Слепцов В.. Питомка

Слепцов В А
Питомка

   Слепцов, В.А.
   Питомка
   (Деревенские сцены)
   I
   По крутому краю большого глинистого оврага пролегала полевая дорога с сухими, жесткими колеями; то спускаясь в овраг,  то цепляясь по самому гребню косогора. В овраге кое-где рос кустарник, кое-где стояли желтые лужицы, над которыми роились столбы мелких мошек. Солнце садилось, в побуревшей ржи свистели перепела.
   Шла проселком молодая баба с котомкою за спиной. На бабе было старое ситцевое платье, мужские опорки на босу ногу и белый платок на голове. Шла она скоро, помахивая палочкой; иногда останавливалась, поправляла котомку, оглядывалась кругом и опять шла, мерно покачиваясь из стороны в сторону,  уставив глаза куда-то вдаль. А вдали виден был все тот же овраг с порыжевшим бурьяном да пестрые полосы спеющих хлебов.
   Вдруг позади загремела телега. В телеге сидел мужик. Баба свернула с дороги в сторону и,  не оглядываясь, пошла поскорей. Мужик, поравнявшись с бабою,  приостановил лошадь и сказал:
   - Путь-дорога! Куда бог несет?
   Баба поклонилась и, не глядя на мужика, молча шла стороной.
   Мужик посмотрел на нее, тряхнул шапкой и сказал:
   - Эй, ты! Тетка! Слышь, что ль?
   Баба все шла и молчала.
   Мужик посмотрел, посмотрел, покачал головой, сказал про себя "глухая" и вдруг замахал руками, крича бабе:
   - Ай ты глухая?
   Баба остановилась и сказала:
   - Чего тебе?
   - Здравствуй!
   - Здравствуй!
   - Что ж ты не откликаешься? Видишь, - человек.
   Баба недоверчиво глядела то на мужика, то на его лошадь.
   - Садись, подвезу, - сказал мужик.
   Баба не решалась.
   - Садись, говорят. дура!
   Баба подумала, подумала и села.
   - Ну, вот, - сказал мужик,  - Сиди! Соль тут у меня в мешке.
   Баба подобрала подол и положила руку на мешок.
   Поехали.
   Немного помолчав, мужик спросил:
   - Ладно что ли?
   - Ладно, - потихоньку ответила баба.
   - То-то. А не хотела. Богу молиться ходила? - опять спросил он ее.
   - Нет. Я вот... Деревня такая есть... У меня прописана... - и баба полезла было к себе за пазуху; однако ничего оттуда не достала, а только почесала под мышкой и прибавила:
   - Бердяева деревня...
   - Какое Бердяево?
   - Бердяева... аль Гордеева. да, Гордеева.
   - Где ж это такое? Не слыхать что-то по здешней стороне такой деревни. Кое же это место?
   - А я не знаю.
   Мужик обернулся к бабе лицом и в недоумении спросил:
   - Ты сама-то чья?
   - Я дальная.
   - Дальная. Зачем же ты идешь?
   - А вот... Девочка у меня тут отдана... В шпитонках. Повидать девочку-то бы мне.
   - А-а! Да, да. Так ты деревню ту и не знаешь?
   - То-то не знаю. И спросить-то как, тоже не знаю.
   - Ну, так. Сама-то из Серпухова будешь?
   - Из Москвы.
   - Московская. Да. Тоже не ближний свет. Да, да, - в раздумье говорил мужик и еще немного погодя спросил: - Велика девочка-то?
   - Нет, махонькая.
   - Ну, ничего, - сказал мужик. - Даст бог, найдешь. Сиди! Ишь ноги-то у те!
   Баба посмотрела на свои тощие, загорелые ноги, неподвижно вытянутые вперед, и прикрыла их платьем. Мужик задергал вожжами и замахал хворостиной. Лошадь побежала шибче, звонко стуча своими нековаными копытами по сухой дороге. Баба затряслась на мешке и молча посматривала по сторонам. Солнце между тем уже село, и в поле поднялся ветерок. Впереди показались избы; дорога завернула куда-то в сторону, пошла межами и совсем затерялась во ржи. Мужик, прислонившись к передку и свесив руку, задумчиво постегивал хворостиной придорожные травки и затянул было песню. Проехали так еще с версту.
