Ант Скаландис, Сергей Сидоров
ВАЛТОРНА (рассказ)
Странное стечение обстоятельств занесло в тот день Михаила Шарыгина в пивной бар «Пена дней». У Петьки в школе отменили родительское собрание, назначенное накануне самым несуразным образом на два часа дня. Словно у всех детей папы и мамы безработные. Анюта из своей библиотеки и отпроситься не сумела, а Михаила отпустили. Начальник лаборатории добрый был по случаю дня рождения и разрешил в институт не возвращаться.
Куда теперь было податься бедному инженеру? Ну, не к жене же в библиотеку. Нет, Анюту свою Михаил любил по-настоящему, но так уж вышло, не любил библиотек. Еще со школьной поры. А когда наукой занялся, норовил все книжки в лабораторию тащить или домой. В библиотеке было слишком тихо, слишком уныло, не работалось ему в библиотеке и не отдыхалось. Ну, куда еще? Домой? Там тоже будет очень грустно одному. Петька, как минимум, часа два проведет на тренировке по самбо. К кому-нибудь из друзей? Среди дня вроде и неприлично заявляться. В кино принципиально не хотелось, во всех трех залах города какую-то американскую муру крутили. В церковь – тоже не тянуло, хотя вот она рядом, и с батюшкой – отцом Евлампием, интеллигентнейшим человеком – знакомы не первый день. Но нет, не то настроение.
Вот музыку бы Михаил сейчас послушал. Серьезную какую-нибудь. И городская филармония тоже недалеко, да кто ж ему там в три часа дня сыграет? А таких друзей, чтоб на репетицию пустили, вроде нет пока…
В общем, размышляя о музыке, как раз и уперся Шарыгин взглядом в вывеску пивбара. Самого знаменитого в городе. Вывеска-то в целом незамысловатая, но и не простая. Между словами «пена» и «дней» – мужской портрет в овале. Гравюрный, достаточно условный, однако выполненный небесталанно. По поводу этого портрета много споров было, в городской газете викторину устраивали, а однажды даже провели на местном радио интерактивный социологический опрос. Результаты получились любопытные.
Большинство почему-то утверждало, что бар остался со времен голливудских съемок в Мышуйске, что выстроили его американцы по чертежам классического салуна на Диком Западе. (Одно время бар действительно имел внутри именно такой вид – деревянное все, створки низких дверей туда-сюда болтаются, невысокая сцена для выступлений…) Так вот. Основная часть ответивших уверяла, что бар носил прежде простое название «У старика Джо», а стало быть на портрете этот самый Джо и нарисован. По поводу современного названия приверженцы голливудской версии ничего внятно объяснить не могли, мол, в наше время чего только не переименуют.
Зато другая группа респондентов солидно, со знанием дела излагала, де, еще в прошлом веке основал в городе Мышуйске этот бар некто Джон О’Пеннадни, приехавший в Россию из Дублина, над входом, разумеется, этот ирландец и был изображен. Ну а на заре советской власти, когда от всего иностранного отказывались, переименовали ничтоже сумняшеся в близкое по звучанию – «Пена дней».
И только три человека опознали в портрете французского писателя Бориса Виана, из чего ясно следовало, что бар назван в честь его знаменитого романа «Пена дней». Шарыгину именно последняя версия казалась самой убедительной, так как Анюта по его просьбе разыскала в библиотеке портрет знаменитого француза русского происхождения. Все сошлось. Вот только не удалось понять, каким же образом писатель-модернист связан с захолустным и никому в Европе не известным Мышуйском. Шарыгин однажды и у хозяина бара спрашивал. Да тот не в курсе оказался.
Хозяин, кстати, тоже был личностью экстравагантной. Начать с того, что носил он итальянское имя Марио и арабо-грузинскую немыслимую фамилию Абдуллашидзе. А кроме того в его правилах было время от времени капитально изменять внутреннюю обстановку в баре (при неизменности вывески). То попадал клиент в американский салун, то в мрачное сырое подземелье, в каком древние викинги лакали свой мутный эль, то встречал посетителя чистенький уют ирландского паба, а то ударял в ноздри кислый запах совкового гадюшника. И мелодии под сводами «Пены дней» звучали все время разные. Поговаривали, что в последнее время Марио вернулся к истокам, к классике, вот Шарыгин и решил зайти. И пивка хлебнуть, и музыку послушать.
Но, кажется, на этот раз, он попал не совсем туда, куда хотел. Народу конечно немного в неурочное время, потому накурено не слишком, и Абдуллашидзе, как всегда, приветлив, любезен, но вот обстановочка… Вместо официантов – автопоилки вдоль стен. У входа бабка жетоны продает. Пол мокрый и грязный, дээспэшные столешницы, крытые пластиком, вздулись по краям, потрескались, а стулья все ржавые, колченогие. И звучит, конечно же, классика, да только советской поры: Дунаевский, Хренников, Родион Щедрин. Ну, ладно, уж зашел, так зашел.
Купил жетон за десятку, не глядя, нашарил кружку, наполнил и двинулся в дальний уголок. А там – то ли случайно, то ли Шарыгин подсознательно искал кого-то в этом роде – одиноко располагался за столиком весьма странного вида человек. Пива перед ним не стояло, зато сидел он в обнимку с футляром от музыкального инструмента.
И почему это Михаил сразу решил, что не с инструментом, а от инструмента? Ах, ну да! Он же не первый раз этого чудака встречает, который по всему городу со своим футляром бродит, и вот когда носит его, болтая в руке, тогда и становится понятно, что инструмент внутри отсутствует, только воздух один. А как это может быть понятно? Такой ли уж тяжелый инструмент в этом довольно скромном по размеру футляре? Что там может лежать: кларнет, саксофон, валторна?
От размышлений оторвал Шарыгина сам гражданин с футляром:
– Ну что, будем знакомиться? Кирилл Мефодиевич Симфонякин, бывший музыкант местной филармонии, а ныне скромный гардеробщик и уборщик там же.
