---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Мытье посуды, как известно, дело грязное и надоедливое. Но в тесном
командирском буфете миноносца, о котором идет речь, для этой цели
существовал некий сложный агрегат, в корне менявший дело. Агрегат этот
занимал собой весь правый угол буфета, где сверкал медью паровой самовар -
маленький, но злой, вечно фыркающий и обжигающий. Цинковый его поддон был
загроможден проволочными стеллажами для тарелок, гнездами для стаканов,
особой подвесной сеткой для ножей и вилок. Сложная система медных трубок
соединялась резиновым шлангом с краном самовара. Струи кипятка сильно и
равномерно били на стеллажи, смывая с посуды застывший жир, липкие следы
компота и консервированного молока (которое почему-то любил комиссар
миноносца). Сам же хозяин буфета, командирский вестовой Андрей Кротких,
презрительно предоставив воде грязную работу, уходил в крошечную каюту,
гордо именовавшуюся "командирским салоном". И пока, в знак окончания обеда
командира и комиссара, он менял там белую скатерть на цветную, автомат
исправно делал свое дело. Вернувшись, Кротких намыливал узкую щетку и с тем
же презрительным выражением лица протирал ею в стеллажах тарелки, потом,
смыв шлангом мыльную пену, закрывал воду и пар. В жарком воздухе тесного
буфета посуда обсыхала сама собой, и через час сухие диски тарелок сверкали
уже в гнездах, оберегающих их от последствий качки. И только воинственная
сталь ножей и вилок требовала полотенца: во избежание ржавчины.
Вся эта сложная автоматика была рождена горечью, жившей в сердце Андрея
Кротких, краснофлотца и комсомольца. Грязную посуду он ненавидел как некий
символ незадавшейся жизни. В самом деле, его товарищи по призыву готовились
стоять у клапанов в машине, стрелять из орудий, вертеть штурвалы. Ему же
выпала на долю странная боевая часть: посуда. Причиной тому было то, что
Кротких, выросший в далеком колхозе на Алтае, по своим личным соображениям
простился с учебниками еще в четвертом классе и поэтому при отборе во
флотские школы специалистов остался не у дел.
Правда, по боевой тревоге Андрей Кротких был подносчиком снарядов
зенитного автомата номер два. Но вся его боевая работа была ничтожна: он
вынимал из ящика острожалые снаряды (которые больше походили на патроны
гигантской винтовки) и укладывал их на подстеленный возле орудия мат. В дугу
обоймы, торчащую из автомата, их вставлял уже другой краснофлотец -
заряжающий Пинохин, и оставалось только с завистью смотреть на него и
запоздало проклинать опрометчивый поступок юности. В первом же бою с
пикировщиками Кротких с горечью понял, что на таком боевом посту Героем
Советского Союза, пожалуй, не станешь и что комсомольской организации
колхоза "Заря Алтая" гордиться им после войны, видимо, не придется.
Орудие номер, два и подсказало ему буфетную автоматику. Перемывая
однажды посуду, Кротких неожиданно для себя подумал, что тарелки тоже ведь
можно расставить на ребра, вроде как в обойме. Тогда не придется по очереди
подносить каждую под струю воды, обжигая при этом руки, а наоборот - можно
будет обдавать крутым кипятком сразу все. Он перепортил массу проволоки,
пока не добился того, что смутно мерещилось ему в мыслях и что, как с
огорчением узнал он после, было давным-давно выдумано и применялось в
больших столовых и ресторанах. Это сообщил ему военком миноносца,
батальонный комиссар Филатов в первый же вечер, когда, заглянув в буфет в
поисках чая, он увидел "автоматику", построенную Кротких.
Однако огорчение это неожиданно обернулось удачно: военком разговорился
с ним, и Кротких вылил ему всю свою душу, смешав в кучу и посуду, и "Зарю
Алтая", и мечты о Герое Советского Союза, и неведомую комиссару Олю
Чебыкину, которой никак не напишешь письма о войне, где он моет посуду, тем
более что и слова-то вылазят на бумагу туго и даже самому невозможно потом
прочесть свои же каракули...
Военком слушал его, чуть улыбаясь, всматриваясь в блестящие смекалистые
глаза и любопытно разглядывая его лицо - широкое и скуластое лицо сибиряка с
чистой и ровной кожей. Улыбался он же потому, что вспоминал, как когда-то,
придя комсомольцем на флот, он так же страдал душой, попав вместо
грезившегося боевого поста на скучную и грязную очистку трюма
восстанавливаемого линкора, как мучился он над первым своим письмом к
друзьям и как беспощадно врал в нем, описывая дальние походы, штормы и
собственные ленточки, развевающиеся на мостике (не иначе как рядом с
командиром). Молодость, далекая и невозвратимая, дохнула на него из этих
блестящих глаз, и он всей душой понял, что Оле Чебыкиной о посуде, и точно,
не напишешь: она, конечно, была такая же насмешливая, верткая и опасная на
язык, какой была когда-то Валя с текстильной фабрики родного городка.
И он с таким живым интересом стал расспрашивать Кротких о "Заре Алтая",
об Оле, о том, как же так вышло у него со школой, что тому показалось, будто
перед ним не пожилой человек, пришедший на корабль из запаса, и не комиссар
миноносца, а годок-комсомолец, которому обязательно нужно выложить все, что
волнует душу. И глаза комиссара, внимательные и дружеские, подгоняли и
подгоняли слова, и, если бы в салоне не появился политрук Козлов, разговор
долго бы не закончился. Военком поставил стакан и стал опять таким, каким
его привык видеть Кротких: сдержанным и немного суковатым.
- Кстати пришли, товарищ политрук, - сказал он обычным своим тоном,
негромко и раздельно. - Значит, так вы порешили: раз война - люди сами расти
будут. Ни учить не надо, ни воспитывать... Война, как говорится, рождает
героев. Самосильно. Так, что ли?
