---------------------------------------------------------------
Речь на обеде в память Мицкевича 27 декабря 1898 г.
OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}.
В польских текстах ' перед буквами c, s, o означает соответствующие
буквы с апострофом над ними, пред буквой l - l перечеркнутую, перед a и e,
соответствующие носовые гласные (a и e со значком под этими буквами).
---------------------------------------------------------------
Он вдохновлен был свыше
И с высоты взирал на жизнь.
(Пушкин) {1}
Смотреть на жизнь _с высоты_ совсем не то же, что смотреть на нее
_свысока_. Для последнего нужно только иметь заранее высокое мнение о своей
личной значительности при действительном отсутствии некоторых нравственных
качеств. Но, чтобы смотреть на жизнь с высоты, нужно этой высоты
_достигнуть_, а для этого мало взобраться на ходули или даже влезть на свою
приходскую колокольню. Вот почему при таком множестве людей, смотрящих на
нее свысока, нашелся в целое столетие между великими только один, про
которого можно было, не изменяя истине, сказать, что он не взглянул только в
минуту поэтического вдохновения, а всегда _взирал_ на жизнь с высоты.
Славный праздник братского народа {2} имеет - то есть может иметь, мог бы
получить - особое значение для нас и независимо от русско-польских
отношений, если бы воскресший образ великого человека, еще к нам близкого,
еще не отошедшего в тьму веков, помог восстановить в нашем сознании,
очевидно, потерянную мерку человеческого величия, напомнить нам те
внутренние условия, которые делают не великого только писателя или поэта,
мыслителя или политика, а _великого человека_ или _сверхчеловека_ в разумном
смысле этого злоупотребляемого слова. Ни самые высокие притязания на свою
личную сверхчеловечность, ни самые великие способности к какому-нибудь
особому деланию, ни самое успешное решение какой-нибудь единичной
исторической задачи не могут существенно и действительно поднять нас над
общим уровнем и дать то, что
205
дает только целость нравственного характера и жизненный подвиг.
Он "с высоты взирал на жизнь". Когда Пушкин от немногих бесед с ним
получил такое о нем впечатление, Мицкевич стоял только на первой ступени
этой высоты, сделал первый духовный свой подъем.
Каким образом живущий может смотреть на жизнь с высоты, если эта высота
не будет им добыта как правда самой жизни? И каким образом добыть эту высшую
правду, если не оторваться от низших, недостаточных, неоправданных явлений
жизни? И если высота жизненного взгляда должна быть действительно добытою, а
не придуманною, то и разрыв с низшим должен быть на деле пережит и
мучительно испытан. Ребенок, рождающийся на вольный свет божий, один раз
порывает органическую связь с темнотою и теснотою утробной жизни, но, чтобы
стать окончательно на ту высоту, откуда видна вся, целая правда жизни, чтобы
освободиться от _всякой_ утробной темноты и тесноты, нужно пережить не один,
а целых три жизненных разрыва, три внутренние катастрофы.
И прежде всего нужно разорвать с основною и самою крепкою связью,
которая тянет нас к личному счастью в его главном средоточии - половой
любви, когда кажется, что вся правда и все благо жизни воплотилось для нас в
женщине, в этой единственной женщине, когда мы с искренним убеждением готовы
повторять слова поэта:
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер,
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор {3}.
В этой сосредоточенности любовного ощущения есть великая правда,
истинное предчувствие того, что должно быть, безусловного значения полной
человеческой личности. Но великая неправда здесь в том, что предчувствие
принимается за исполнение, и вместо открывшейся огромной задачи
предполагается готовое и даровое благополучие. Между тем, чтобы экзальтация
чувства не оказалась пустым обманом, нужно во всяком случае порвать с
темнотою и теснотою всепоглощающей стихийной страсти и понять умом и
сердцем, что правда и благо жизни не могут зависеть от случайностей личного
счастья. Этот первый и глубочайший жизненный разрыв есть, конечно, и самый
мучительный, и много прекрасных и благородных душ его не выносят. И Мицкевич
чуть не кончил, как гетевский Вертер. Когда
206
н одолел слепую страсть, глубоко испытанная душевная сила подняла его,
еще юношу, чтобы смотреть на жизнь с этой первой, смертельною борьбою
достигнутой, высоты.
Таким узнал его Пушкин, когда сказал о нем свое проницательное и
прорицательное слово*, потому прорицательное, что скоро Мицкевичу пришлось
пережить второй, а потом и третий нравственный разрыв, и войти на новые
высоты жизненного взгляда.
