Смирягин Андрей
Кирпич
Андрей Смирягин
КИРПИЧ
Ровно в шесть часов тридцать минут пять секунд вечера в самом центре Москвы из-под крыши аварийного дома номер четыре по улице Грановского сорвался кирпич, сопровождаемый порядочным куском штукатурки, а в шесть часов тридцать минут восемь секунд он уже нанес моей голове сокрушающей силы удар, от чего в ней испортился какой-то механизм, ответственный за нормальное восприятие мира.
Я не почувствовал никакой боли, но с удивлением заметил, как издевательски медленно к моим глазам стало приближаться асфальтовое покрытие улицы, в котором я вдруг стал различать мельчайшую структурную подробность. У меня даже сложилось впечатление, что я падаю лицом вниз не одинажды, а несколько раз подряд.
Вы вряд ли сможете вообразить, какой вихрь мыслей проносится в голове несчастного, осознавшего, что, судя по всему, сейчас он умрет. Конечно, сначала какая-то надежда жила, что, может, удастся еще отделаться легким сотрясением мозга. Договорились? Нет? Хорошо, я согласен на тяжелое, ведь и кирпич-то какой-то был вшивый, в нем и весу-то не больше, чем на три килограмма - и сказать кому будет смешно. Что, никак не выйдет? А, ладно! Раз пошла такая пьянка, пусть даже трепанация с последующей инвалидностью, но только бы пожить еще, пожить! А?!
Однако, надежда в моем случае почему-то сдохла первой. Я понял, что летальный исход мне обеспечен, после чего успокоился, и стал размышлять о более насущных вещах. Первое, о чем я подумал было, что пришла пора приступать к воспоминанию всей прошедшей жизни, а хрена мне ее вспоминать, если я и жил-то всего каких-то несчастных двадцать семь лет.
И пожаловаться, вот беда, вокруг некому. Каждому же понятно, что в той очереди наверх чего-то перепутали. Чего это шарахать кирпичом по голове именно меня, если за мной буквально в двух шагах забулдыга какой-то небо коптил? Почему бы не приласкать кирпичом его? Ему все равно самое большее года через полтора окончательное разрушение печени светит. Или та старушка, что чуть впереди на ладан дышала. Замечательнее кандидата на тот свет целый день ходи, не найдешь. Да, господи, мало ли еще сыщется достойных людей вокруг! Почему же именно я проклятому кирпичу приглянулся?
Впрочем, что там время терять на уже сотворенное. Ведь еще доморощенный гуру Карнеги в свое время наездился всем по ушам, что переживание жизни не продляет. Лучше подведем, каким бы ни был ничтожным, жизненный итог. Неужели, кроме останков похоронить, мне и оставить нечего? Другие вон успевают до моих годов, кто новеллку о дуэли бойкую настрочить, кто в историю в чине генерала загреметь. Конечно, и я, как всякий ищущий себя молодой человек, бумагу парой рассказов испачкал. Но кто будет их по моей кончине читать? И кто обо мне, вообще, вспомнит, кроме, быть может, друзей в очередную годовщину падения кирпича.
Нет, что-то должно быть главное, что я должен был завешать здесь. Неужели забыл? Вспомнил! Вот оно, главное! Детей-то я, продолжателей, после меня, кажется, не успел оставить. Возможно, это кому и покажется метафизическими предрассудками, но мне стало обидно уходить, не оставив кому-нибудь мои наследственные склонности, болезни и таланты! Кто бы чего там не говорил, а без похожих на тебя карапузов отправляться на тот свет как-то не очень и по себе. И ведь сколько раз, дурак, бога молил, чтобы в этот раз у нее чего-нибудь там не сработало! А сколько раз их мочу на гинекологический анализ пробовать таскал? Это же немыслимо было так упорно от детей избавляться! Это скольких же я на тот свет, быть может, гениев, красавец да и просто хороших людей отправил. Да таких не то что куском крыши, таких электрическим стулом убивать мало.