– Шарыгин, Михаил. Инженер-системотехник, действующий, – отрекомендовался Михаил, раз уж товарищ так ценит информацию о профессии.
Потом спросил, чтоб как-то завязать разговор:
– А пива пить вы не будете?
– Да-да, конечно, – словно проснулся тот.
Быстро раскрыл свой футляр, извлек оттуда красивую немецкую кружку с надписью «Гамбург Ганзаштадт», а следом и пару отличных воблин.
По форме внутренней выемки в очень необычном, кстати, красновато-розовом материале, Шарыгин, неплохо разбиравшейся в музыке, догадался, что футляр ранее хранил в себе именно валторну. И спросил, не скрывая желания блеснуть эрудицией:
– А что это вы пивную кружку вместо валторны в футляре носите?
Получился выстрел в пустоту.
– Гигиена – прежде всего, – ответил Симфонякин, как бы пропуская мимо ушей ключевое слово «валторна». – Вот вы, например, из здешней баночки цедите… – И Шарыгин с удивлением обнаружил лишь теперь, что в руках у него действительно не кружка, а цилиндрическая четырехсотграммовая баночка из-под болгарских стерилизованных огурцов времен социализма. (Ну, Абдуллашидзе! Ну, мастер на спектакли!) – …а кто вам сказал, что она вымыта и дезинфицирована как следует? А-а? То-то же! Но вообще-то это личное дело каждого, где ему бытовичок подхватывать: в поликлинике, в борделе или в пивнухе. Извините, дорогой товарищ, но я до филармонии в городской санэпидстанции работал и знаю, между прочим, не понаслышке, что уже отмечены случаи передачи СПИДа через слизистую оболочку глаза.
– Глаза? – удивился Шарыгин. – А разве пиво глазами пьют?
– Да нет, конечно, – улыбнулся Кирилл Мефодиевич. – Это я вам так, для общей эрудиции сообщил.
И пошел наполнять свою гамбургскую кружку. И что характерно, футляр потащил с собою, не рискнул расстаться с дорогим предметом.
Тут Михаил и понял окончательно, что новый его знакомый не случайно пропустил мимо ушей слово «валторна». Видно, слишком много оно для него значило.
Вернулся Симфонякин быстро. Поставил на стол кружку с зеленоватой пенистой жидкостью и сказал:
– Я вижу, вы предпочитаете «Жилохвостовское классическое»?
– Да, – сказал Шарыгин, – в вопросе пива я типичный ретроград.
– А все-таки. Как относитесь к «Капустному крепкому»?
– Это в котором, вместо хмеля вымоченные в спирту качанные лопухи используют?
– Ну да.
– Отрицательно, Кирилл Мефодиевич. Я вам как химик скажу, молодежь ищет в них галюциногенные эффекты.
– Интере-е-есно! – протянул Симфонякин. – Вы химик и одновременно системотехник?
– Ну, почти, – смутился Шарыгин, отмечая цепкую память собеседника.
Ведь химиком-то он был в далекой, совсем другой жизни, и в планы его совсем не входило вспоминать об этом теперь, просто вырвалось непроизвольно.
– А вы, я вижу, любитель «Мышуйского изумруда»? – вежливо поинтересовался Михаил, уводя разговор в сторону.
– О да! Неповторимый аромат.
– Трудно спорить с таким утверждением. Но, на мой взгляд, там все-таки слишком много разной травы.
На том разговор о пиве сам собою увял, и подошло-таки время поговорить о музыке. Шарыгин начал издалека:
– А вы хоть знаете, что означает само слово «валторна»?
– Аск! – удивил собеседника Симфонякин, ведь внешне он не только на музыканта не походил, но и на работника санэпидстанции с трудом смахивал, тянул максимум на бригадира слесарей. – Слово «валторна» происходит от немецкого Waldhorn – лесной, то есть охотничий рожок. И, между прочим, молодой человек, я с юных лет страстно любил охоту, с армии еще. А служить мне пришлось, прошу заметить это особо, в войсках связи, то бишь радистом отбарабанил я полтора года после учебки. Потом остался на сверхсрочную, и вот уже в звании прапорщика был фактически егерем, ведь часть стояла в тайге, а там дивные охотничьи угодья. Уж не знаю, как из Москвы, а местные обкомовские регулярно приезжали пострелять крупную дичь. Впрочем, из-за вашего вопроса я совсем не о том рассказывать начал.
Шарыгин сделал большой глоток и предложил робко:
– Ну, так рассказывайте о том.
И Кирилл Мефодьевич Симфонякин, опрокинув в себя добрых полкружки «Мышуйского изумруда», начал весьма душещипательный рассказ.
Оказывается, и войска связи, и медучилище с городским СЭСом на финише – все это не более чем ошибки молодости. Даже охота – строго говоря, просто хобби, а серьезным увлечением и самой затаенной детской, а после юношеской мечтой, перешедшей во взрослые закидоны, или, по научному выражаясь, комплексы – было у него глубоко запрятанное желание стать музыкантом. Причем, играть хотелось именно на валторне – на том самом романтичном старонемецком охотничьем рожке. Но жизнь – штука жестокая и скучная. Короче, не удалось Симфонякину к его сорока годам научиться играть ни на чем. Даже на тривиальной гитаре. Какая уж там валторна!
Но, говорят, у мужчин сорок лет – возраст критический, переломный, вот и решил наш герой, что теперь пора. И так ему захотелось на валторне играть – мочи нет. Гори все огнем, а он должен стать музыкантом. Ну, сунулся в один магазин, в другой, туда, сюда – нет в Мышуйске валторн. Ни в музтоварах, ни в ресторанных оркестрах, ни в театре, а в филармонии, сказывали, была одна, да ее раздавил по пьяни упавший в оркестровую яму дирижер. Крепко раздавил, в лепешку, потому что в кармане у него лежала квадратная тяжеленная бутыль с джином «Гриннолс». В общем, сдали тогда инструмент как ценный лом цветного металла на Мышуйский комплетковочный завод, в пробочно-крышечный цех.