Про любовь к народу или к отчизне должно сказать то же, что и про
любовь к женщине. Здесь и в самой исключительности чувства есть предварение
великой правды, что и народность, так же как личность человеческая, имеет
вечное и безусловное назначение, должна стать одною из непреходящих,
самоценных и незаменимых форм для совершенной полноты жизненного содержания.
Но чтобы предварение высшей правды не превратилось в пустую, лживую и
пагубную претензию, нужно, чтобы изъявительное наклонение простого
патриотического чувства: "я люблю родину" переходило в повелительное
наклонение патриотического долга: "помогай родине в сознании и исполнении ее
высшей задачи". Патриотизм, как и всякое чувство, растет, конечно, не из
головы, а коренится глубже; он имеет свои утробные корни, которые остаются и
еще крепнут от внешнего разрыва:
Litwo! Ojczyzno moja, ty jeste's jak zdrowie!
Ile ci'e trzeba ceni'c, ten tylko si'e dowie,
Kto ci'e straci'l. Dzis pi'ekno's'c tw'a w calei ozdolie
Widz'e i opisuj'e, bo t'eskni'e po tobbie!**
Без этих натуральных корней нет настоящего патриотизма. Всякий знает,
однако, что никогда в природе не бывает и того, чтобы цветы и плоды росли
прямо из корней. Для расцвета и плодотворности патриотизма нужно ему
подняться над своими утробными корнями в свет нравственного сознания. И этот
подъем не дается даром и не добывается одною отвлеченною мыслью. Требуется
на опыте пережить новый жизненный разрыв.
Когда дух Мицкевича впервые поднялся над руинами мечтательного личного
счастья, он беззаветно отдался дру-
_________________
* Сказано оно было публично лишь впоследствии, но впечатление получено
при первой встрече.
** Отчизна милая! Подобна ты здоровью;
Тот истинной к тебе исполнится любовью,
Кто потерял тебя. В страданьях и борьбе,
Отчизна милая, я плачу о тебе!
(*Пан Тадеуш", перев. Берга).
207
гим, более широким мечтам о счастье национальном. Польский Вертер,
Густав, был спасен от самоубийства своим превращением в Конрада Валленрода
{4}. Идея здесь, при всей сложности сюжета, есть в сущности идея простого
натурального патриотизма, который хочет только доставить своему народу во
что бы то ни стало внешнее благополучие в виде политической независимости и
торжества над врагом. Тут есть неправда формальная: _во что бы то ни
стало_,- и неправда по содержанию: _внешнее_ благополучие. Эта обманчивая
мечта была разрушена для Мицкевича катастрофою 1830 года {5}. Порвалась
вторая жизненная связь, и совершился второй духовный подъем.
Я вижу этот подъем в тех мыслях о значении и призвании Польши, которые
Мицкевич высказывал на чужбине в Книге польского народа и паломничества и в
некоторых чтениях в College de France. Эти мысли, получившие потом большую
определенность под влиянием Товянского, явились, однако, у Мицкевича раньше
знакомства с этим мистиком {6}. Перерождение своего патриотизма наш поэт
пережил сам. Я знаю, что не только русские, но и большинство поляков
несогласны видеть в заграничной проповеди Мицкевича его духовный подъем и
успех национальной идеи. Я не стану здесь, конечно, доказывать свою точку
зрения. Для пояснения ее скажу только два слова. Важно не то, что кто-нибудь
считает свой народ избранным,- это свойственно почти всем,- а важно то, в
чем полагается избранничество. Не то важно, что Мицкевич объявил Польшу
народом-мессией, а то, что он преклонился перед нею, как перед мессией не
торжествующим, а страждущим, понял, что торжество не дается даром и не
добывается одною внешнею силою, а требует тяжелой внутренней борьбы, должно
быть выстрадано. То заблуждение, в которое при этом впал Мицкевич, было на
деле безвредно: он думал, что польский народ своими страданиями искупает
грехи других народов. Конечно, это не так. Разве польский народ не имеет
своих собственных национальных и исторических грехов? Насколько искупление
других своим страданием вообще возможно, оно уже совершилось раз навсегда. А
теперь всякий народ, как и всякий человек, страдает только за себя, и,
конечно, не в диком и фантастическом смысле кары и отмщения, а в
нравственном и реальном смысле неизбежного пути от худшего к лучшему,- к
большей силе и полноте своего внутреннего достоинства. Раз даны низшие,
несовершенные формы жизни и раз дана естественная привязанность людей и
народов к этим формам, уже логически
208
необходимо, чтобы переход от них к лучшему и высшему сознанию
совершался через тяжелые разрывы, борьбу и страдания. Как бы ни были
различны исторические судьбы народов, но ясно, что путь внутреннего
возвышения для всех один; и в новых воззрениях Мицкевича важно именно то,
что он признал для _своего_ народа этот нравственный путь, ведущий к высшей
и всеобъемлющей цели через самоотречение, вместо прежнего валленродовского
пути. Важен этот со времен еврейских пророков небывалый подъем национального
сознания в область высшего нравственного порядка. Перед этим исчезает и то,
что Мицкевич имел неверные или преувеличенные представления о фактах
польской истории, и даже то, что он впоследствии спотыкался на им же
указанном пути.