- Непонятно, товарищ батальонный комиссар, - ответил Козлов, угадывая
неприятность.
- Чего же тут непонятного? Спасибо, товарищ Кротких, можете быть
свободны...
Кротких быстро прибрал стакан и банку с молоком (чтобы комиссару не
пришло в голову угощать им Козлова), но, выйдя, задержался с той стороны
двери: речь, видимо, шла о нем. Комиссар поинтересовался, известно ли
политруку, что у краснофлотца Андрея Кротких слабовато с общим образованием
и что ходу ему дальше нет? Он спросил еще, неужели на миноносце нет
комсомольцев-вузовцев, и сам назвал химиста Сакова, студента педагогического
института. Козлов ответил, что Саков - активист и что он так перегружен и
Боевым листком, и комсомольским бюро, и докладами, что времени у него нет.
Комиссар рассердился. Это Кротких понял по внезапно наступившему молчанию:
когда комиссар сердился, он обычно замолкал и медленно скручивал папиросу,
посматривая на собеседника и тотчас отворачиваясь - как бы выжидая, когда
уляжется гнев. Молчание затянулось. Потом зажигалка щелкнула, и комиссар
негромко сказал:
- Это у вас нет времени подумать, товарищ политрук. Почему все на
Сакова навалили? Людей у вас, что ли, нет?.. Не видите вы их, как и этого
паренька не увидали. Наладьте ему занятия да зайдите в буфет: поглядите, что
у него в голове...
С этого вечера перед Андреем Кротких раскрылись перспективы. Война шла
своим чередом: были бои, штормы, походы, ночные стрельбы и дневные атаки
пикировщиков, зенитный автомат жадно втягивал снаряды в ненасытную свою
дугу, Кротких подтаскивал их на мат и мыл посуду, но все это приобрело
будущее: перед ним стояла весна, когда он пойдет в Школу оружия. Он
наловчился не терять и минуты времени. Регулируя свой буфетный автомат, он
держал в другой руке грамматику. Драя медяшку в салоне, умножал в уме
тридцать шесть на сорок восемь. Дежуря у снарядов по готовности номер два,
решал в блокноте задачи. Блокнот был дан комиссаром. Все было дано
комиссаром - блокнот, учеба и будущее.
И в девятнадцатилетнее сердце Андрея Кротких плотно и верно вошла
любовь к этому пожилому спокойному человеку.
Он радовался, когда видел комиссара веселым, когда тот шутил на палубе
или в салопе за обедом. Он мрачнел, видя, что комиссар устал и озабочен. Он
ненавидел тех, кто доводил комиссара до молчания и медленной возни с
папиросой. Тогда бешенство подымалось в нем горячей волной, и однажды оно
вылилось поступком, от которого комиссар замолчал и закрутил папиросу.
Была тревожная походная ночь. Черное морс сияло под холодной луной, и,
хотя ветер был слабый и миноносец не качало, на палубе была жестокая стужа.
Корабль шел недалеко от врага, и каждую секунду пустое обширное небо могло
обрушить на него бомбы: на лунной дороге миноносец был отчетливо виден. Весь
зенитный расчет проводил ночь у орудий.
Комиссар сошел с мостика и обходил палубу. Видимо, он и сам промерз
порядочно: подойдя на корму к автомату номер два, он вдруг раскинул руки и
начал делать гимнастику.
- И вам советую, - сказал он. - Кровь разгоняет.
Кротких подошел к нему и попросился вниз: он согреет чаю и принесет
командиру и комиссару на мостик. Филатов улыбнулся.
- Спасибо, Андрюша, - сказал он, называя его так, как звал в долгих
неофициальных разговорах. - Спасибо, дорогой. Не до чая... И потом - всех не
согреешь, они тоже промерзли...
Он повернулся к орудию и стал шутить, привычно проверяя взглядом, на
месте ли весь расчет. В велосипедных седлах, откинувшись навзничь и
всматриваясь в смутное сияние лунного неба, лежали наводчики. Установщики
прицелов сидели на корточках спиной к ветру, готовые вскочить и завертеть
свои штурвальчики, командир орудия старшина первой статьи Гущев стоял в
телефонном шлеме, весь опутанный шлангами, как водолаз. Орудие было готово к
мгновенной стрельбе.
Но комиссар вдруг перестал шутить и нахмурился.
- А где заряжающий? В чем дело, старшина?
Гущев доложил, что Пинохин отпущен им оправиться, и вполголоса приказал
Кротких найти Пинохина в гальюне и сказать ему, чтоб не рассиживался.
В гальюне Пинохина не оказалось. Кротких нашел его там, где подозревал:
в кубрике. Пристроившись на рундуке у самого колокола громкого боя, Пинохин
спал, очевидно решив, что в случае тревоги успеет выскочить к орудию.
Кротких смотрел на него, и ярость вскипала в его сердце. Он вспомнил,
как грелся физкультурой комиссар, как отказался он от стакана чаю, как стоит
он сейчас там, на холоду, молчит и ждет, - и вдруг, стиснув зубы,
размахнулся и ударил Пинохина...
Разбор всего этого происходил в салоне после выполнения миноносцем
задания. Комиссар молчал и крутил папиросу. Крутил из-за него, из-за
Кротких, - и это было невыносимо. Жизнь казалась конченой: теперь никогда не
скажет ему комиссар ласково "Андрюша", никогда не спросит, где в
аккумуляторе плюс и где минус, никогда не улыбнется и не назовет "студентом
боевого факультета"... Слезы подступали к глазам, видимо, комиссар понял,
что они готовы брызнуть из-под опущенных век. Он отложил папиросу и
заговорил.