Узнав об этой печальной истории, Симфонякин чуть было не запил, да денег, к счастью, совсем не оказалось, и махнул он с горя за город, развеяться на родных просторах, по осеннему лесу побродить. Однако пока ехал в автобусе, растрясло Кирилла, облегчиться захотелось. Просто зайти за остановку на обочине пустынного шоссе внутренняя интеллигентность не позволила – в яркий солнечный день присаживаться где попало – моветон! Ну и рванул к ближайшим кустам.
Вот так расстроившийся живот и вывел к находке. А иначе на кой ляд было в придорожные кусты сворачивать? Грибы там вряд ли водились, уж слишком близко от дороги. Зато водилось в тех зарослях нечто иное. В неглубоком овражке лежала сумка не сумка, сундук не сундук… Какие-то старомодные слова на язык просились: кофр, баул, саквояж. Да уж больно чистеньким был этот кофр, словно его пятнадцать минут назад потеряли, а не в прошлом веке и даже не в прошлом году бросили за ненадобностью. Кирилл Мефодиевич мрачными подозрениями не страдал, терроризма не боялся, потому из простого человеческого любопытства саквояж этот сразу и открыл, не прислушиваясь и не принюхиваясь. А там!..
Ну прямо как в сказке. Аккуратный футляр столь желанной формы и в нем – ОНА. Чистым золотом сияющая настоящая новехонькая валторна.
Нужно ли пояснять, что по лесу бродить стало Кириллу Мефодиевичу не за чем. Ошалев от свалившегося на него счастья, он даже не в силах был задуматься, откуда оно, и как здесь оказался сей странный предмет, чей он, в конце концов. Про подозрительный кофр позабыл вовсе. Футляр – в охапку, бегом к остановке, а тут и автобус обратный до города подвернулся. Дорогой уже подумалось, что стоило бы, конечно, повнимательнее содержимое сумки той изучить – вдруг в ней еще что-нибудь лежало.
«Ну, не возвращаться же после такой находки. Да и нет там ничего, в этом дурацком саквояже, – уговаривал он себя. – Опять же, здоровенный такой! В квартирке маленькой холостяцкой и без того не провернуться из-за кучи ненужных вещей…»
И вот Кирилл Мефодиевич дома. Открыл футляр. Бережно, благоговейно взял в ладони валторну. На улице уж холодно было по-осеннему, а металл показался на удивление теплым. «Ну прямо как живая!» – промелькнуло в голове. И он мысленно обратился к инструменту: «Не обидеть бы мне тебя, милая. Ведь я же еще совсем чайник. Неумёха. Может, расскажешь, как на тебе играть?»
И в ту же секунду раздались тихие звуки. Кирилл Мефодиевич вздрогнул, испуганно огляделся, не понимая, что это. Не за себя боялся – за нее. Потом внимательнее прислушался и понял, что ноты, отрывистые, но чистые аккурат из раструба валторны льются. И даже не удивился, только расстроился, что нотной грамоты не знает и записать не сумеет. А звучала мелодия очень миленько, только странно как-то, немузыкально, словно бы все на одной ноте… И тут его осенило. Да это же не музыка никакая – это азбука Морзе! Вот когда знания радиста пригодились! Стоило понять принцип, мозги переключились, и он уже через секунду расшифровал первое слово, одновременно догадавшись, что валторна давно и упорно повторяет одну и ту же фразу: «Давай поговорим». Правильно подмечено: от счастья глупеют.
Между прочим, Кирилл Мефодиевич Симфонякин, как и любой другой нормальный мышуец ни в какие сказки об НЛО, путешественниках во времени и прочую чертовщину не верил. Фантастику в городе не читали и даже тихо презирали ее за убогость вымысла в сравнении с реалиями мышуйской жизни. Именно поэтому уже через три минуты Симфонякин знал наверняка, что валторна – инопланетянка и, не драматизируя, принял этот факт как данность.
Название планеты, которое необходимо было произносить исключительно на музыкальном языке, показалось ему очень красивым, но воспроизвести его ни голосом, ни свистом он был не в состоянии. Однако валторна проявила себя девушкой способной и с помощью азбуки Морзе легко переводила на русский длинные подробные фразы. Кирилл же задавал ей преимущественно короткие и практические вопросы.
Так они выяснили, что металлическая трубка – вполне естественная для нее форма тела, обладающего при том шестью органами чувств и центральной нервной системой кристаллического типа. На других физиологических подробностях останавливаться не стали. Футляр служил пришелице скафандром высшей защиты, а брошенный в кустах кофр – разумеется, космическим кораблем. Цель прилета – контакт, обмен полезной, в первую очередь музыкальной информацией. Короче, валторна мечтала побывать в среде музыкантов, желательно самых лучших мастеров планеты, и для достижения своих целей предлагала следующий план.
В целях конспирации Кириллу надлежало стать валторнистом. Для этого ровным счетом ничего не нужно было уметь. Инопланетянка сама сыграет любую мелодию, у нее же ведь и глаза есть, а ноты во всей Галактике одинаковые, и чтению их она обучена с младенчества. Словом, в задачу Кирилла входит лишь одно – накачивать воздухом легкие валторны, попросту дуть в нее. Когда сильнее, когда слабее – она подскажет. Потом потренируется немного, и сам начнет понимать.
Наконец предупредила заботливо, что о ее физическом здоровье переживать не стоит: хоть на пол роняй, хоть в печку кидай, хоть бей кувалдой – это ей все ни по чем, включая едкие кислоты и радиацию. А вот психически она очень тонко устроена, и потому главное – никогда! (на этом слове валторна заголосила будто плакальщица – отчаянно и тонко) – не пытаться сыграть на ней самостоятельно. Ни одной мелодии! Больше семи чужих нот она не выдержит и погибнет. «Женские штучки!» – подумал Кирилл Мефодиевич, не слишком-то и поверив, но подумал с нежностью и к сведению, конечно, принял.
Ну а дальше началось.