Хотя нет, постойте, были же и темные своим исходом случаи. Вот даже в Минске прошлой весной на сборах офицеров запаса. Ее звали Ирочка, и познакомился я с ней в увольнении в минском музее изобразительных искусств. Работала она там не экскурсоводом и даже не экспонатом, хотя, скажу, с ее телом греческой богини администрация допустила явную ошибку, предложив ей лишь место на полставки в гардеробе.
До прекрасного я в тот день так и не дошел. К вечеру я уже ловко выдавал и принимал одежду у посетителей музея, в перерывах развлекая Ирочку забавными случаями из жизни военнослужащих. Девушка она была смешливая и до изумления простодушная, несмотря на то, что училась на филологическом факультете местного университета. Но больше всего меня поражали в ней ее неправдоподобно большие глаза, которые, кстати, у местных девушек считаются самым обычным явлением. Ее глаза были столь велики, что вот даже нарочно возьми два голубых блюдца, и то рядом лежать не будет.
И нет ничего удивительно, что за общением с Ирочкой я по ошибке выдал кому-то и свою шинель. Обнаружив ее отсутствие, я схватился в ужасе за голову и сказал Ирочке, что как человек, носящий гордое звание офицера запаса, я не могу появляться в городе с нарушением формы одежды ночью, когда патрули так и шныряют.
И отныне казарма почти каждую ночь стала укладываться спать без меня. А я стойко нес службу в ирочкиных объятиях, когда она, утомившись, забиралась на мою грудь, свертывалась там киской и похрапывая засыпала. Два месяца сборов пролетели безбожно незаметно. Я уже начал было подумывать, а не увезти ли лихим делом Ирочку с собой в Москву, но здесь произошло странное событие. Из родного городка Ирочки внезапно нагрянул ее жених, местный Аттила, о котором она почему-то мне никогда не говорила, что он есть. Только здесь я понял, какая опасная у военных работа. Я никогда не был трусом, но соображения тактики говорили, что не стоит связываться с противником, на чьей стороне такой важный фактор, как родные стены - да и еще, чуть не забыл, человек пять подмоги. Пришлось срочно десантироваться из окна общежития, глуша по дороге зазевавшихся на деревьях ворон.
Эх, чего там говорить, удачные места в жизни попадаются и у меня! С Ирочкой мы потом трогательно простились, встретившись тайно от разъяренного суженного. Оказывается, она обещала ему руку и все, что к ней прилагается, еще в третьем классе начальной школы, и теперь никак не может нарушить данной клятвы. Помню, она горько при том плакала и говорила, что если у нее когда-нибудь будет сын, она обязательно назовет его моим именем. И кого бы сейчас спросить, а вдруг ее слова были вызваны чем-то большим, чем просто печалью разлуки навсегда?
Однако, какая же, оказывается, чепуха перед смертью в голову лезет, если, конечно, не принимать во внимание кирпич. Что только для самоуспокоения не придумаешь! Конечно, никаких детей у меня нет. А вдруг все-таки... или это я только так, от страха перед предстоящим. Кстати, вот оно, кажется, и наступает.
Ровно в шесть часов тридцать минут десять секунд я окончательно упал. В следующее мгновение я уже с удивлением рассматривал с высоты второго этажа, куда необычным образом переместилось мое зрение, свое распростертое тело, с неудачно подвернутой рукой и вытекающей из уха струйкой крови. Промахнувшийся мимо кирпича забулдыга подошел к моему трупу, потрогал его ногой и, убедившись, что помочь мне уже ничем не поможешь, пошел дальше. Меня, однако, уже перестали трогать земные дела. Откуда-то из воздуха вылетели два незнакомых человека с лицами добрых докторов и мягко взяли меня за руки. Я спросил у них только одно слово: "Есть?". Они ответили: "Есть",- и я без страха полетел за ними сквозь черный коридор к сияющему неземным спокойствием свету.