Слова его были медленны и казались жестокими. Филатов как-то
удивительно все повернул. Он начал с того, что, будь на его месте другой
комиссар, Кротких не так близко к сердцу принял бы поведение Пинохина. Он
сказал, что давно видит, как преданно и верно относится к нему Кротких, но
что все это не очень правильно. Оказалось, он заметил однажды ночью, как
Кротких вошел к нему на цыпочках, прикрыл иллюминатор, поправил одеяло и
долго смотрел, улыбаясь, как он спит (тут Кротких покраснел, ибо так было не
однажды), и назвал это мальчишеством, никак не подходящим для краснофлотца.
Если бы Кротких ударил Пинохина потому, что тот оставил свой боевой пост,
навредил этим всему кораблю и, по существу, изменил родине, то это комиссар
мог бы еще как-то понять. Но ведь Кротких полез в драку совсем по другим
причинам и причины эти высказал сам, крича, что у него, мол, за комиссара
сердце горит, такой, мол, человек на палубе мерзнет, а эта гадюка в тепле
припухает...
Филатов говорил резко, и Кротких мучился. Комиссар, наверное, заметил
это, потому что закурил наконец папиросу, и Кротких, изучивший его привычки,
понял, что он больше не сердится. Но Филатов выдохнул дым и неожиданно
закончил:
- Взыскание - само собой. По комсомолу, надо полагать, тоже вздраят...
А вас придется перевести.
У Кротких поплыло в глазах.
- Товарищ батальонный комиссар, мне на другом корабле не жить, - сказал
он глухо. И голос комиссара вдруг потеплел:
- Да я не собираюсь вас с миноносца списывать. Где вы такого Сакова
найдете, этак вся учеба у вас пропадет... Перейдете вестовым в
кают-компанию. Автоматику свою в тот буфет заберете, пригодится... Так, что
ли?
И хотя Кротких внутренне считал, что совсем не так, что комиссар не
понял его любви и преданности и что вся жизнь теперь потускнела и уходить в
кают-компанию просто тяжело, - он все-таки вытянулся и ответил:
- Точно, товарищ батальонный комиссар.
Это было настоящим горем. Кроме того, Кротких не предполагал, что на
свете, помимо любви, существует еще и ревность. Он впервые познал это
горькое и обидное чувство. Другой заботится теперь о комиссаре, другой, а не
он, слышит его шутки за обедом, с другим, а не с ним, ведет комиссар
душевный вечерний разговор, прихлебывая чай с консервированным молоком. И уж
конечно, новый вестовой не догадается припрятывать молоко от гостей, не
сумеет накормить комиссара в шторм...
В этом своем горе, ревности и раскаянье Кротких повзрослел. Он стал
сдержаннее, серьезнее и, невольно подражая Филатову, выдерживал паузу, если
гнев или обида требовали немедленного поступка. Крутить папиросу ему не
приходилось - не везде закуришь. Поэтому он приучил себя в этих случаях
шевелить по очереди всеми пальцами (что удобно было делать, даже держа руки
по швам).
Филатова он видел теперь много реже, чем раньше: на официальных
собраниях, иногда - в кают-компании или в кубрике, когда комиссар приходил
туда для беседы. На палубе он старался пристать к кучке людей, обступивших
комиссара, но Филатов говорил с ним, как со всеми, и в глазах его ни разу не
мелькнуло то ласковое тепло и живое любопытство, к которым так привык
Кротких и которых ему так теперь недоставало. И постепенно Филатов, родной и
близкий человек, заменялся в его представлении Филатовым - комиссаром
корабля. Но странное дело: именно теперь Филатов окончательно вошел в его
сердце.
Это была не та мальчишеская, смешная и трогательная, но глуповатая
любовь, которой он горел прежде. Теперь это была новая, глубокая - военная -
любовь.
Черное море показало свой грозный нрав: миноносец нырял в волне, как
подводная лодка, и вся палуба была в ледяной воде и в мокром льду, а в
кубриках днем и ночью ждал горячий кофе, глоток вина и сухие валенки, и
вахту наверху сменяли через час - и Кротких понимал, что это подсказано
комиссаром. На маленькой базе, куда зашли ремонтироваться после шторма, к
трапу подъехала подвода, где лежали восемь барашков, зелень, две гитары,
мандарины и капуста. И люди в косматых шапках ломаным русским языком
спросили, как передать этот маленький подарок храбрым морякам, о которых
рассказывал вчера в колхозе комиссар. В каждом большом и малом событии
корабельной жизни, в разговорах с другими, в бою и в шторме - везде
чувствовал Кротких комиссара, его мысль, его волю, его заботу.
В один из тех смутных дней странной южной зимы, когда солнце греет, а
ветер холоден, все на миноносце с утра ходили молчаливыми и хмурыми: дошло
известие, что немцы взяли Ростов-на-Дону. Мысли, тяжелые и тревожные,
уходили на Кавказ, к нефти, к прерванной линии железной дороги. Люди не
разговаривали друг с другом, дело валилось из рук. Но потом головы стали
подыматься, глаза - блестеть надеждой и ненавистью, руки - работать яростно
и быстро: теперь все говорили о Москве, об ударе наших войск, о том, что
удар этот вот-вот обрушится на врага, и Ростов встал на свое место в сложной
схеме войны. И Кротких с гордостью подумал, что разъяснил это комиссар.
Он стал понимать, почему с таким уважением и любовью говорят о
комиссаре остальные краснофлотцы, мало знающие его в частной, каютной жизни.
Он стал понимать, почему каждый из них готов рискнуть головой, чтобы спасти
в бою комиссара - не просто Филатова, хорошего, честного и отзывчивого
человека, а военного комиссара Филатова, партийную душу и совесть корабля.