Это была не просто музыка, это была музыка, просвеченная яркими лучами любви и сбывшихся надежд, свершившихся мечтаний. У Кирилла. Валторна же рвалась к своей цели со всем упорством, присущим жителям ее планеты. Ей нужен был не просто музыкант, а звезда первой величины, виртуоз, который отправится в турне по всей планете, дабы сразиться с такими же как он мастерами.
В оркестр филармонии Симфонякина приняли сразу. Ну еще бы! Готовый валторнист, да еще со своим собственным дефицитным инструментом! Собратьями по цеху он был тут же замечен и оценен. Не пропустила уникального явления и пресса. Через месяц о самородке из Мышуйска рассказывали уже по всей стране. А еще через месяц он получил приглашение на международный конкурс в Германию, в Гамбург.
– Ах вот откуда кружечка! – не удержался от догадки Шарыгин.
– Ну, конечно, – кивнул Симфонякин мрачно. – Только я туда не доехал.
И Кирилл Мефодиевич поведал печальную концовку своей пронзительной повести.
Генеральная репетиция перед отъездом на гастроли закончилась глубокой ночью, но все равно решено было по сложившейся традиции это дело обмыть. А пить мышуйские музыканты умеют. Впрочем, в Мышуйске разве что детишки в яслях не пьют, и то на этот счет есть разные мнения. В общем, к утру вся филармония стояла на ушах, а точнее на клавишах и клапанах. А сам виновник торжества против обыкновения практически не пил, ощутил вдруг колоссальную ответственность и страшно нервничал. Сам не понимал, отчего.
Понял внезапно, когда остался один.
Музыкант он, в конце концов, или нет?!
Да он же маэстро, у него скоро своя школа будет!..
Кирилл Мефодиевич перестал бы уважать себя, если б перед отъездом не попробовал сыграть хоть одну музыкальную фразу самостоятельно. Да, по какой-то очень важной причине не стоило этого делать…Эх, найти бы инструментик попроще, подешевле, чем его золотая девочка!
Кирилл, помнится, честно полазил по футлярам друзей в поисках другой валторны. Но потом вспомнил, что она в Мышуйске единственная, да и припал нетерпеливыми губами к своей родной и любимой…
Выдавить из нее удалось нечто вроде «Мурки» – нот семь или восемь всего… Потом раздался пронзительный звук, похожий на женский визг, и валторна замолкла навсегда. Напрасно он потом еще два часа поглаживал ее, и нежно дул, и шептал в мундштук и в раструб ласковые слова. Прекрасный золотистый металл сделался безнадежно холодным.
Всем коллегам Симфонякин поведал, что потерял валторну по пьяни. Поверили легко, обещали раздобыть виртуозу новый инструмент, но конечно, ничего не нашли. От гастролей он отказался представив спонсорам справку (знакомый врач Арсений Куролапов сварганил) о внезапном ухудшении состояния здоровья, а именно о коварно развившейся астме – какие уж тут духовые инструменты!
Но прежде чем справку доставать, доехал до той самой остановки за городом и с замиранием сердца зашел в кусты. Что если этих валторн несколько на землю прилетело, а он тогда не заметил… Как же! Симфонякин поначалу стал снег разгребать ногами, да очень быстро до палой листвы докопался – зима-то совсем бесснежная стояла – и понял, что ерундой занимается. Кофра того и след простыл. Давно уже кто-нибудь из местных ноги ему приделал. Или…
Не додумал Кирилл этой грустной мысли, сраженный внезапным приступом жестокого кашля. Видать, оделся легко. Домой вернулся – температура сорок. Участкового врача вызвать пришлось. И между прочим, неделю провалялся. Так что не совсем симулянт.
Астма не астма, а на нервной почве Кирилл Мефодиевич еще целый месяц одышкой страдал. В общем, в Гамбург вместо него послали кого-то другого – из Петербурга, кажется. А он свою кружку памятную на Мышуйском вернисаже купил – там чего только не разыщешь, хоть авторскую копию «Моны Лизы», хоть медный стержень от уэллсовской машины времени.
И зачем ему понадобилась эта кружка? Кого обманывать собирался? Ведь работать остался в филармонии, где все и всё про него знали. Гардеробщиком, так гардеробщиком. Потом еще на полставки убираться начал. Увольняться не хотелось – прикипел душой к коллективу.
– С тех пор, брат, изрядно времени прошло, – вот такой пустоватой фразой подытожил Симфонякин свою исповедь и замолк.
Но у Шарыгина остались вопросы.
– Неужели до меня никому об инопланетянке не рассказывал?
– Не-а, – кивнул Симфонякин. – Потому что, все равно не поверят. А в милицию пойдешь или в этот, научный институт при спецчасти генерала Водоплюева – так известно чем дело кончится. У Вольфика, то бишь в психушке нашей имени Вольфа Мессинга таких контактеров, как я – полных два этажа – лечить не успевают.
Шарыгин ничего не сказал, но Симфонякин вдруг переспросил агрессивно:
– Что, говоришь? Куда саму валторну девал? Да все туда же – сдал ее на лом. Приятелю Прошке Бертолаеву за бутылку, он же в пробочно-крышечном цеху работает, у них там цветной металл в цене…
– А вдруг она еще живая была? – глупо спросил Шарыгин.
– Шалишь, парниша! Ведь это совсем недавно случилось, когда я решил расстаться с ней. Потому и решил, что окончательно понял: душа ее отлетела туда, на далекую музыкальную планету. А здесь один холодный металл остался. Пустая золотистая трубка. Вот я с тех пор и пью. Давай еще по одной.
Шарыгин согласился, хотя и видел, что Кирилл своим «Изумрудом» уже крепко надулся. Начал даже голову на руки ронять. И вот полез за очередной воблой, футляр раскрыл, а там уж пусто оказалось. Но Кирилл этого не заметил, рука его пролетела мимо, футляр распахнулся полностью, и Шарыгин отчетливо увидел, как вдруг зашевелился этот странный розовато-красный материал, напоминавший… – Господи, как же он сразу не понял?! – напоминавший простые человеческие губы в хитрой усмешке. А теперь этот милый ротик сложился бантиком, как для поцелуя, и громко чмокнул в сторону Кирилла Мефодиевича.