   - Как деревню-то сказывали тебе? - спросил он у бабы.
   - Мм... Мокей... Мокеева...
   - Ну, вот мы здесь спросим. Тут у меня приятель есть такой... А! Настоящий купец. Ну, только и ёрник 1 же!
   Стали подъезжать к деревне. Дорога легла позади дворов, мимо гумен, потом пошла конопляниками и вывела в переулок,  к кабаку. Деревня была плохенькая - домов двадцать. Некоторые только еще строились после пожара и стояли без крыш. От новых срубов пахло смолой и дымом. На улице народу совсем не было; только на краю деревни три девчонки сидели на завалинке и, поджав под себя ноги, визжали во всю мочь:
   Шел из Питера штафет.
   Присылал милой газет.
   Я газетик полуцяла,
   С издавольствием цитала...
   Мужик остановил лошадь у кабака и спросил:
   - Ты станешь, что ли?
   Баба замотала головой и ответила:
   - Нет, я не стану. Я посижу.
   - О? А то пойдем! Что ж? Ничего. Ведь озябнешь. Еще пять верст до ночлега.
   - Нет, я не озябну.
   - О? Ну так сиди же, смотри. Я сейчас.
   Мужик вошел в кабак и, высунувшись из окна, крикнул бабе:
   - А то огурчика? Вынести, что ль?
   - Не стану.
   - Солененького? А? Ты гляди,  какие огурцы-то. Ну, не надо. Сиди, сиди!
   К телеге подошла собака, понюхала у лошади хвост и ушла опять на завалинку.
   В кабаке засветился огонь и видно было, как мужик вылил шкалик в стакан, выпил, утерся полою и, заговорив с целовальником, стал раздирать пальцами кусок вяленой рыбы. Видно было, как целовальник безымянным пальцем скостил что-то на счетах, поглядел сонными глазами на свечку, почесался и вылез из-за стойки. Наконец оба они вышли на крыльцо, и мужик сказал целовальнику:
   - Глякась, какую я себе бабу везу.
   - Да, баба ничего, - зевая, ответил целовальник.
   - Гм!.. - сделал мужик, залезая в телегу. - А ты как об нас полагаешь? Ну, да ладно же. Прощай. Матри, коли што, так ты и тово, алибо што. С нашими тогда наказать можно. Гляди, не прозевай.
   - На что зевать, - сказал целовальник,  - С богом!
   Лошадь тронулась.
   - Ах, постой, брат, постой! Какая тут такая вотчина есть Свербеева господина? Не слыхать? Ай Гордеева?
   - Гордеева, - подтвердила баба.
   Целовальник задумался.
   - Не слыхал что-то. А тебе на что?
   - Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?
   - Анисьей.
   - Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.
   Баба полезла было за пазуху и задумалась.
   - Что ж ты? - сказал ей мужик. - Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?
   Баба послушалась, развернула тряпочку, достала оттуда лоскуток бумаги и отдала его целовальнику. Целовальник вошел в избу, а мужик стал копаться в каком-то лукошке, приговаривая:
   - Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя. - Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?
   - Я не хочу, - отозвалась баба.
   - Ешь, дура, ничего.
   - Я не хочу.
   - Говорят: ешь, черт!
   Баба взяла крендели, но не решилась есть.
   Целовальник вышел на крыльцо.
   - Ну, как дела? - спросил его мужик.
   - Тут написано - Целибеево. Это Боркu должны быть.
   - Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу.
   В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:
   - Возьми укройся зипунишкомто, все тепле.
   Баба сказала: "На что?" - однако оделась.
   Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:
   - И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?
   - Когда?
   - Когда! А как встрелся-то я тебе?
   Баба ничего не отвечала.
