Смирнов Алексей
Пара-сенок
Алексей Смирнов
Пара-сенок
Я отражаюсь из зеркала.
Они одолели меня.
Разговор шел о старинной картине, изображавшей двух господ за карточной игрой. В картине скрывался подвох, ключом к которому были тщательно прорисованные детали - вплоть до потертости на пиковом тузе. Резное бюро, канделябры, сумеречное оконце и зеркало, самое любопытное. В зеркале исправно отражалась комната, но только не игроки. Вместо них там стояла в дверях неразличимая темная фигура, и этой фигуры, в свою очередь, не было в комнате, где шла игра.
Если предположить, что художник изобразил "реальную" комнату, то игроки неизбежно оказывались призраками, поскольку не отражались в "реальном" зеркале. Таким образом, право на реальное существование оставалось за зеркальным силуэтом, то есть кем-то вне пространства полотна; выражаясь точнее - за мною, его созерцающим.
Восхищенный, я выпалил все это как на духу, волнуясь и путаясь в громоздких словах:
- Этот шедевр... архисерьезнейшая, квазипроблемная работа...
Сказав так, я прикусил язык.
Говорил не я, говорил мой дядя, обожавший превосходные степени.
Общество взирало на меня в надежде, что я продолжу. Но я, прищемив бесу хвост, никак не мог разобрать, где кончается он, и начинается я.
Мой собеседник вздохнул и переменил тему. Обращаясь уже не ко мне, он завел речь об Антониони.
Кое-кто улыбался - недолго; вскоре про меня забыли.
"Дядя, - сказал я себе, поводя спиритуальным носом и беря серный след. - Дядя, не прячься, скотина. Покажись, я знаю, что ты здесь. Какого дьявола ты ко мне привязался".
"Да я пашу, как вол! - взвился мысленный дядя. - Да я как вол! Да я вол! Даявол! Даявол!"
Это уже был не дядя. Голос звучал очень знакомо, и я напрягся, стараясь понять, где я его подцепил.
"Квази, квази, квази", - забормотал дядя, обнаруживая свой субличностный неполноценный характер.
Типичное поведение: с поимкой все они теряют словарный запас, оборачиваются дебилами и рассыпаются горсточкой знаковых слов, а то и слогов. Иные визжат и воют, кто-то пляшет вприсядку, хотя я не могу представить, как это может быть сделано в звуковом варианте.
Но если все гладко, они расцветают кричащими грядками давних фраз и забирают власть. Все без исключения люди, представлявшие для меня хоть какую-то значимость, сочли своим долгом нагадить и пометить территорию вида, за которую с ослепительной наглостью приняли мое почтительное сознание. Робея перед их апломбом, я сам открывал ворота, и они проходили, располагались, как у себя дома, и, насорив, покидали меня. Все, что было в них достойно вечности - их грязные ботинки. Носителей не станет, когда я еще буду жив. Они продолжатся в моих полуосознанных высказываниях и будут вещать миру моими устами. Иных уж нет. Мама, папа, баба-деда - все того-с, а голоса остались. Они указывают, направляют, запрещают, выговаривают, сыплют шуточками и поют колыбельные песни.
Некоторые живы - тот же дядя.
Что хорошего нашел я в его претенциозных, выспренних выражениях? Зачем они легли мне на душу так легко; с чего так усвоились, словно их ждали?
"Никаких квази, - сказал я свирепо. - Я тебя поймал, ошметок. Я не говорю "квази", не говорю "архи". Это твои словечки."
Дядя молчал. Поимка - действенное средство, но устраняет одного пойманного, тогда как не пойманных и не узнанных - легион.
Я разрешил себе вернуться к беседе. Я не любил Антониони, и у меня был заготовлен маленький спич.
- Не знаю, не знаю, - заметил я. - Стоит мне услышать это имя, как просыпается желание написать небольшой сценарий. Вот вам краткое содержание: у Менструеллы середина цикла. Однако окружающие Менструеллу роботизированные самцы отговариваются пресными любезностями и продолжают строить нефтяные вышки.