– Простила, стало быть, – выдохнул Симфонякин ошалело и снова уронил голову на сцепленные пальцы, блестящие и мокрые. То ли от слез, то ли от пролитого пива.
Куда теперь было податься бедному инженеру? Ну, не к жене же в библиотеку. Нет, Анюту свою Михаил любил по-настоящему, но так уж вышло, не любил библиотек. Еще со школьной поры. А когда наукой занялся, норовил все книжки в лабораторию тащить или домой. В библиотеке было слишком тихо, слишком уныло, не работалось ему в библиотеке и не отдыхалось. Ну, куда еще? Домой? Там тоже будет очень грустно одному. Петька, как минимум, часа два проведет на тренировке по самбо. К кому-нибудь из друзей? Среди дня вроде и неприлично заявляться. В кино принципиально не хотелось, во всех трех залах города какую-то американскую муру крутили. В церковь – тоже не тянуло, хотя вот она рядом, и с батюшкой – отцом Евлампием, интеллигентнейшим человеком – знакомы не первый день. Но нет, не то настроение.
Вот музыку бы Михаил сейчас послушал. Серьезную какую-нибудь. И городская филармония тоже недалеко, да кто ж ему там в три часа дня сыграет? А таких друзей, чтоб на репетицию пустили, вроде нет пока…
В общем, размышляя о музыке, как раз и уперся Шарыгин взглядом в вывеску пивбара. Самого знаменитого в городе. Вывеска-то в целом незамысловатая, но и не простая. Между словами «пена» и «дней» – мужской портрет в овале. Гравюрный, достаточно условный, однако выполненный небесталанно. По поводу этого портрета много споров было, в городской газете викторину устраивали, а однажды даже провели на местном радио интерактивный социологический опрос. Результаты получились любопытные.
Большинство почему-то утверждало, что бар остался со времен голливудских съемок в Мышуйске, что выстроили его американцы по чертежам классического салуна на Диком Западе. (Одно время бар действительно имел внутри именно такой вид – деревянное все, створки низких дверей туда-сюда болтаются, невысокая сцена для выступлений…) Так вот. Основная часть ответивших уверяла, что бар носил прежде простое название «У старика Джо», а стало быть на портрете этот самый Джо и нарисован. По поводу современного названия приверженцы голливудской версии ничего внятно объяснить не могли, мол, в наше время чего только не переименуют.
Зато другая группа респондентов солидно, со знанием дела излагала, де, еще в прошлом веке основал в городе Мышуйске этот бар некто Джон О’Пеннадни, приехавший в Россию из Дублина, над входом, разумеется, этот ирландец и был изображен. Ну а на заре советской власти, когда от всего иностранного отказывались, переименовали ничтоже сумняшеся в близкое по звучанию – «Пена дней».
И только три человека опознали в портрете французского писателя Бориса Виана, из чего ясно следовало, что бар назван в честь его знаменитого романа «Пена дней». Шарыгину именно последняя версия казалась самой убедительной, так как Анюта по его просьбе разыскала в библиотеке портрет знаменитого француза русского происхождения. Все сошлось. Вот только не удалось понять, каким же образом писатель-модернист связан с захолустным и никому в Европе не известным Мышуйском. Шарыгин однажды и у хозяина бара спрашивал. Да тот не в курсе оказался.
Хозяин, кстати, тоже был личностью экстравагантной. Начать с того, что носил он итальянское имя Марио и арабо-грузинскую немыслимую фамилию Абдуллашидзе. А кроме того в его правилах было время от времени капитально изменять внутреннюю обстановку в баре (при неизменности вывески). То попадал клиент в американский салун, то в мрачное сырое подземелье, в каком древние викинги лакали свой мутный эль, то встречал посетителя чистенький уют ирландского паба, а то ударял в ноздри кислый запах совкового гадюшника. И мелодии под сводами «Пены дней» звучали все время разные. Поговаривали, что в последнее время Марио вернулся к истокам, к классике, вот Шарыгин и решил зайти. И пивка хлебнуть, и музыку послушать.
Но, кажется, на этот раз, он попал не совсем туда, куда хотел. Народу конечно немного в неурочное время, потому накурено не слишком, и Абдуллашидзе, как всегда, приветлив, любезен, но вот обстановочка… Вместо официантов – автопоилки вдоль стен. У входа бабка жетоны продает. Пол мокрый и грязный, дээспэшные столешницы, крытые пластиком, вздулись по краям, потрескались, а стулья все ржавые, колченогие. И звучит, конечно же, классика, да только советской поры: Дунаевский, Хренников, Родион Щедрин. Ну, ладно, уж зашел, так зашел.
Купил жетон за десятку, не глядя, нашарил кружку, наполнил и двинулся в дальний уголок. А там – то ли случайно, то ли Шарыгин подсознательно искал кого-то в этом роде – одиноко располагался за столиком весьма странного вида человек. Пива перед ним не стояло, зато сидел он в обнимку с футляром от музыкального инструмента.
И почему это Михаил сразу решил, что не с инструментом, а от инструмента? Ах, ну да! Он же не первый раз этого чудака встречает, который по всему городу со своим футляром бродит, и вот когда носит его, болтая в руке, тогда и становится понятно, что инструмент внутри отсутствует, только воздух один. А как это может быть понятно? Такой ли уж тяжелый инструмент в этом довольно скромном по размеру футляре? Что там может лежать: кларнет, саксофон, валторна?
От размышлений оторвал Шарыгина сам гражданин с футляром:
– Ну что, будем знакомиться? Кирилл Мефодиевич Симфонякин, бывший музыкант местной филармонии, а ныне скромный гардеробщик и уборщик там же.
– Шарыгин, Михаил. Инженер-системотехник, действующий, – отрекомендовался Михаил, раз уж товарищ так ценит информацию о профессии.
Потом спросил, чтоб как-то завязать разговор:
– А пива пить вы не будете?
– Да-да, конечно, – словно проснулся тот.