По-прежнему стоял Кротких у своего ящика со снарядами, выкладывая их на
мат - не дальше. Но мальчишеская зависть к заряжающему (теперь уже не к
Пинохину, который пошел под суд, а к Трофимову) больше не терзала его, как
не мучило и сознание, что подвига тут не совершишь. Новое понятие - корабль
- значительно и серьезно вошло в него. Он полюбил корабль - его силу и его
людей, его сталь и его командиров, его ход и его название. И даже посуда,
которую он так ненавидел и презирал недавно, теперь совсем перестала
беспокоить его воображение.
Это новое ощущение корабля как живого, сильного и ласкового друга
настолько захватило его, что однажды вечером он сел писать свое первое
письмо Оле Чебыкиной.
Но из письма ничего не получилось. Буквы были теперь четкими на
загляденье, но передать это удивительное ощущение корабля и любви к нему он
никак не смог. Он написал целую страницу затертых, невыразительных слов и в
ярости разорвал письмо, даже забыв перед этим пошевелить пальцами. Два дня
он ходил мрачный, мучаясь, как бы написать о корабле так, чтобы это запало
Оле в самое сердце, но корабль сам отвлек его мысли.
На корабле готовился десант. На комсомольском собрании все объявили
себя добровольцами. Но с миноносца требовалось только пятнадцать человек,
умеющих хорошо владеть ручными автоматами, штыком и минометом. Кротких под
эти требования никак не подходил, и на него даже не взглянули. Кротких
пошевелил пальцами - и промолчал.
Однако когда на рассвете миноносец подходил к месту высадки и когда
десантники вышли на палубу с оружием и ящик с минами был поставлен на корме,
готовый к погрузке на шлюпку, вся душа в нем заныла. Мины лежали в ящике
ровным рядом, пузатые, понятные, как снаряды его автомата, - и, конечно, он
лучше всех мог бы вытаскивать их из ящика и подносить к миномету. Он
вздохнул, но тут миноносец резко повернул, заверещал свисток командира
автомата номер два: налетели самолеты, и пришлось отбиваться.
Автомат залаял отрывисто и четко, но что-то простучало по палубе, как
горох. Трофимов упал, выронив снаряд, и автомат захлебнулся: пикировщик дал
очередь из пулемета. Кротких подскочил к орудию и, быстро нагибаясь к
снарядам, им же самим приготовленным на мате, накормил голодную обойму.
Автомат вновь заработал. И все внимание ушло на то, чтобы успевать брать из
ящика новые снаряды и вставлять их в обойму, и совершенно некогда было
подумать, что вот наконец он, Кротких, сам ведет бой. Рядом с бортом встал
огромный столб воды и дыма, что-то провизжало мимо орудия. Вслед за бомбой в
ту же вздыбленную воду с воем и ревом врезался самолет. Кротких заметил лишь
хвост с черным крестом и понял, что они все-таки сбили фашиста, нахально
пикнувшего на миноносец, у которого замолчал автомат. Но и этому он не успел
ни обрадоваться, ни удивиться, потому что сзади него закричали:
- Мины!..
Он обернулся. Ящик с минами горел, сильно дымя. Мины в нем вот-вот
должны были начать рваться. Он увидел, как в дыму мелькнула чья-то фигура,
как чьи-то руки попытались приподнять ящик и как потом краснофлотец (кто -
он так и не разобрал) отскочил. Гущев отчаянно махнул рукой, сорвал с себя
телефонный шлем и крикнул:
- Все с кормы!
Каждую секунду могли рвануть два десятка мин, из которых и одной
хватило бы на весь орудийный расчет. Кротких вдруг подумал, что вслед за
минами начнут рваться в пожаре и его снаряды, а за ними - погреба и весь
корабль, и шагнул было к ящику. Но тут за кормовой рубкой грохнуло четвертое
орудие, и ему показалось, что уже грянула взрывом пылающая в ящике смерть.
Это было так страшно, что он ринулся с кормы вслед за остальными. Шаг в
сторону ящика оставил его позади всех, и отчаяние охватило его: если он
споткнется, ему никто не поможет. Подлое, паническое малодушие подогнуло его
колени. Он сделал усилие, чтобы шагнуть, и вдруг впереди, у носового
мостика, увидел комиссара.
Филатов, расталкивая встречных, бежал на корму, и Кротких понял -
зачем. Догадка эта поразила его. В два прыжка Кротких очутился у ящика и,
обжигая ладони, ухватился за дно. Ящик был слишком тяжел для одного
человека. Второй - бежал на помощь. Но этот второй человек был комиссар
корабля, и подпускать его к ящику было нельзя.
Он присел на корточки и схватил раскаленный стабилизатор крайней мины.
Ладонь зашипела, острая боль на миг захолонула сердце, но мина вылетела за
борт. Он тотчас схватил другую.
Может быть, он что-то кричал. Так потом рассказывали ему товарищи:
говорили, что он прыгал на корточках у ящика, танцуя какой-то страшный танец
боли и ругаясь во весь голос бессмысленно и жутко. Но мины летели за борт
одна за другой, быстро освобождая горящий ящик. Выпрямляясь с очередной
миной в руках, он увидел комиссара: тот был уже у кормового мостика, рядом
со смертью. Тогда Кротких, надсаживаясь, поднял на поручни опустошенный
наполовину ящик. Пламя лизнуло его лицо. Бушлат загорелся. Он отвернул лицо
и сильным толчком сбросил за борт ящик. Потом ударил по бушлату ладонями,
уже не чувствующими огня.
Тут кто-то крепко и сильно схватил его за плечи. Он повернул голову.
Это подбежал комиссар.
- Ничего, товарищ комиссар, уже тухнет, - сказал он, думая, что
комиссар тушит на нем бушлат.
Но, взглянув в глаза комиссара, он понял: это было объятие.