"Менструелла". Это, черт возьми, тоже чужое, в недобрый час приобретенное словцо. Я моментально узнал одного старого пакостника, который жил по соседству и донимал меня гадостями при каждой встрече.
Конечно, этим словом я все испортил.
- Вы слишком суровы, - ответили мне с нескрываемой досадой. - Наверно, вам ближе американский кинематограф или поздний Гайдай.
Я пришел в буйство, и мой язык принялся говорить от себя - от них, нимало не заботясь о моем собственном вкусе.
- Наверно. В Америке Гран При не "Оскар", а бронзовый мудозвон, тогда как призер - комедия "Космический Сортир". Вообще в американском кинематографе меня давно занимает тема финального совокупления. Весь трах в конце фильма - заслуженный; победил - можешь размножиться. Мы-то, дураки, ищем здесь символы и метафоры, а они понимают это буквально. А в нашем фильме любовный финал - условность, типа мерси или чао, потому что размножатся и без права, а если получат право, то назло его извратят и трахнут противоестественного партнера противоестественным способом.
- Подите проветритесь, - сказали мне.
Я пошел.
На ходу я вел любительское расследование, устанавливая учредителя новой награды американской киноакадемии.
Установил.
Демоны роились; в их суете скрывалось мое забитое "я", которое на каждом шагу лишали права голоса.
Я выписал их на бумажку. Ныне живущих набралось штук тридцать; все это были фигуры из моего близкого окружения вкупе с теми, кто кривлялся с более безопасного расстояния.
Я склонялся к мысли, что в коллективном бессознательном творится полный содом, но не хотел идти к аналитику ради бесперспективного истребления исторических чертей. Мне думалось, что лучше будет разобраться сперва с оккупантами, которых я знаю достаточно хорошо. Расчистить место. Может быть, тогда мой собственный голос зазвучит во всей его ясности и чистоте. Я не избавлюсь от влияний окончательно, и все же вздохну свободнее без очевидных драйверов, программ и посланий распоясавшихся отправителей.
Я долго размышлял, и наконец у меня созрел план.
Для осуществления задуманного мне понадобилось устроить небольшой прием.
Я сел к телефону, держа в руке список, и начал созывать гостей.
- Дядя? Здравствуй, дядя. У меня намечается небольшое торжество. Да, повод есть, но это пока что секрет.
Приглашая дядю, я с сожалением рассматривал портреты родителей. Как жаль, что на том свете не принимают приглашений, предпочитая привечать гостей лично, на собственный лад, у себя. Такое ответное гостеприимство меня совершенно не устраивало.
В моей голове порхали трогательные мотыльки, предусмотрительно оставленные покойниками. Папино-мамино наследство.
- Алло? Привет, старина. Чем ты занят в следующую пятницу? Буду рад тебя видеть. Тебя особенно.
- Алло! Рад услышать ваш пленительный голосок. Жду вас в пятницу, райское создание.
Порой мне казалось, что гости уже пришли - настолько живо звучал в моем черепе их ладный хор.
Я не забыл и домашних. Жена стояла в списке последней: на сладкое. Смешно было думать, что последнее место объяснялось скромностью ее долевого участия.
Сына я, напротив, не вписал, так как его голос по малолетству не успел утвердиться в моем разуме и сыграть там неблаговидную роль.
Обзвонив друзей и родственников, я перешел к другому важному делу.
Несколько лет назад на меня произвела большое впечатление история о старце, который пользовал одного больного человека. С беднягой случился удар, и от всего русского языка в нем осталось одно только слово "блядь" весьма распространенный "эмбол", как выражаются медики. Этим словом он реагировал буквально на все, им вопрошал, им отвечал, его именем судил и миловал. А иногда просто орал без умолку, вот старца и позвали. Старец, едва услышал, какое слово изрыгает клиент, сказал ему: "Замолчи!" и погрозил пальцем. И больной мгновенно перешел на следующий уровень совершенства. Его затопило безмолвие, и ничего не осталось, а низшего сорта чертяка, прикрывшийся словом "блядь", умчался под видом зловонного облачка последнего вздоха больного.
В общем, я прикупил побольше горчицы - для умащения гостей, благо мне после старца и по причине сильнейшей к ним ненависти хватило бы горчичного зерна.