   - И есть ты баба, - заключил мужик. - Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты! - и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.
   - Дай-то господи, - шепотом сказала баба.
   - Где ж у те хозяин?
   - Помер хозяин у меня, вот другой год пошел.
   - Одна живешь?
   - Одна. У купца в стряпухах живу.
   - Кто ж тебе записку дал?
   - Этот, писарь дал.
   - Какой писарь?
   - А в шпитательном. Я там номерок выправляла.
   - Ну?
   - Ну, и сказал мне этот писарь,  что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.
   - А много ли он с тебя взял?
   - Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.
   - Ну, что же? не нашла?
   - Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.
   - Значит, зря проходила?
   - Зря.
   - А в другой?
   - А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.
   - Ну, писарь-то что ж говорит?
   - Говорит, ошибка, говорит,  вышла. Номера перепутали. Теперь, говорит, беспременно найдешь.
   - Пустое дело, - заметил мужик. - А деньги все-таки взял?
   - Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь пошла, целковый рубль дала.
   - Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх,  сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась.
   Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил.
   - Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. "Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно". - "Вре?" - "Да пра", говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх,  в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может,  целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.
   Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля.
   В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху,  спросила:
   - Огурцы хлебать станете, что ли?
   - Я не стану, - отвечала баба.
   - Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?
   В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.
   - Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя. - Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет?
   - Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.
   - Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови! - говорил он, зачерпнув ковшик. - Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?
   - Молодой, не устоялся.
   - То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.
   - Я бай, вместе стелиться станете? - зевая, спросила хозяйка.
   - Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать,  мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.
   Хозяйка не поняла и, улыбаясь,  спросила:
   - Что ж так?
   - А так; потому спасаться хотим. Вот что.
   - Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой. - Нешто вы...
   - Да ну вас совсем! - вдруг отозвалась с печи старуха. - Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.
   - Что мне радоваться? - ответила хозяйка.
   - Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник.
   - А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик. - Лежи знай!
   - Я лежу, голубчик, лежу.
   - Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях,  что ли?
   - Я в сенях.
   - Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он,  уходя из избы.
   Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно было торопливое детское дыхание, и старуха в избе возилась и охала вплоть до самого утра.
   Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку.
   - Куда ты?
   - Да нет, уж я пойду.
   - Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?
   - Да по холодку-то лучше.
   - Не ходи, говорят. Вместе поедем.
   Баба осталась.
   Солнышко взошло - поехали дальше.
   Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке.
   - Вот они, Борки! - сказал мужик, указывая хворостиной на село.
   Баба молча пристально глядела вперед.
   - Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди. - Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют,  а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!
   Немного не доезжая до села,  мужик остановил лошадь; баба слезла.
   - Ну, теперь с богом, - сказал мужик. - Дай бог!
   Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал:
   - А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.
   Баба вернулась.
   - Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но! - закричал он на свою лошадь. - Эх, молодость! Гляди, как запалим.
   Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.
   Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.
   - Эка, братцы мои, житье-то у вас! - говорил мужик, слезая с телеги.
   - У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.
   II
   После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.
   Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:
   - Нет ли тут девочки такой,  Прасковьей звать?
   - Какой девочки? - спрашивали ее бабы.
   - Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.
   - Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы.
   - Тебе шпитонку, что ли?
   - Да.
   - А вот у Сёмушкиных взята девочка.
   - Что ты зря-то болтаешь?
   У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.
   - Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?
   - Да ты слышишь, махонькую нужно.
   - Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.
   - Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.
   - Мне глядеть нечего. Узоры не велики.
   - Вот то-то и есть.
   - Ты, милая, ворожишь, что ли?
   - Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.
   - О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?
   - Дочка она мне.
   - Дочка?
   - Да, беленькая такая. Паранюшка.
   - Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то,  вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а!
   - Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот. - Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!