КИРПИЧ
Ровно в шесть часов тридцать минут пять секунд вечера в самом центре Москвы из-под крыши аварийного дома номер четыре по улице Грановского сорвался кирпич, сопровождаемый порядочным куском штукатурки, а в шесть часов тридцать минут восемь секунд он уже нанес моей голове сокрушающей силы удар, от чего в ней испортился какой-то механизм, ответственный за нормальное восприятие мира.
Я не почувствовал никакой боли, но с удивлением заметил, как издевательски медленно к моим глазам стало приближаться асфальтовое покрытие улицы, в котором я вдруг стал различать мельчайшую структурную подробность. У меня даже сложилось впечатление, что я падаю лицом вниз не одинажды, а несколько раз подряд.
Вы вряд ли сможете вообразить, какой вихрь мыслей проносится в голове несчастного, осознавшего, что, судя по всему, сейчас он умрет. Конечно, сначала какая-то надежда жила, что, может, удастся еще отделаться легким сотрясением мозга. Договорились? Нет? Хорошо, я согласен на тяжелое, ведь и кирпич-то какой-то был вшивый, в нем и весу-то не больше, чем на три килограмма - и сказать кому будет смешно. Что, никак не выйдет? А, ладно! Раз пошла такая пьянка, пусть даже трепанация с последующей инвалидностью, но только бы пожить еще, пожить! А?!
Однако, надежда в моем случае почему-то сдохла первой. Я понял, что летальный исход мне обеспечен, после чего успокоился, и стал размышлять о более насущных вещах. Первое, о чем я подумал было, что пришла пора приступать к воспоминанию всей прошедшей жизни, а хрена мне ее вспоминать, если я и жил-то всего каких-то несчастных двадцать семь лет.
И пожаловаться, вот беда, вокруг некому. Каждому же понятно, что в той очереди наверх чего-то перепутали. Чего это шарахать кирпичом по голове именно меня, если за мной буквально в двух шагах забулдыга какой-то небо коптил? Почему бы не приласкать кирпичом его? Ему все равно самое большее года через полтора окончательное разрушение печени светит. Или та старушка, что чуть впереди на ладан дышала. Замечательнее кандидата на тот свет целый день ходи, не найдешь. Да, господи, мало ли еще сыщется достойных людей вокруг! Почему же именно я проклятому кирпичу приглянулся?
Впрочем, что там время терять на уже сотворенное. Ведь еще доморощенный гуру Карнеги в свое время наездился всем по ушам, что переживание жизни не продляет. Лучше подведем, каким бы ни был ничтожным, жизненный итог. Неужели, кроме останков похоронить, мне и оставить нечего? Другие вон успевают до моих годов, кто новеллку о дуэли бойкую настрочить, кто в историю в чине генерала загреметь. Конечно, и я, как всякий ищущий себя молодой человек, бумагу парой рассказов испачкал. Но кто будет их по моей кончине читать? И кто обо мне, вообще, вспомнит, кроме, быть может, друзей в очередную годовщину падения кирпича.
Нет, что-то должно быть главное, что я должен был завешать здесь. Неужели забыл? Вспомнил! Вот оно, главное! Детей-то я, продолжателей, после меня, кажется, не успел оставить. Возможно, это кому и покажется метафизическими предрассудками, но мне стало обидно уходить, не оставив кому-нибудь мои наследственные склонности, болезни и таланты! Кто бы чего там не говорил, а без похожих на тебя карапузов отправляться на тот свет как-то не очень и по себе. И ведь сколько раз, дурак, бога молил, чтобы в этот раз у нее чего-нибудь там не сработало! А сколько раз их мочу на гинекологический анализ пробовать таскал? Это же немыслимо было так упорно от детей избавляться! Это скольких же я на тот свет, быть может, гениев, красавец да и просто хороших людей отправил. Да таких не то что куском крыши, таких электрическим стулом убивать мало.