Я сделал предложение, от которого они не смогли отказаться. Пригласил их на дачу, пообещав королевский стол.
Жена порывалась помочь в приготовлениях, но я с улыбкой отклонил ее помощь.
- Позволь мне насладиться этим сладким бременем. Позволь похлопотать.
И хлопотал.
В четверг я проверил список и убедился, что никого не забыл. Проверяя, я морщил лоб и барабанил пальцами какую-то музыку. Поймав себя на этих занятиях, я по привычке разложил их на отдельные составляющие.
Лоб любил морщить мой дедушка, который, к сожалению, находился теперь вне досягаемости. И в жалкие же мелочи продолжаются люди! Не в пароходы, не в строчки, не в громкие дела - в сморкание, безудержное резонерство, нелепые гримасы, назойливые голоса.
Песенка пришла из эфира; сам исполнитель маячил на заднем плане. Я снова не мог добраться до виновника.
Зато в моем списке был человек, от которого я набрался многих гадостей - в том числе манеры барабанить пальцами.
И я улыбнулся.
Улыбка была не моей. Так улыбался кто-то, кому я бессознательно подражал. Какой-то подлец, съежившись до улыбки, сидел во мне и улыбался изнутри.
Я махнул на него рукой.
Подозрительный жест.
Утром в пятницу я выехал чуть свет, намереваясь проследить за подготовкой ужина.
Веры во мне было столько, что я, если бы захотел, смог жонглировать окрестными холмами.
К семи часам вечера слетелась саранча.
Жена удивилась при виде стола, накрытого в доме.
- Такой чудесный вечер! - сказала она огорченно. - Почему ты не накрыл в саду? И даже шторы задернул!
- Терпение, терпение, - усмехнулся я, плотнее затворяя двери, выходившие на веранду. - Я приготовил сюрприз. Все откроется позже.
Горбатая улочка забилась машинами. А гости все прибывали. Многие ехали поездом, но все равно образовался затор, который пришлось объезжать стороной даже деревенским психам-мотоциклистам.
Мне стоило больших усилий удержать их в доме. Все, как один, словно сговорившись, стремились в сад. Природа их чем-то притягивала, и я догадывался, чем, еще сильнее укрепляясь от догадки в своей уверенности. Я развлекал их, как мог, дожидаясь кворума.
Когда, наконец, съехались все, я пригласил их к столу.
- За этот дом! - мой дядя встал, расправляя усы и потрясая солидной рюмкой. - За его архилюбезнейших и квазигостеприимнейших хозяев!
- Ура! Ура! Ура! - закричали все.
- А что сегодня, собственно, за повод? - осведомился один гад, прожевывая ветчинный бантик.
Я встал.
- Друзья! Я прошу от вас немногого - чуточку выдержки. Мы выпьем и закусим, а после я открою вам смысл и цели сегодняшнего мероприятия.
Меня дернули за штанину. Я нагнулся под стол и увидел физиономию сына, перепачканную ягодным соком. Стервец таки выбрался в сад.
- Папа, там свинки, - зашептал маленький негодяй.
Я шикнул на него:
- Молчи! Иначе пожалеешь, что родился на свет!
- Я давно жалею, - насупился сын и уполз в темноту, наполненную шебуршанием ног. Он притаился во мраке, и ему там, наверно, мерещилось, что мимо маршируют отряды невидимых призраков.
Я выпил немного, предпочитая следить, как наливаются другие.
Минут через двадцать, когда там и сям стали раздаваться занудные голоса, сетовавшие на духоту, я вновь поднялся и постучал ножиком по ножке бокала.
- Дорогие гости! - сказал я. - Мне бесконечно радостно видеть вас всех здесь, сидящими за моим скромным столом. От того, что вы и без стола постоянно находитесь со мною вместе, моя радость не уменьшается.
Мои слова были восприняты как метафора, хотя я вложил в них буквальный смысл.
- Я долго думал, какой награды заслуживают столь верные спутники, продолжал я, выходя из-за стола и приближаясь к дверям. - Возможно, награда - неудачное слово. Я взял бы шире, емче - пусть это будет участь, судьба, если угодно.