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Мытье посуды, как известно, дело грязное и надоедливое. Но в тесном
командирском буфете миноносца, о котором идет речь, для этой цели
существовал некий сложный агрегат, в корне менявший дело. Агрегат этот
занимал собой весь правый угол буфета, где сверкал медью паровой самовар -
маленький, но злой, вечно фыркающий и обжигающий. Цинковый его поддон был
загроможден проволочными стеллажами для тарелок, гнездами для стаканов,
особой подвесной сеткой для ножей и вилок. Сложная система медных трубок
соединялась резиновым шлангом с краном самовара. Струи кипятка сильно и
равномерно били на стеллажи, смывая с посуды застывший жир, липкие следы
компота и консервированного молока (которое почему-то любил комиссар
миноносца). Сам же хозяин буфета, командирский вестовой Андрей Кротких,
презрительно предоставив воде грязную работу, уходил в крошечную каюту,
гордо именовавшуюся "командирским салоном". И пока, в знак окончания обеда
командира и комиссара, он менял там белую скатерть на цветную, автомат
исправно делал свое дело. Вернувшись, Кротких намыливал узкую щетку и с тем
же презрительным выражением лица протирал ею в стеллажах тарелки, потом,
смыв шлангом мыльную пену, закрывал воду и пар. В жарком воздухе тесного
буфета посуда обсыхала сама собой, и через час сухие диски тарелок сверкали
уже в гнездах, оберегающих их от последствий качки. И только воинственная
сталь ножей и вилок требовала полотенца: во избежание ржавчины.
Вся эта сложная автоматика была рождена горечью, жившей в сердце Андрея
Кротких, краснофлотца и комсомольца. Грязную посуду он ненавидел как некий
символ незадавшейся жизни. В самом деле, его товарищи по призыву готовились
стоять у клапанов в машине, стрелять из орудий, вертеть штурвалы. Ему же
выпала на долю странная боевая часть: посуда. Причиной тому было то, что
Кротких, выросший в далеком колхозе на Алтае, по своим личным соображениям
простился с учебниками еще в четвертом классе и поэтому при отборе во
флотские школы специалистов остался не у дел.
Правда, по боевой тревоге Андрей Кротких был подносчиком снарядов
зенитного автомата номер два. Но вся его боевая работа была ничтожна: он
вынимал из ящика острожалые снаряды (которые больше походили на патроны
гигантской винтовки) и укладывал их на подстеленный возле орудия мат. В дугу
обоймы, торчащую из автомата, их вставлял уже другой краснофлотец -
заряжающий Пинохин, и оставалось только с завистью смотреть на него и
запоздало проклинать опрометчивый поступок юности. В первом же бою с
пикировщиками Кротких с горечью понял, что на таком боевом посту Героем
Советского Союза, пожалуй, не станешь и что комсомольской организации
колхоза "Заря Алтая" гордиться им после войны, видимо, не придется.
Орудие номер, два и подсказало ему буфетную автоматику. Перемывая
однажды посуду, Кротких неожиданно для себя подумал, что тарелки тоже ведь
можно расставить на ребра, вроде как в обойме. Тогда не придется по очереди
подносить каждую под струю воды, обжигая при этом руки, а наоборот - можно
будет обдавать крутым кипятком сразу все. Он перепортил массу проволоки,
пока не добился того, что смутно мерещилось ему в мыслях и что, как с
огорчением узнал он после, было давным-давно выдумано и применялось в
больших столовых и ресторанах. Это сообщил ему военком миноносца,
батальонный комиссар Филатов в первый же вечер, когда, заглянув в буфет в
поисках чая, он увидел "автоматику", построенную Кротких.
Однако огорчение это неожиданно обернулось удачно: военком разговорился
с ним, и Кротких вылил ему всю свою душу, смешав в кучу и посуду, и "Зарю
Алтая", и мечты о Герое Советского Союза, и неведомую комиссару Олю
Чебыкину, которой никак не напишешь письма о войне, где он моет посуду, тем
более что и слова-то вылазят на бумагу туго и даже самому невозможно потом
прочесть свои же каракули...
Военком слушал его, чуть улыбаясь, всматриваясь в блестящие смекалистые
глаза и любопытно разглядывая его лицо - широкое и скуластое лицо сибиряка с
чистой и ровной кожей. Улыбался он же потому, что вспоминал, как когда-то,
придя комсомольцем на флот, он так же страдал душой, попав вместо
грезившегося боевого поста на скучную и грязную очистку трюма
восстанавливаемого линкора, как мучился он над первым своим письмом к
друзьям и как беспощадно врал в нем, описывая дальние походы, штормы и
собственные ленточки, развевающиеся на мостике (не иначе как рядом с
командиром). Молодость, далекая и невозвратимая, дохнула на него из этих
блестящих глаз, и он всей душой понял, что Оле Чебыкиной о посуде, и точно,
не напишешь: она, конечно, была такая же насмешливая, верткая и опасная на
язык, какой была когда-то Валя с текстильной фабрики родного городка.
И он с таким живым интересом стал расспрашивать Кротких о "Заре Алтая",
об Оле, о том, как же так вышло у него со школой, что тому показалось, будто
перед ним не пожилой человек, пришедший на корабль из запаса, и не комиссар
миноносца, а годок-комсомолец, которому обязательно нужно выложить все, что
волнует душу. И глаза комиссара, внимательные и дружеские, подгоняли и
подгоняли слова, и, если бы в салоне не появился политрук Козлов, разговор
долго бы не закончился. Военком поставил стакан и стал опять таким, каким
его привык видеть Кротких: сдержанным и немного суковатым.
- Кстати пришли, товарищ политрук, - сказал он обычным своим тоном,
негромко и раздельно. - Значит, так вы порешили: раз война - люди сами расти
будут. Ни учить не надо, ни воспитывать... Война, как говорится, рождает
героев. Самосильно. Так, что ли?