Но ему предстояло еще третье и, может быть, самое тяжелое испытание.
Юноша всю правду и весь смысл жизни сосредоточивает в образе избранной
женщины, которая должна ему дать личное счастье. Из крушения этой мечты
юноша Мицкевич вынес вместе с расцветом своей дивной поэзии и то сознание,
что правда личного счастья должна быть не началом, а концом жизненного пути,
что полноту личного бытия нужно заслужить. Перед кем? Прежде всего перед
другой избранницей,- перед отчизной. Созревши, Мицкевич ей посвящает все
свои силы, и из ее несчастья и из разлуки с нею вместе с пленительным
образом родного края (в "Пане Тадеуше") {7} выносит высшую национальную
идею,- что внешнее благополучие народа должно быть добыто его нравственным
подвигом. Откуда для него силы? Уже в своем детстве Мицкевич имел
предваряющий ответ:
Panno Swi'eta, co Jasnej bronisz Cz'estochowy
I w Ostr'ej swi'eciaz Bramie! Ty, co gr'od Zamkowy
Nowgr'odzki ochraniasz z jego wiernym ludem'!
Jak mnie dziecko do zdrowia powroci'las cudem,
Gdy od placz'acej matki pod Twoja opiek'e
Ofiarowany martw'a podnios'lem powiek'e,
I zaraz moglem pieszo do Twych 'awi'aty'n progu
I's'c za wr'ocone zycie podzi'ekowa'c Bogu,-
Tak nas powr'ocisz cudem na ojczyzny 'lono*.
___________________
* Мать Ченстоховская, на Ясной что Горе!
Как умирающий лежал я на одре,
Устами жаркими хвалу тебе читая,
И ты спасла меня, заступница святая,-
Так благостынею божественных щедрот
Спасешь когда-нибудь отверженный народ.
("Пан Тадеуш", перед. Берга).
209
Как Мицкевич свое личное счастье подчинил счастью отчизны, так судьбу
отчизны он и по чувству, и по сознанию подчинил религии,- третьей,
сверхличной и сверхнародной избраннице. Но и тут Мицкевича ждала еше, на
пороге старости, великая внутренняя борьба. Ведь была правда в его юной
жажде счастья и любви личной, но ему пришлось сказать себе, что правда не
может зависеть от того, предпочтет ли Мариля Верещак его, Адама, господину
Путткаммеру или не предпочтет; он должен был понять, что смысл личной жизни
не может существовать сам по себе, как случайность, а должен быть связан с
самою всеобщею правдой, чтобы освободиться в ней ото всякой случайности.
Пусть затем эта правда воплощается в избраннице иного порядка - в отчизне,
но ведь не отчизна есть источник и мерило правды, а сама правда есть норма и
для отчизны,- какою она должна быть,- и не мог истинный патриотизм при всей
благочестивой памяти прошлого не отметить в нем того, что требовало
исторического чистилища. Мицкевич понял, что носительницею высшей правды в
мире не могла быть Польша XVIII века в ее политическою неправдою анархии и с
ее социальною неправдой жестокого порабощения низших классов.
И через народную жизнь должен непрерывно проходить острый меч,
разделяющий между добром и злом, правдой и неправдой, и здесь должно без
устали отбрасывать случайное, преходящее, недолжное. На чем же утолится наша
жажда полного доверия, беззаветной преданности, окончательного успокоения?