На меня глазели заинтересованные, доброжелательные лица. Мой взгляд остановился на пальцах, барабанивших по скатерти.
- В то же время нельзя не признать, что при всех моих естественных восторгах ваше неустранимое соседство становится несколько тягостным. Такому переимчивому человеку, каким являюсь я, приходится много страдать от досадной необходимости выражаться вашими словами, изъясняться вашими жестами, заражаться вашими мнениями, блеять вашими голосами... И я решил, что наилучшей средой, в которой вы могли бы достойно реализовать свои таланты, будет вот эта!
И я распахнул двери в сад.
Там, на лужайке, паслось стадо свиней.
- Ступайте! - прогремел я, простирая руку. - Именем Господним! И бесы веруют! Но трепещут.
По счастливому стечению обстоятельств мой загородный дом располагался на вершине обрыва.
Гости сорвались с мест и ринулись в сад.
Скрестив на груди руки, я смотрел им вслед и торжествующе хохотал. Во рту ощущался привкус горчицы.
Люди лопались, как воздушные шарики, а свиньи вдруг сходили с ума и неслись к пропасти.
- Папа, а что же ты? - послышалось сзади.
Я обернулся.
Мой отпрыск стоял и сурово взирал на меня исподлобья. Меня, что греха таить, ужасно испугал его необычно серьезный вид.
- Давай-давай! - поторопил меня сын. - Ты один остался. Догони их!
И я, сам того не желая, побежал. Там как раз замешкалась последняя, симпатичная с виду свинка.
Моя порода! Я про сына. Теперь я вижу, что вырастет свин. Отсюда мне многое виднее. Этот поросенок ловко меня подловил. Из области, в которой я отныне пребываю, он, правда, смотрится не вполне поросенком. Как все предметы некогда реального мира, перешедшие по отношению ко мне в потустороннее положение, он занял новую позицию, которая требует приставки "пара". Или это частица?
Здесь всe частицы. И все частицы.
Места - гуляй, не хочу.
И все мое.
июль-август 2001
Пара-сенок
Я отражаюсь из зеркала.
Они одолели меня.
Разговор шел о старинной картине, изображавшей двух господ за карточной игрой. В картине скрывался подвох, ключом к которому были тщательно прорисованные детали - вплоть до потертости на пиковом тузе. Резное бюро, канделябры, сумеречное оконце и зеркало, самое любопытное. В зеркале исправно отражалась комната, но только не игроки. Вместо них там стояла в дверях неразличимая темная фигура, и этой фигуры, в свою очередь, не было в комнате, где шла игра.
Если предположить, что художник изобразил "реальную" комнату, то игроки неизбежно оказывались призраками, поскольку не отражались в "реальном" зеркале. Таким образом, право на реальное существование оставалось за зеркальным силуэтом, то есть кем-то вне пространства полотна; выражаясь точнее - за мною, его созерцающим.
Восхищенный, я выпалил все это как на духу, волнуясь и путаясь в громоздких словах:
- Этот шедевр... архисерьезнейшая, квазипроблемная работа...
Сказав так, я прикусил язык.
Говорил не я, говорил мой дядя, обожавший превосходные степени.
Общество взирало на меня в надежде, что я продолжу. Но я, прищемив бесу хвост, никак не мог разобрать, где кончается он, и начинается я.
Мой собеседник вздохнул и переменил тему. Обращаясь уже не ко мне, он завел речь об Антониони.
Кое-кто улыбался - недолго; вскоре про меня забыли.
"Дядя, - сказал я себе, поводя спиритуальным носом и беря серный след. - Дядя, не прячься, скотина. Покажись, я знаю, что ты здесь. Какого дьявола ты ко мне привязался".
"Да я пашу, как вол! - взвился мысленный дядя. - Да я как вол! Да я вол! Даявол! Даявол!"
Это уже был не дядя. Голос звучал очень знакомо, и я напрягся, стараясь понять, где я его подцепил.
"Квази, квази, квази", - забормотал дядя, обнаруживая свой субличностный неполноценный характер.