Быстро раскрыл свой футляр, извлек оттуда красивую немецкую кружку с надписью «Гамбург Ганзаштадт», а следом и пару отличных воблин.
По форме внутренней выемки в очень необычном, кстати, красновато-розовом материале, Шарыгин, неплохо разбиравшейся в музыке, догадался, что футляр ранее хранил в себе именно валторну. И спросил, не скрывая желания блеснуть эрудицией:
– А что это вы пивную кружку вместо валторны в футляре носите?
Получился выстрел в пустоту.
– Гигиена – прежде всего, – ответил Симфонякин, как бы пропуская мимо ушей ключевое слово «валторна». – Вот вы, например, из здешней баночки цедите… – И Шарыгин с удивлением обнаружил лишь теперь, что в руках у него действительно не кружка, а цилиндрическая четырехсотграммовая баночка из-под болгарских стерилизованных огурцов времен социализма. (Ну, Абдуллашидзе! Ну, мастер на спектакли!) – …а кто вам сказал, что она вымыта и дезинфицирована как следует? А-а? То-то же! Но вообще-то это личное дело каждого, где ему бытовичок подхватывать: в поликлинике, в борделе или в пивнухе. Извините, дорогой товарищ, но я до филармонии в городской санэпидстанции работал и знаю, между прочим, не понаслышке, что уже отмечены случаи передачи СПИДа через слизистую оболочку глаза.
– Глаза? – удивился Шарыгин. – А разве пиво глазами пьют?
– Да нет, конечно, – улыбнулся Кирилл Мефодиевич. – Это я вам так, для общей эрудиции сообщил.
И пошел наполнять свою гамбургскую кружку. И что характерно, футляр потащил с собою, не рискнул расстаться с дорогим предметом.
Тут Михаил и понял окончательно, что новый его знакомый не случайно пропустил мимо ушей слово «валторна». Видно, слишком много оно для него значило.
Вернулся Симфонякин быстро. Поставил на стол кружку с зеленоватой пенистой жидкостью и сказал:
– Я вижу, вы предпочитаете «Жилохвостовское классическое»?
– Да, – сказал Шарыгин, – в вопросе пива я типичный ретроград.
– А все-таки. Как относитесь к «Капустному крепкому»?
– Это в котором, вместо хмеля вымоченные в спирту качанные лопухи используют?
– Ну да.
– Отрицательно, Кирилл Мефодиевич. Я вам как химик скажу, молодежь ищет в них галюциногенные эффекты.
– Интере-е-есно! – протянул Симфонякин. – Вы химик и одновременно системотехник?
– Ну, почти, – смутился Шарыгин, отмечая цепкую память собеседника.
Ведь химиком-то он был в далекой, совсем другой жизни, и в планы его совсем не входило вспоминать об этом теперь, просто вырвалось непроизвольно.
– А вы, я вижу, любитель «Мышуйского изумруда»? – вежливо поинтересовался Михаил, уводя разговор в сторону.
– О да! Неповторимый аромат.
– Трудно спорить с таким утверждением. Но, на мой взгляд, там все-таки слишком много разной травы.
На том разговор о пиве сам собою увял, и подошло-таки время поговорить о музыке. Шарыгин начал издалека:
– А вы хоть знаете, что означает само слово «валторна»?
– Аск! – удивил собеседника Симфонякин, ведь внешне он не только на музыканта не походил, но и на работника санэпидстанции с трудом смахивал, тянул максимум на бригадира слесарей. – Слово «валторна» происходит от немецкого Waldhorn – лесной, то есть охотничий рожок. И, между прочим, молодой человек, я с юных лет страстно любил охоту, с армии еще. А служить мне пришлось, прошу заметить это особо, в войсках связи, то бишь радистом отбарабанил я полтора года после учебки. Потом остался на сверхсрочную, и вот уже в звании прапорщика был фактически егерем, ведь часть стояла в тайге, а там дивные охотничьи угодья. Уж не знаю, как из Москвы, а местные обкомовские регулярно приезжали пострелять крупную дичь. Впрочем, из-за вашего вопроса я совсем не о том рассказывать начал.
Шарыгин сделал большой глоток и предложил робко:
– Ну, так рассказывайте о том.
И Кирилл Мефодьевич Симфонякин, опрокинув в себя добрых полкружки «Мышуйского изумруда», начал весьма душещипательный рассказ.
Оказывается, и войска связи, и медучилище с городским СЭСом на финише – все это не более чем ошибки молодости. Даже охота – строго говоря, просто хобби, а серьезным увлечением и самой затаенной детской, а после юношеской мечтой, перешедшей во взрослые закидоны, или, по научному выражаясь, комплексы – было у него глубоко запрятанное желание стать музыкантом. Причем, играть хотелось именно на валторне – на том самом романтичном старонемецком охотничьем рожке. Но жизнь – штука жестокая и скучная. Короче, не удалось Симфонякину к его сорока годам научиться играть ни на чем. Даже на тривиальной гитаре. Какая уж там валторна!
Но, говорят, у мужчин сорок лет – возраст критический, переломный, вот и решил наш герой, что теперь пора. И так ему захотелось на валторне играть – мочи нет. Гори все огнем, а он должен стать музыкантом. Ну, сунулся в один магазин, в другой, туда, сюда – нет в Мышуйске валторн. Ни в музтоварах, ни в ресторанных оркестрах, ни в театре, а в филармонии, сказывали, была одна, да ее раздавил по пьяни упавший в оркестровую яму дирижер. Крепко раздавил, в лепешку, потому что в кармане у него лежала квадратная тяжеленная бутыль с джином «Гриннолс». В общем, сдали тогда инструмент как ценный лом цветного металла на Мышуйский комплетковочный завод, в пробочно-крышечный цех.
Узнав об этой печальной истории, Симфонякин чуть было не запил, да денег, к счастью, совсем не оказалось, и махнул он с горя за город, развеяться на родных просторах, по осеннему лесу побродить. Однако пока ехал в автобусе, растрясло Кирилла, облегчиться захотелось. Просто зайти за остановку на обочине пустынного шоссе внутренняя интеллигентность не позволила – в яркий солнечный день присаживаться где попало – моветон! Ну и рванул к ближайшим кустам.