   На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила:
   - Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие белые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. "Какие, говорит,  у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные". А я тороплюсь,  сажаю. Как бы дух-от из печки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись свинья, пестрая да большущая,  схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах,  все бегу, все бегу, никак не догоню. И уж сама себя не помню,  полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то,  ямы нарыты. А свинья эта обернулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстрашная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Батюшки мои! Да как закричу и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура,  орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет.
   - А я вот, - говорила другая баба,  - третью ночь все свекра-покойника свово вижу. Вижу, быдто мету я избу, а он, покойник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я оглянусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай!
   - Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет?
   - И то, никак сюда.
   - Ну, что, голубка, не нашла девочку-то?
   - Нет, все не найду.
   - А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала.
   - Да уж ходила я к ним: обещали верно, а все нет. И у Сергия-то чудотворца два раз была.
   - Ты бы в правление еще сходила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызвалась одна баба.
   Пошли.
   - У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая,  - сладость-то не бознать какая. Девять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим.
   Мужики стояли кучей между кабаком и волостным правлением. Разговор у них был следующий:
   - Что ж, известно, наше дело такое.
   - Чт и говорить.
   - Нет, вы, братцы, солдата спросите, он-то чт тут?
   - Я чт? - спрашивал солдат.
   - Да; ты-то чт?
   Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил:
   - За Дунаем был?
   - Нет, не был.
   - Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать.
   Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, говорил:
   - Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай!
   А другой посмотрел на баб и сказал:
   - Эти что, поганки-то, ходют здесь?
   - Я милосерд, - закричал пьяный мужик.
   - Брысь вы, шилохвостые!
   На крыльце волостного правления тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним.
   - Степан Егорыч где? - спросила провожатая.
   - А тебе на что?
   - Да вот этой молодке нужно насчет девочки.
   - Небось пьяный лежит Степан Егорыч-то ваш, а то у старшине.
   - Тебе, тетка, девочку? - спросил кузнец.
   - Да; дочку было.
   - Скоро нужно?
   Баба обрадовалась.
   - Да поскорей-то бы лучше. Очень уж я...
   - Ишь ты, какая проворная!
   Мужики захохотали.
   Приезжая баба отправилась к старшине. Писарь в это время сидел за столом и говорил:
   - Они без меня шагу ступить не могут. Так ли я говорю?
   - Это верно, - отвечал старшина, разбивая на лавке камнем орех.
   - Я говорю, - продолжал писарь,  - васкбродие, позвольте мне в отпуск! А он: я, говорит, тебе,  собачий ты сын, такой отпуск задам - ты у меня своих не узнаешь.
   - Там вас, Степан Егорыч, баба спрашивает, - сказала жена старшины.
   - Какая баба?
   - А я не знаю.
   - Посылай ее сюда!
   Вошла приезжая баба.
   Старшина положил камень на окно и спросил:
   - Что ты?
   Баба поклонилась.
   - Здравствуйте!
   - Ну, здравствуй! Чего ж тебе нужно?
   - К вашей милости.
   - Не слепые, видим, что к нашей милости. Какое такое твое дело? спросил писарь.
   Баба подперлась рукой в щеку,  посмотрела на старшину, потом на писаря, заморгала, заморгала глазами и повалилась в ноги.
   - Говори толком! Что валяться-то? - сказал писарь.
   Баба поднялась и, стоя на коленях, сказала:
   - Детища моя отдана в чужие люди. Не найду.
   - Ну так что ж?
   - Нельзя ли в книжке посмотреть? Шпитоночка она.
   - То-то вот, - сказал писарь,  - дуры вы. Ходите безо время. Нешто не знаешь, грех в праздник ходить.
   Баба молча поклонилась.
   - Это не дело, - заметил старшина. - Надо время знать.
   - Отцы вы наши сиротские! - шепотом сказала баба.
   - Нечево - "отцы". Отцы, да не ваши, - отвечал писарь.
   Старшина подошел к бабе и, покачиваясь над ней, сказал: "Вот вы грешите, а начальство за вас отвечай".
   Баба, стоя на коленях, посмотрела на него.
   - Вот чт, - прибавил старшина и опять сел.
