно доберешься до подполья и возглавишь борьбу. Ты поможешь нам скинуть Мак-Аллистера. С тобой мы победим.
– Ерунда! – отрезал Войтленд. – Я скажу тебе, что будет на самом деле. Меня перехватят еще на орбите и отдадут под трибунал. А потом расстреляют. Верно? Верно? Ну скажи мне правду, хоть один раз! Скажи, что меня расстреляют!
– Ты ошибочно представляешь себе динамику ситуации, Том. Твое возвращение возымеет такое действие…
Он вынул кубик Хуана и бросил его в конвертер.
– Ау! – позвал Войтленд. – Есть тут кто-нибудь?
Корабль молчал.
– Как хорошо в вашем обществе… Мне его будет недоставать. Но я рад, что вас нет.
В рубке он ввел программу «Возвращение к пункту отправления». Его руки дрожали, но программа пошла. Приборы показали изменение курса. Корабль поворачивался. Корабль нес его домой.
В одиночестве.