- Непонятно, товарищ батальонный комиссар, - ответил Козлов, угадывая
неприятность.
- Чего же тут непонятного? Спасибо, товарищ Кротких, можете быть
свободны...
Кротких быстро прибрал стакан и банку с молоком (чтобы комиссару не
пришло в голову угощать им Козлова), но, выйдя, задержался с той стороны
двери: речь, видимо, шла о нем. Комиссар поинтересовался, известно ли
политруку, что у краснофлотца Андрея Кротких слабовато с общим образованием
и что ходу ему дальше нет? Он спросил еще, неужели на миноносце нет
комсомольцев-вузовцев, и сам назвал химиста Сакова, студента педагогического
института. Козлов ответил, что Саков - активист и что он так перегружен и
Боевым листком, и комсомольским бюро, и докладами, что времени у него нет.
Комиссар рассердился. Это Кротких понял по внезапно наступившему молчанию:
когда комиссар сердился, он обычно замолкал и медленно скручивал папиросу,
посматривая на собеседника и тотчас отворачиваясь - как бы выжидая, когда
уляжется гнев. Молчание затянулось. Потом зажигалка щелкнула, и комиссар
негромко сказал:
- Это у вас нет времени подумать, товарищ политрук. Почему все на
Сакова навалили? Людей у вас, что ли, нет?.. Не видите вы их, как и этого
паренька не увидали. Наладьте ему занятия да зайдите в буфет: поглядите, что
у него в голове...
С этого вечера перед Андреем Кротких раскрылись перспективы. Война шла
своим чередом: были бои, штормы, походы, ночные стрельбы и дневные атаки
пикировщиков, зенитный автомат жадно втягивал снаряды в ненасытную свою
дугу, Кротких подтаскивал их на мат и мыл посуду, но все это приобрело
будущее: перед ним стояла весна, когда он пойдет в Школу оружия. Он
наловчился не терять и минуты времени. Регулируя свой буфетный автомат, он
держал в другой руке грамматику. Драя медяшку в салоне, умножал в уме
тридцать шесть на сорок восемь. Дежуря у снарядов по готовности номер два,
решал в блокноте задачи. Блокнот был дан комиссаром. Все было дано
комиссаром - блокнот, учеба и будущее.
И в девятнадцатилетнее сердце Андрея Кротких плотно и верно вошла
любовь к этому пожилому спокойному человеку.
Он радовался, когда видел комиссара веселым, когда тот шутил на палубе
или в салопе за обедом. Он мрачнел, видя, что комиссар устал и озабочен. Он
ненавидел тех, кто доводил комиссара до молчания и медленной возни с
папиросой. Тогда бешенство подымалось в нем горячей волной, и однажды оно
вылилось поступком, от которого комиссар замолчал и закрутил папиросу.
Была тревожная походная ночь. Черное морс сияло под холодной луной, и,
хотя ветер был слабый и миноносец не качало, на палубе была жестокая стужа.
Корабль шел недалеко от врага, и каждую секунду пустое обширное небо могло
обрушить на него бомбы: на лунной дороге миноносец был отчетливо виден. Весь
зенитный расчет проводил ночь у орудий.
Комиссар сошел с мостика и обходил палубу. Видимо, он и сам промерз
порядочно: подойдя на корму к автомату номер два, он вдруг раскинул руки и
начал делать гимнастику.
- И вам советую, - сказал он. - Кровь разгоняет.
Кротких подошел к нему и попросился вниз: он согреет чаю и принесет
командиру и комиссару на мостик. Филатов улыбнулся.
- Спасибо, Андрюша, - сказал он, называя его так, как звал в долгих
неофициальных разговорах. - Спасибо, дорогой. Не до чая... И потом - всех не
согреешь, они тоже промерзли...
Он повернулся к орудию и стал шутить, привычно проверяя взглядом, на
месте ли весь расчет. В велосипедных седлах, откинувшись навзничь и
всматриваясь в смутное сияние лунного неба, лежали наводчики. Установщики
прицелов сидели на корточках спиной к ветру, готовые вскочить и завертеть
свои штурвальчики, командир орудия старшина первой статьи Гущев стоял в
телефонном шлеме, весь опутанный шлангами, как водолаз. Орудие было готово к
мгновенной стрельбе.
Но комиссар вдруг перестал шутить и нахмурился.
- А где заряжающий? В чем дело, старшина?
Гущев доложил, что Пинохин отпущен им оправиться, и вполголоса приказал
Кротких найти Пинохина в гальюне и сказать ему, чтоб не рассиживался.
В гальюне Пинохина не оказалось. Кротких нашел его там, где подозревал:
в кубрике. Пристроившись на рундуке у самого колокола громкого боя, Пинохин
спал, очевидно решив, что в случае тревоги успеет выскочить к орудию.
Кротких смотрел на него, и ярость вскипала в его сердце. Он вспомнил,
как грелся физкультурой комиссар, как отказался он от стакана чаю, как стоит
он сейчас там, на холоду, молчит и ждет, - и вдруг, стиснув зубы,
размахнулся и ударил Пинохина...
Разбор всего этого происходил в салоне после выполнения миноносцем
задания. Комиссар молчал и крутил папиросу. Крутил из-за него, из-за
Кротких, - и это было невыносимо. Жизнь казалась конченой: теперь никогда не
скажет ему комиссар ласково "Андрюша", никогда не спросит, где в
аккумуляторе плюс и где минус, никогда не улыбнется и не назовет "студентом
боевого факультета"... Слезы подступали к глазам, видимо, комиссар понял,
что они готовы брызнуть из-под опущенных век. Он отложил папиросу и
заговорил.