Типичное поведение: с поимкой все они теряют словарный запас, оборачиваются дебилами и рассыпаются горсточкой знаковых слов, а то и слогов. Иные визжат и воют, кто-то пляшет вприсядку, хотя я не могу представить, как это может быть сделано в звуковом варианте.
Но если все гладко, они расцветают кричащими грядками давних фраз и забирают власть. Все без исключения люди, представлявшие для меня хоть какую-то значимость, сочли своим долгом нагадить и пометить территорию вида, за которую с ослепительной наглостью приняли мое почтительное сознание. Робея перед их апломбом, я сам открывал ворота, и они проходили, располагались, как у себя дома, и, насорив, покидали меня. Все, что было в них достойно вечности - их грязные ботинки. Носителей не станет, когда я еще буду жив. Они продолжатся в моих полуосознанных высказываниях и будут вещать миру моими устами. Иных уж нет. Мама, папа, баба-деда - все того-с, а голоса остались. Они указывают, направляют, запрещают, выговаривают, сыплют шуточками и поют колыбельные песни.
Некоторые живы - тот же дядя.
Что хорошего нашел я в его претенциозных, выспренних выражениях? Зачем они легли мне на душу так легко; с чего так усвоились, словно их ждали?
"Никаких квази, - сказал я свирепо. - Я тебя поймал, ошметок. Я не говорю "квази", не говорю "архи". Это твои словечки."
Дядя молчал. Поимка - действенное средство, но устраняет одного пойманного, тогда как не пойманных и не узнанных - легион.
Я разрешил себе вернуться к беседе. Я не любил Антониони, и у меня был заготовлен маленький спич.
- Не знаю, не знаю, - заметил я. - Стоит мне услышать это имя, как просыпается желание написать небольшой сценарий. Вот вам краткое содержание: у Менструеллы середина цикла. Однако окружающие Менструеллу роботизированные самцы отговариваются пресными любезностями и продолжают строить нефтяные вышки.
"Менструелла". Это, черт возьми, тоже чужое, в недобрый час приобретенное словцо. Я моментально узнал одного старого пакостника, который жил по соседству и донимал меня гадостями при каждой встрече.
Конечно, этим словом я все испортил.
- Вы слишком суровы, - ответили мне с нескрываемой досадой. - Наверно, вам ближе американский кинематограф или поздний Гайдай.
Я пришел в буйство, и мой язык принялся говорить от себя - от них, нимало не заботясь о моем собственном вкусе.
- Наверно. В Америке Гран При не "Оскар", а бронзовый мудозвон, тогда как призер - комедия "Космический Сортир". Вообще в американском кинематографе меня давно занимает тема финального совокупления. Весь трах в конце фильма - заслуженный; победил - можешь размножиться. Мы-то, дураки, ищем здесь символы и метафоры, а они понимают это буквально. А в нашем фильме любовный финал - условность, типа мерси или чао, потому что размножатся и без права, а если получат право, то назло его извратят и трахнут противоестественного партнера противоестественным способом.
- Подите проветритесь, - сказали мне.
Я пошел.
На ходу я вел любительское расследование, устанавливая учредителя новой награды американской киноакадемии.
Установил.
Демоны роились; в их суете скрывалось мое забитое "я", которое на каждом шагу лишали права голоса.
Я выписал их на бумажку. Ныне живущих набралось штук тридцать; все это были фигуры из моего близкого окружения вкупе с теми, кто кривлялся с более безопасного расстояния.
Я склонялся к мысли, что в коллективном бессознательном творится полный содом, но не хотел идти к аналитику ради бесперспективного истребления исторических чертей. Мне думалось, что лучше будет разобраться сперва с оккупантами, которых я знаю достаточно хорошо. Расчистить место. Может быть, тогда мой собственный голос зазвучит во всей его ясности и чистоте. Я не избавлюсь от влияний окончательно, и все же вздохну свободнее без очевидных драйверов, программ и посланий распоясавшихся отправителей.
Я долго размышлял, и наконец у меня созрел план.
Для осуществления задуманного мне понадобилось устроить небольшой прием.