Хотя нет, постойте, были же и темные своим исходом случаи. Вот даже в Минске прошлой весной на сборах офицеров запаса. Ее звали Ирочка, и познакомился я с ней в увольнении в минском музее изобразительных искусств. Работала она там не экскурсоводом и даже не экспонатом, хотя, скажу, с ее телом греческой богини администрация допустила явную ошибку, предложив ей лишь место на полставки в гардеробе.
До прекрасного я в тот день так и не дошел. К вечеру я уже ловко выдавал и принимал одежду у посетителей музея, в перерывах развлекая Ирочку забавными случаями из жизни военнослужащих. Девушка она была смешливая и до изумления простодушная, несмотря на то, что училась на филологическом факультете местного университета. Но больше всего меня поражали в ней ее неправдоподобно большие глаза, которые, кстати, у местных девушек считаются самым обычным явлением. Ее глаза были столь велики, что вот даже нарочно возьми два голубых блюдца, и то рядом лежать не будет.
И нет ничего удивительно, что за общением с Ирочкой я по ошибке выдал кому-то и свою шинель. Обнаружив ее отсутствие, я схватился в ужасе за голову и сказал Ирочке, что как человек, носящий гордое звание офицера запаса, я не могу появляться в городе с нарушением формы одежды ночью, когда патрули так и шныряют.
И отныне казарма почти каждую ночь стала укладываться спать без меня. А я стойко нес службу в ирочкиных объятиях, когда она, утомившись, забиралась на мою грудь, свертывалась там киской и похрапывая засыпала. Два месяца сборов пролетели безбожно незаметно. Я уже начал было подумывать, а не увезти ли лихим делом Ирочку с собой в Москву, но здесь произошло странное событие. Из родного городка Ирочки внезапно нагрянул ее жених, местный Аттила, о котором она почему-то мне никогда не говорила, что он есть. Только здесь я понял, какая опасная у военных работа. Я никогда не был трусом, но соображения тактики говорили, что не стоит связываться с противником, на чьей стороне такой важный фактор, как родные стены - да и еще, чуть не забыл, человек пять подмоги. Пришлось срочно десантироваться из окна общежития, глуша по дороге зазевавшихся на деревьях ворон.
Эх, чего там говорить, удачные места в жизни попадаются и у меня! С Ирочкой мы потом трогательно простились, встретившись тайно от разъяренного суженного. Оказывается, она обещала ему руку и все, что к ней прилагается, еще в третьем классе начальной школы, и теперь никак не может нарушить данной клятвы. Помню, она горько при том плакала и говорила, что если у нее когда-нибудь будет сын, она обязательно назовет его моим именем. И кого бы сейчас спросить, а вдруг ее слова были вызваны чем-то большим, чем просто печалью разлуки навсегда?
Однако, какая же, оказывается, чепуха перед смертью в голову лезет, если, конечно, не принимать во внимание кирпич. Что только для самоуспокоения не придумаешь! Конечно, никаких детей у меня нет. А вдруг все-таки... или это я только так, от страха перед предстоящим. Кстати, вот оно, кажется, и наступает.
Ровно в шесть часов тридцать минут десять секунд я окончательно упал. В следующее мгновение я уже с удивлением рассматривал с высоты второго этажа, куда необычным образом переместилось мое зрение, свое распростертое тело, с неудачно подвернутой рукой и вытекающей из уха струйкой крови. Промахнувшийся мимо кирпича забулдыга подошел к моему трупу, потрогал его ногой и, убедившись, что помочь мне уже ничем не поможешь, пошел дальше. Меня, однако, уже перестали трогать земные дела. Откуда-то из воздуха вылетели два незнакомых человека с лицами добрых докторов и мягко взяли меня за руки. Я спросил у них только одно слово: "Есть?". Они ответили: "Есть",- и я без страха полетел за ними сквозь черный коридор к сияющему неземным спокойствием свету.