Слова его были медленны и казались жестокими. Филатов как-то
удивительно все повернул. Он начал с того, что, будь на его месте другой
комиссар, Кротких не так близко к сердцу принял бы поведение Пинохина. Он
сказал, что давно видит, как преданно и верно относится к нему Кротких, но
что все это не очень правильно. Оказалось, он заметил однажды ночью, как
Кротких вошел к нему на цыпочках, прикрыл иллюминатор, поправил одеяло и
долго смотрел, улыбаясь, как он спит (тут Кротких покраснел, ибо так было не
однажды), и назвал это мальчишеством, никак не подходящим для краснофлотца.
Если бы Кротких ударил Пинохина потому, что тот оставил свой боевой пост,
навредил этим всему кораблю и, по существу, изменил родине, то это комиссар
мог бы еще как-то понять. Но ведь Кротких полез в драку совсем по другим
причинам и причины эти высказал сам, крича, что у него, мол, за комиссара
сердце горит, такой, мол, человек на палубе мерзнет, а эта гадюка в тепле
припухает...
Филатов говорил резко, и Кротких мучился. Комиссар, наверное, заметил
это, потому что закурил наконец папиросу, и Кротких, изучивший его привычки,
понял, что он больше не сердится. Но Филатов выдохнул дым и неожиданно
закончил:
- Взыскание - само собой. По комсомолу, надо полагать, тоже вздраят...
А вас придется перевести.
У Кротких поплыло в глазах.
- Товарищ батальонный комиссар, мне на другом корабле не жить, - сказал
он глухо. И голос комиссара вдруг потеплел:
- Да я не собираюсь вас с миноносца списывать. Где вы такого Сакова
найдете, этак вся учеба у вас пропадет... Перейдете вестовым в
кают-компанию. Автоматику свою в тот буфет заберете, пригодится... Так, что
ли?
И хотя Кротких внутренне считал, что совсем не так, что комиссар не
понял его любви и преданности и что вся жизнь теперь потускнела и уходить в
кают-компанию просто тяжело, - он все-таки вытянулся и ответил:
- Точно, товарищ батальонный комиссар.
Это было настоящим горем. Кроме того, Кротких не предполагал, что на
свете, помимо любви, существует еще и ревность. Он впервые познал это
горькое и обидное чувство. Другой заботится теперь о комиссаре, другой, а не
он, слышит его шутки за обедом, с другим, а не с ним, ведет комиссар
душевный вечерний разговор, прихлебывая чай с консервированным молоком. И уж
конечно, новый вестовой не догадается припрятывать молоко от гостей, не
сумеет накормить комиссара в шторм...
В этом своем горе, ревности и раскаянье Кротких повзрослел. Он стал
сдержаннее, серьезнее и, невольно подражая Филатову, выдерживал паузу, если
гнев или обида требовали немедленного поступка. Крутить папиросу ему не
приходилось - не везде закуришь. Поэтому он приучил себя в этих случаях
шевелить по очереди всеми пальцами (что удобно было делать, даже держа руки
по швам).
Филатова он видел теперь много реже, чем раньше: на официальных
собраниях, иногда - в кают-компании или в кубрике, когда комиссар приходил
туда для беседы. На палубе он старался пристать к кучке людей, обступивших
комиссара, но Филатов говорил с ним, как со всеми, и в глазах его ни разу не
мелькнуло то ласковое тепло и живое любопытство, к которым так привык
Кротких и которых ему так теперь недоставало. И постепенно Филатов, родной и
близкий человек, заменялся в его представлении Филатовым - комиссаром
корабля. Но странное дело: именно теперь Филатов окончательно вошел в его
сердце.
Это была не та мальчишеская, смешная и трогательная, но глуповатая
любовь, которой он горел прежде. Теперь это была новая, глубокая - военная -
любовь.
Черное море показало свой грозный нрав: миноносец нырял в волне, как
подводная лодка, и вся палуба была в ледяной воде и в мокром льду, а в
кубриках днем и ночью ждал горячий кофе, глоток вина и сухие валенки, и
вахту наверху сменяли через час - и Кротких понимал, что это подсказано
комиссаром. На маленькой базе, куда зашли ремонтироваться после шторма, к
трапу подъехала подвода, где лежали восемь барашков, зелень, две гитары,
мандарины и капуста. И люди в косматых шапках ломаным русским языком
спросили, как передать этот маленький подарок храбрым морякам, о которых
рассказывал вчера в колхозе комиссар. В каждом большом и малом событии
корабельной жизни, в разговорах с другими, в бою и в шторме - везде
чувствовал Кротких комиссара, его мысль, его волю, его заботу.
В один из тех смутных дней странной южной зимы, когда солнце греет, а
ветер холоден, все на миноносце с утра ходили молчаливыми и хмурыми: дошло
известие, что немцы взяли Ростов-на-Дону. Мысли, тяжелые и тревожные,
уходили на Кавказ, к нефти, к прерванной линии железной дороги. Люди не
разговаривали друг с другом, дело валилось из рук. Но потом головы стали
подыматься, глаза - блестеть надеждой и ненавистью, руки - работать яростно
и быстро: теперь все говорили о Москве, об ударе наших войск, о том, что
удар этот вот-вот обрушится на врага, и Ростов встал на свое место в сложной
схеме войны. И Кротких с гордостью подумал, что разъяснил это комиссар.
Он стал понимать, почему с таким уважением и любовью говорят о
комиссаре остальные краснофлотцы, мало знающие его в частной, каютной жизни.
Он стал понимать, почему каждый из них готов рискнуть головой, чтобы спасти
в бою комиссара - не просто Филатова, хорошего, честного и отзывчивого
человека, а военного комиссара Филатова, партийную душу и совесть корабля.