Я сел к телефону, держа в руке список, и начал созывать гостей.
- Дядя? Здравствуй, дядя. У меня намечается небольшое торжество. Да, повод есть, но это пока что секрет.
Приглашая дядю, я с сожалением рассматривал портреты родителей. Как жаль, что на том свете не принимают приглашений, предпочитая привечать гостей лично, на собственный лад, у себя. Такое ответное гостеприимство меня совершенно не устраивало.
В моей голове порхали трогательные мотыльки, предусмотрительно оставленные покойниками. Папино-мамино наследство.
- Алло? Привет, старина. Чем ты занят в следующую пятницу? Буду рад тебя видеть. Тебя особенно.
- Алло! Рад услышать ваш пленительный голосок. Жду вас в пятницу, райское создание.
Порой мне казалось, что гости уже пришли - настолько живо звучал в моем черепе их ладный хор.
Я не забыл и домашних. Жена стояла в списке последней: на сладкое. Смешно было думать, что последнее место объяснялось скромностью ее долевого участия.
Сына я, напротив, не вписал, так как его голос по малолетству не успел утвердиться в моем разуме и сыграть там неблаговидную роль.
Обзвонив друзей и родственников, я перешел к другому важному делу.
Несколько лет назад на меня произвела большое впечатление история о старце, который пользовал одного больного человека. С беднягой случился удар, и от всего русского языка в нем осталось одно только слово "блядь" весьма распространенный "эмбол", как выражаются медики. Этим словом он реагировал буквально на все, им вопрошал, им отвечал, его именем судил и миловал. А иногда просто орал без умолку, вот старца и позвали. Старец, едва услышал, какое слово изрыгает клиент, сказал ему: "Замолчи!" и погрозил пальцем. И больной мгновенно перешел на следующий уровень совершенства. Его затопило безмолвие, и ничего не осталось, а низшего сорта чертяка, прикрывшийся словом "блядь", умчался под видом зловонного облачка последнего вздоха больного.
В общем, я прикупил побольше горчицы - для умащения гостей, благо мне после старца и по причине сильнейшей к ним ненависти хватило бы горчичного зерна.
Я сделал предложение, от которого они не смогли отказаться. Пригласил их на дачу, пообещав королевский стол.
Жена порывалась помочь в приготовлениях, но я с улыбкой отклонил ее помощь.
- Позволь мне насладиться этим сладким бременем. Позволь похлопотать.
И хлопотал.
В четверг я проверил список и убедился, что никого не забыл. Проверяя, я морщил лоб и барабанил пальцами какую-то музыку. Поймав себя на этих занятиях, я по привычке разложил их на отдельные составляющие.
Лоб любил морщить мой дедушка, который, к сожалению, находился теперь вне досягаемости. И в жалкие же мелочи продолжаются люди! Не в пароходы, не в строчки, не в громкие дела - в сморкание, безудержное резонерство, нелепые гримасы, назойливые голоса.
Песенка пришла из эфира; сам исполнитель маячил на заднем плане. Я снова не мог добраться до виновника.
Зато в моем списке был человек, от которого я набрался многих гадостей - в том числе манеры барабанить пальцами.
И я улыбнулся.
Улыбка была не моей. Так улыбался кто-то, кому я бессознательно подражал. Какой-то подлец, съежившись до улыбки, сидел во мне и улыбался изнутри.
Я махнул на него рукой.
Подозрительный жест.
Утром в пятницу я выехал чуть свет, намереваясь проследить за подготовкой ужина.
Веры во мне было столько, что я, если бы захотел, смог жонглировать окрестными холмами.
К семи часам вечера слетелась саранча.
Жена удивилась при виде стола, накрытого в доме.
- Такой чудесный вечер! - сказала она огорченно. - Почему ты не накрыл в саду? И даже шторы задернул!
- Терпение, терпение, - усмехнулся я, плотнее затворяя двери, выходившие на веранду. - Я приготовил сюрприз. Все откроется позже.
Горбатая улочка забилась машинами. А гости все прибывали. Многие ехали поездом, но все равно образовался затор, который пришлось объезжать стороной даже деревенским психам-мотоциклистам.