Вот так расстроившийся живот и вывел к находке. А иначе на кой ляд было в придорожные кусты сворачивать? Грибы там вряд ли водились, уж слишком близко от дороги. Зато водилось в тех зарослях нечто иное. В неглубоком овражке лежала сумка не сумка, сундук не сундук… Какие-то старомодные слова на язык просились: кофр, баул, саквояж. Да уж больно чистеньким был этот кофр, словно его пятнадцать минут назад потеряли, а не в прошлом веке и даже не в прошлом году бросили за ненадобностью. Кирилл Мефодиевич мрачными подозрениями не страдал, терроризма не боялся, потому из простого человеческого любопытства саквояж этот сразу и открыл, не прислушиваясь и не принюхиваясь. А там!..
Ну прямо как в сказке. Аккуратный футляр столь желанной формы и в нем – ОНА. Чистым золотом сияющая настоящая новехонькая валторна.
Нужно ли пояснять, что по лесу бродить стало Кириллу Мефодиевичу не за чем. Ошалев от свалившегося на него счастья, он даже не в силах был задуматься, откуда оно, и как здесь оказался сей странный предмет, чей он, в конце концов. Про подозрительный кофр позабыл вовсе. Футляр – в охапку, бегом к остановке, а тут и автобус обратный до города подвернулся. Дорогой уже подумалось, что стоило бы, конечно, повнимательнее содержимое сумки той изучить – вдруг в ней еще что-нибудь лежало.
«Ну, не возвращаться же после такой находки. Да и нет там ничего, в этом дурацком саквояже, – уговаривал он себя. – Опять же, здоровенный такой! В квартирке маленькой холостяцкой и без того не провернуться из-за кучи ненужных вещей…»
И вот Кирилл Мефодиевич дома. Открыл футляр. Бережно, благоговейно взял в ладони валторну. На улице уж холодно было по-осеннему, а металл показался на удивление теплым. «Ну прямо как живая!» – промелькнуло в голове. И он мысленно обратился к инструменту: «Не обидеть бы мне тебя, милая. Ведь я же еще совсем чайник. Неумёха. Может, расскажешь, как на тебе играть?»
И в ту же секунду раздались тихие звуки. Кирилл Мефодиевич вздрогнул, испуганно огляделся, не понимая, что это. Не за себя боялся – за нее. Потом внимательнее прислушался и понял, что ноты, отрывистые, но чистые аккурат из раструба валторны льются. И даже не удивился, только расстроился, что нотной грамоты не знает и записать не сумеет. А звучала мелодия очень миленько, только странно как-то, немузыкально, словно бы все на одной ноте… И тут его осенило. Да это же не музыка никакая – это азбука Морзе! Вот когда знания радиста пригодились! Стоило понять принцип, мозги переключились, и он уже через секунду расшифровал первое слово, одновременно догадавшись, что валторна давно и упорно повторяет одну и ту же фразу: «Давай поговорим». Правильно подмечено: от счастья глупеют.
Между прочим, Кирилл Мефодиевич Симфонякин, как и любой другой нормальный мышуец ни в какие сказки об НЛО, путешественниках во времени и прочую чертовщину не верил. Фантастику в городе не читали и даже тихо презирали ее за убогость вымысла в сравнении с реалиями мышуйской жизни. Именно поэтому уже через три минуты Симфонякин знал наверняка, что валторна – инопланетянка и, не драматизируя, принял этот факт как данность.
Название планеты, которое необходимо было произносить исключительно на музыкальном языке, показалось ему очень красивым, но воспроизвести его ни голосом, ни свистом он был не в состоянии. Однако валторна проявила себя девушкой способной и с помощью азбуки Морзе легко переводила на русский длинные подробные фразы. Кирилл же задавал ей преимущественно короткие и практические вопросы.
Так они выяснили, что металлическая трубка – вполне естественная для нее форма тела, обладающего при том шестью органами чувств и центральной нервной системой кристаллического типа. На других физиологических подробностях останавливаться не стали. Футляр служил пришелице скафандром высшей защиты, а брошенный в кустах кофр – разумеется, космическим кораблем. Цель прилета – контакт, обмен полезной, в первую очередь музыкальной информацией. Короче, валторна мечтала побывать в среде музыкантов, желательно самых лучших мастеров планеты, и для достижения своих целей предлагала следующий план.
В целях конспирации Кириллу надлежало стать валторнистом. Для этого ровным счетом ничего не нужно было уметь. Инопланетянка сама сыграет любую мелодию, у нее же ведь и глаза есть, а ноты во всей Галактике одинаковые, и чтению их она обучена с младенчества. Словом, в задачу Кирилла входит лишь одно – накачивать воздухом легкие валторны, попросту дуть в нее. Когда сильнее, когда слабее – она подскажет. Потом потренируется немного, и сам начнет понимать.
Наконец предупредила заботливо, что о ее физическом здоровье переживать не стоит: хоть на пол роняй, хоть в печку кидай, хоть бей кувалдой – это ей все ни по чем, включая едкие кислоты и радиацию. А вот психически она очень тонко устроена, и потому главное – никогда! (на этом слове валторна заголосила будто плакальщица – отчаянно и тонко) – не пытаться сыграть на ней самостоятельно. Ни одной мелодии! Больше семи чужих нот она не выдержит и погибнет. «Женские штучки!» – подумал Кирилл Мефодиевич, не слишком-то и поверив, но подумал с нежностью и к сведению, конечно, принял.
Ну а дальше началось.
Это была не просто музыка, это была музыка, просвеченная яркими лучами любви и сбывшихся надежд, свершившихся мечтаний. У Кирилла. Валторна же рвалась к своей цели со всем упорством, присущим жителям ее планеты. Ей нужен был не просто музыкант, а звезда первой величины, виртуоз, который отправится в турне по всей планете, дабы сразиться с такими же как он мастерами.