По-прежнему стоял Кротких у своего ящика со снарядами, выкладывая их на
мат - не дальше. Но мальчишеская зависть к заряжающему (теперь уже не к
Пинохину, который пошел под суд, а к Трофимову) больше не терзала его, как
не мучило и сознание, что подвига тут не совершишь. Новое понятие - корабль
- значительно и серьезно вошло в него. Он полюбил корабль - его силу и его
людей, его сталь и его командиров, его ход и его название. И даже посуда,
которую он так ненавидел и презирал недавно, теперь совсем перестала
беспокоить его воображение.
Это новое ощущение корабля как живого, сильного и ласкового друга
настолько захватило его, что однажды вечером он сел писать свое первое
письмо Оле Чебыкиной.
Но из письма ничего не получилось. Буквы были теперь четкими на
загляденье, но передать это удивительное ощущение корабля и любви к нему он
никак не смог. Он написал целую страницу затертых, невыразительных слов и в
ярости разорвал письмо, даже забыв перед этим пошевелить пальцами. Два дня
он ходил мрачный, мучаясь, как бы написать о корабле так, чтобы это запало
Оле в самое сердце, но корабль сам отвлек его мысли.
На корабле готовился десант. На комсомольском собрании все объявили
себя добровольцами. Но с миноносца требовалось только пятнадцать человек,
умеющих хорошо владеть ручными автоматами, штыком и минометом. Кротких под
эти требования никак не подходил, и на него даже не взглянули. Кротких
пошевелил пальцами - и промолчал.
Однако когда на рассвете миноносец подходил к месту высадки и когда
десантники вышли на палубу с оружием и ящик с минами был поставлен на корме,
готовый к погрузке на шлюпку, вся душа в нем заныла. Мины лежали в ящике
ровным рядом, пузатые, понятные, как снаряды его автомата, - и, конечно, он
лучше всех мог бы вытаскивать их из ящика и подносить к миномету. Он
вздохнул, но тут миноносец резко повернул, заверещал свисток командира
автомата номер два: налетели самолеты, и пришлось отбиваться.
Автомат залаял отрывисто и четко, но что-то простучало по палубе, как
горох. Трофимов упал, выронив снаряд, и автомат захлебнулся: пикировщик дал
очередь из пулемета. Кротких подскочил к орудию и, быстро нагибаясь к
снарядам, им же самим приготовленным на мате, накормил голодную обойму.
Автомат вновь заработал. И все внимание ушло на то, чтобы успевать брать из
ящика новые снаряды и вставлять их в обойму, и совершенно некогда было
подумать, что вот наконец он, Кротких, сам ведет бой. Рядом с бортом встал
огромный столб воды и дыма, что-то провизжало мимо орудия. Вслед за бомбой в
ту же вздыбленную воду с воем и ревом врезался самолет. Кротких заметил лишь
хвост с черным крестом и понял, что они все-таки сбили фашиста, нахально
пикнувшего на миноносец, у которого замолчал автомат. Но и этому он не успел
ни обрадоваться, ни удивиться, потому что сзади него закричали:
- Мины!..
Он обернулся. Ящик с минами горел, сильно дымя. Мины в нем вот-вот
должны были начать рваться. Он увидел, как в дыму мелькнула чья-то фигура,
как чьи-то руки попытались приподнять ящик и как потом краснофлотец (кто -
он так и не разобрал) отскочил. Гущев отчаянно махнул рукой, сорвал с себя
телефонный шлем и крикнул:
- Все с кормы!
Каждую секунду могли рвануть два десятка мин, из которых и одной
хватило бы на весь орудийный расчет. Кротких вдруг подумал, что вслед за
минами начнут рваться в пожаре и его снаряды, а за ними - погреба и весь
корабль, и шагнул было к ящику. Но тут за кормовой рубкой грохнуло четвертое
орудие, и ему показалось, что уже грянула взрывом пылающая в ящике смерть.
Это было так страшно, что он ринулся с кормы вслед за остальными. Шаг в
сторону ящика оставил его позади всех, и отчаяние охватило его: если он
споткнется, ему никто не поможет. Подлое, паническое малодушие подогнуло его
колени. Он сделал усилие, чтобы шагнуть, и вдруг впереди, у носового
мостика, увидел комиссара.
Филатов, расталкивая встречных, бежал на корму, и Кротких понял -
зачем. Догадка эта поразила его. В два прыжка Кротких очутился у ящика и,
обжигая ладони, ухватился за дно. Ящик был слишком тяжел для одного
человека. Второй - бежал на помощь. Но этот второй человек был комиссар
корабля, и подпускать его к ящику было нельзя.
Он присел на корточки и схватил раскаленный стабилизатор крайней мины.
Ладонь зашипела, острая боль на миг захолонула сердце, но мина вылетела за
борт. Он тотчас схватил другую.
Может быть, он что-то кричал. Так потом рассказывали ему товарищи:
говорили, что он прыгал на корточках у ящика, танцуя какой-то страшный танец
боли и ругаясь во весь голос бессмысленно и жутко. Но мины летели за борт
одна за другой, быстро освобождая горящий ящик. Выпрямляясь с очередной
миной в руках, он увидел комиссара: тот был уже у кормового мостика, рядом
со смертью. Тогда Кротких, надсаживаясь, поднял на поручни опустошенный
наполовину ящик. Пламя лизнуло его лицо. Бушлат загорелся. Он отвернул лицо
и сильным толчком сбросил за борт ящик. Потом ударил по бушлату ладонями,
уже не чувствующими огня.
Тут кто-то крепко и сильно схватил его за плечи. Он повернул голову.
Это подбежал комиссар.
- Ничего, товарищ комиссар, уже тухнет, - сказал он, думая, что
комиссар тушит на нем бушлат.
Но, взглянув в глаза комиссара, он понял: это было объятие.