   Баба встала и собралась было уходить.
   - Ну да ладно, приходи ужо ко мне в правление, - сказал ей писарь. Беда мне с вами!
   - Что станешь делать, - заключил старшина. - По глупости прощается.
   Баба ушла.
   На краю села стояла старая избенка, без крыши, с одним окном. У ворот торчала опрокинутая соха. В сумерки проезжая баба подошла к избе и постучала в окошко. Там кто-то закашлял и спросил:
   - Кто там? Иди на двор!
   Баба отворила калитку и вошла. По двору ходила овца. В сенях крыши тоже не было. На верху, в слегах 3, копошились воробьи. Из избы послышался голос:
   - Отыми, дверь-то отыми!
   Баба попробовала было отпереть, но дверь была без петель и повалилась в сени.
   В избе, на лавке, у самого входа, на зипуне, лежала больная женщина.
   - Что ты? - спросила она.
   Приезжая баба посмотрела вокруг и сказала:
   - Писарь говорил: девочка у вас тут есть...
   - Есть, есть девочка. хворает,  как я же. замучила лихоманка. Ты мать, что ли, ей? Казенная она у нас. Коли мать - возьми! Самим есть нечего.
   Больная встала с лавки, охая натянула зипун и вышла в сени,  говоря:
   - До нового хлеба далеко, а старый еще к святой приели. Все кое-как, кое-как, по чужим людям; да хворь-то пуще всего... О-ох! вот она лежит. Парань! А Параня! мать пришла,  гляди-ка сюда!
   В сенях, на доске, лежала в жару трехлетняя девочка, обернутая в тряпье. Больная женщина подняла мешок, которым была накрыта девочка, и показала ее приезжей.
   - На вот, смотри! Она, что ли?
   Девочка открыла глаза, с испугом взглянула на бабу и застонала.
   - Не видать мне тут, - говорила приезжая. - Темно.
   - Постой, я к свету вынесу. Паранюшка! Встань, ягодка ты моя! Головка болит, - говорила больная, подымая девочку и вынося ее на двор; больная села на порог, а приезжая припала к ребенку и торопливо стала его разглядывать. Девочка лежала на коленях, закинув назад горячую голову, с закатившимися глазами и раскрытым ртом.
   - Ох, не зна'ю я так-то, - говорила баба. - Поверни-ка ты ее вот этак, на бочок. на правом боку родинка тут у ней.
   - Постой, постой, - говорила больная. - Повернись чуточку! Вот так! Не бось! Мать тебе пирожка принесла. Не бось, милая! Что, есть, что ли?
   - Нету.
   - Ну, делать нечего. Видно, не она, - сказала больная и понесла девочку в сени.
   Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глазами по двору, потом подошла к двери, сказала: - Ну, прощай! - и вдруг ударилась об землю и зарыдала.
   - Дочка ты моя милая! Детища ты моя ненаглядная! - причитала она, лежа на пороге и ухватив обеими руками свою дорожную палочку. Котомка на ней тряслась, платок съехал с головы.
   Больная женщина подошла к двери, посмотрела, посмотрела на приезжую, сама припала к ней и стала уговаривать:
   - Ну, что ты? Ну, что? Дура! Дура! Не плачь!
   - Ох, очень уж у меня накипело,  на сердце-то накипело... Со вчерашнего с утра вот этакой крошечки во рту не было...
   - Постой, я тебе хошь водицы принесу, - сказала больная и пошла за водой.
   Баба между тем встала, оправилась и повязала платок.
   - Ну, я пойду, - сказала она,  хлебнув из ковшика воды.
   - Куда ж ты?
   - Нет, пойду. Не могу я здесь.
   И пошла опять вдоль села, той же дорогой, какой приехала.
   Примечания
   Впервые опубликовано в журнале "Современник" (1863, № 7).
   1 Ёрник - озорник,  беспутный человек.
   2 Незомь - пусть.
   3 Слеги - перекладины, жерди, на которые кладут крышу.