Мне стоило больших усилий удержать их в доме. Все, как один, словно сговорившись, стремились в сад. Природа их чем-то притягивала, и я догадывался, чем, еще сильнее укрепляясь от догадки в своей уверенности. Я развлекал их, как мог, дожидаясь кворума.
Когда, наконец, съехались все, я пригласил их к столу.
- За этот дом! - мой дядя встал, расправляя усы и потрясая солидной рюмкой. - За его архилюбезнейших и квазигостеприимнейших хозяев!
- Ура! Ура! Ура! - закричали все.
- А что сегодня, собственно, за повод? - осведомился один гад, прожевывая ветчинный бантик.
Я встал.
- Друзья! Я прошу от вас немногого - чуточку выдержки. Мы выпьем и закусим, а после я открою вам смысл и цели сегодняшнего мероприятия.
Меня дернули за штанину. Я нагнулся под стол и увидел физиономию сына, перепачканную ягодным соком. Стервец таки выбрался в сад.
- Папа, там свинки, - зашептал маленький негодяй.
Я шикнул на него:
- Молчи! Иначе пожалеешь, что родился на свет!
- Я давно жалею, - насупился сын и уполз в темноту, наполненную шебуршанием ног. Он притаился во мраке, и ему там, наверно, мерещилось, что мимо маршируют отряды невидимых призраков.
Я выпил немного, предпочитая следить, как наливаются другие.
Минут через двадцать, когда там и сям стали раздаваться занудные голоса, сетовавшие на духоту, я вновь поднялся и постучал ножиком по ножке бокала.
- Дорогие гости! - сказал я. - Мне бесконечно радостно видеть вас всех здесь, сидящими за моим скромным столом. От того, что вы и без стола постоянно находитесь со мною вместе, моя радость не уменьшается.
Мои слова были восприняты как метафора, хотя я вложил в них буквальный смысл.
- Я долго думал, какой награды заслуживают столь верные спутники, продолжал я, выходя из-за стола и приближаясь к дверям. - Возможно, награда - неудачное слово. Я взял бы шире, емче - пусть это будет участь, судьба, если угодно.
На меня глазели заинтересованные, доброжелательные лица. Мой взгляд остановился на пальцах, барабанивших по скатерти.
- В то же время нельзя не признать, что при всех моих естественных восторгах ваше неустранимое соседство становится несколько тягостным. Такому переимчивому человеку, каким являюсь я, приходится много страдать от досадной необходимости выражаться вашими словами, изъясняться вашими жестами, заражаться вашими мнениями, блеять вашими голосами... И я решил, что наилучшей средой, в которой вы могли бы достойно реализовать свои таланты, будет вот эта!
И я распахнул двери в сад.
Там, на лужайке, паслось стадо свиней.
- Ступайте! - прогремел я, простирая руку. - Именем Господним! И бесы веруют! Но трепещут.
По счастливому стечению обстоятельств мой загородный дом располагался на вершине обрыва.
Гости сорвались с мест и ринулись в сад.
Скрестив на груди руки, я смотрел им вслед и торжествующе хохотал. Во рту ощущался привкус горчицы.
Люди лопались, как воздушные шарики, а свиньи вдруг сходили с ума и неслись к пропасти.
- Папа, а что же ты? - послышалось сзади.
Я обернулся.
Мой отпрыск стоял и сурово взирал на меня исподлобья. Меня, что греха таить, ужасно испугал его необычно серьезный вид.
- Давай-давай! - поторопил меня сын. - Ты один остался. Догони их!
И я, сам того не желая, побежал. Там как раз замешкалась последняя, симпатичная с виду свинка.
Моя порода! Я про сына. Теперь я вижу, что вырастет свин. Отсюда мне многое виднее. Этот поросенок ловко меня подловил. Из области, в которой я отныне пребываю, он, правда, смотрится не вполне поросенком. Как все предметы некогда реального мира, перешедшие по отношению ко мне в потустороннее положение, он занял новую позицию, которая требует приставки "пара". Или это частица?
Здесь всe частицы. И все частицы.
Места - гуляй, не хочу.
И все мое.
июль-август 2001