В оркестр филармонии Симфонякина приняли сразу. Ну еще бы! Готовый валторнист, да еще со своим собственным дефицитным инструментом! Собратьями по цеху он был тут же замечен и оценен. Не пропустила уникального явления и пресса. Через месяц о самородке из Мышуйска рассказывали уже по всей стране. А еще через месяц он получил приглашение на международный конкурс в Германию, в Гамбург.
– Ах вот откуда кружечка! – не удержался от догадки Шарыгин.
– Ну, конечно, – кивнул Симфонякин мрачно. – Только я туда не доехал.
И Кирилл Мефодиевич поведал печальную концовку своей пронзительной повести.
Генеральная репетиция перед отъездом на гастроли закончилась глубокой ночью, но все равно решено было по сложившейся традиции это дело обмыть. А пить мышуйские музыканты умеют. Впрочем, в Мышуйске разве что детишки в яслях не пьют, и то на этот счет есть разные мнения. В общем, к утру вся филармония стояла на ушах, а точнее на клавишах и клапанах. А сам виновник торжества против обыкновения практически не пил, ощутил вдруг колоссальную ответственность и страшно нервничал. Сам не понимал, отчего.
Понял внезапно, когда остался один.
Музыкант он, в конце концов, или нет?!
Да он же маэстро, у него скоро своя школа будет!..
Кирилл Мефодиевич перестал бы уважать себя, если б перед отъездом не попробовал сыграть хоть одну музыкальную фразу самостоятельно. Да, по какой-то очень важной причине не стоило этого делать…Эх, найти бы инструментик попроще, подешевле, чем его золотая девочка!
Кирилл, помнится, честно полазил по футлярам друзей в поисках другой валторны. Но потом вспомнил, что она в Мышуйске единственная, да и припал нетерпеливыми губами к своей родной и любимой…
Выдавить из нее удалось нечто вроде «Мурки» – нот семь или восемь всего… Потом раздался пронзительный звук, похожий на женский визг, и валторна замолкла навсегда. Напрасно он потом еще два часа поглаживал ее, и нежно дул, и шептал в мундштук и в раструб ласковые слова. Прекрасный золотистый металл сделался безнадежно холодным.
Всем коллегам Симфонякин поведал, что потерял валторну по пьяни. Поверили легко, обещали раздобыть виртуозу новый инструмент, но конечно, ничего не нашли. От гастролей он отказался представив спонсорам справку (знакомый врач Арсений Куролапов сварганил) о внезапном ухудшении состояния здоровья, а именно о коварно развившейся астме – какие уж тут духовые инструменты!
Но прежде чем справку доставать, доехал до той самой остановки за городом и с замиранием сердца зашел в кусты. Что если этих валторн несколько на землю прилетело, а он тогда не заметил… Как же! Симфонякин поначалу стал снег разгребать ногами, да очень быстро до палой листвы докопался – зима-то совсем бесснежная стояла – и понял, что ерундой занимается. Кофра того и след простыл. Давно уже кто-нибудь из местных ноги ему приделал. Или…
Не додумал Кирилл этой грустной мысли, сраженный внезапным приступом жестокого кашля. Видать, оделся легко. Домой вернулся – температура сорок. Участкового врача вызвать пришлось. И между прочим, неделю провалялся. Так что не совсем симулянт.
Астма не астма, а на нервной почве Кирилл Мефодиевич еще целый месяц одышкой страдал. В общем, в Гамбург вместо него послали кого-то другого – из Петербурга, кажется. А он свою кружку памятную на Мышуйском вернисаже купил – там чего только не разыщешь, хоть авторскую копию «Моны Лизы», хоть медный стержень от уэллсовской машины времени.
И зачем ему понадобилась эта кружка? Кого обманывать собирался? Ведь работать остался в филармонии, где все и всё про него знали. Гардеробщиком, так гардеробщиком. Потом еще на полставки убираться начал. Увольняться не хотелось – прикипел душой к коллективу.
– С тех пор, брат, изрядно времени прошло, – вот такой пустоватой фразой подытожил Симфонякин свою исповедь и замолк.
Но у Шарыгина остались вопросы.
– Неужели до меня никому об инопланетянке не рассказывал?
– Не-а, – кивнул Симфонякин. – Потому что, все равно не поверят. А в милицию пойдешь или в этот, научный институт при спецчасти генерала Водоплюева – так известно чем дело кончится. У Вольфика, то бишь в психушке нашей имени Вольфа Мессинга таких контактеров, как я – полных два этажа – лечить не успевают.
Шарыгин ничего не сказал, но Симфонякин вдруг переспросил агрессивно:
– Что, говоришь? Куда саму валторну девал? Да все туда же – сдал ее на лом. Приятелю Прошке Бертолаеву за бутылку, он же в пробочно-крышечном цеху работает, у них там цветной металл в цене…
– А вдруг она еще живая была? – глупо спросил Шарыгин.
– Шалишь, парниша! Ведь это совсем недавно случилось, когда я решил расстаться с ней. Потому и решил, что окончательно понял: душа ее отлетела туда, на далекую музыкальную планету. А здесь один холодный металл остался. Пустая золотистая трубка. Вот я с тех пор и пью. Давай еще по одной.
Шарыгин согласился, хотя и видел, что Кирилл своим «Изумрудом» уже крепко надулся. Начал даже голову на руки ронять. И вот полез за очередной воблой, футляр раскрыл, а там уж пусто оказалось. Но Кирилл этого не заметил, рука его пролетела мимо, футляр распахнулся полностью, и Шарыгин отчетливо увидел, как вдруг зашевелился этот странный розовато-красный материал, напоминавший… – Господи, как же он сразу не понял?! – напоминавший простые человеческие губы в хитрой усмешке. А теперь этот милый ротик сложился бантиком, как для поцелуя, и громко чмокнул в сторону Кирилла Мефодиевича.
– Простила, стало быть, – выдохнул Симфонякин ошалело и снова уронил голову на сцепленные пальцы, блестящие и мокрые. То ли от слез, то ли от пролитого пива.