Не на ней ли, на третьей избраннице, родной и сверхнародной, исторической и
сверхисторической, вселенской церкви? Но хорошо ли с нашей стороны смотреть
на нее только как на успокоение,- этой избраннице приносить одну леность ума
и воли, усыпление совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение
с нею? И разве она в самом деле примет от нас этот дар? На что он ей? Не
примут ли его под ее именем другие, которые имеют интерес в том, чтобы
атрофировался наш разум и оглохла наша совесть? Нет, никогда не будет и не
должно быть успокоения человеческому духу в этом мире. Нет, не может и не
должно быть такого авторитета, который заменил бы наш разум и совесть и
сделал бы ненужным свободное исследование. Церковь, как и отчизна, как и
библейская "жена юности", должна быть для нас внутреннею силою неустанного
движения к вечной цели, а не подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и
отстающих, но, понимая
210
великого человека, приходится напомнить и то, что духовная усталость не
есть признак великих людей.
Не забудем при том, что умственная усталость и отсталость имеют две
формы, которые стоят одна другой: успокоение на слепой преданности
какому-нибудь внешнему авторитету, с одной стороны, а с другой - успокоение
на пустом и легком отрицании. Одни, чтобы не утруждать своего ума и воли,
довольствуются патентованною истиною карманного формата и домашнего
приготовления, а другие, в тех же видах духовного комфорта, заранее
отрицают, как нелепый вымысел, всякую задачу, которая для них не сразу
понятна и легка. И те, и другие - и люди ленивого доверия, и люди ленивого
неверия - имеют общего смертельного врага в том, что они называют
мистицизмом. И Мицкевич с обеих сторон подвергся осуждению как мистик,
особенно по поводу движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем
Товянским. Насколько это движение мне известно, здесь рядом с некоторыми
второстепенными заблуждениями (как, напр., культ Наполеона) были некоторые
первостепенные истины, имевшие право существования в христианском мире, и
прежде всего истина продолжающегося внутреннего роста христианства. Если мир
стоит столько веков после Христа, значит, делается что-то, приготовляется в
нем желательное для нашего спасения; и принимать участие в этом делании -
есть наша обязанность, если только христианство действительно есть
богочеловеческая религия.
Религиозный кризис, пережитый Мицкевичем на пороге старости, не был для
него разрывом с самою церковью, как и прежде его патриотический кризис не
был разрывом с самою отчизною и как еще раньше его любовное крушение не
уничтожило в нем личной жизни сердца. Мицкевич разошелся не с церковью, а
только с маловерием иных церковных людей, которые хотели видеть в
христианстве лишь основанное на предании прошлого правило житейского
обихода, а не жизненное и движущее начало всей будущности человечества.
Внешнему авторитету церкви Мицкевич противопоставлял не себя, а обязательный
и для церкви принцип общего духовного права: est Deus in nobis - есть бог в
нас,- и не видно, чтобы Мицкевич когда-нибудь отступил от того религиозного
настроения, которое выражено в одном письме, где он, отказываясь от титула
учителя, говорит так: "Не верьте слепо ни одному из людей и мое каждое слово
судите, потому что сегодня я могу говорить правду, а завтра ложь, сегодня
действовать хорошо, а зав-
211
тра - дурно". Всякому внешнему авторитету он противополагал только
безусловную правду божию, о которой свидетельствует совесть.
Истинно был он великим человеком и мог смотреть на жизнь с высоты,
потому что жизнь возвышала его. Тяжкие испытания не подавили, не ослабили и
не опустошили его душу. Из крушения личного счастья он не вышел
разочарованным мизантропом и пессимистом; крушение счастья национального не
превратило его в равнодушного космополита; и борьба за внутреннее
религиозное убеждение против внешнего авторитета не сделала его врагом
церкви. Он велик тем, что, подымаясь на новые ступени нравственной высоты,
он нес на ту же высоту с собою не гордое и пустое отрицание, а любовь к
тому, над чем возвышался.
212
КОММЕНТАРИИ. МИЦКЕВИЧ
Впервые напечатана в журнале "Мир искусства", 1899, No 5, с. 27-30.
Соловьев хорошо знал творчество поэта, о котором в 1875 г. писал
Цертелеву: "В виде отдыха читаю по-польски Мицкевича, в которого я
совершенно влюбился" (Письма, 2, 227). Одно из стихотворений поэта было
переведено Соловьевым ("На мотив из Мицкевича", 1885). Мицкевич, поэт и
религиозный мыслитель, идеально соответствовал соловьевским представлениям о
гармоничном сочетании человека-творца с началами христианской
нравственности.
{1} Неточная цитата из стихотворения "Он между нами жил..." (1834). У
Пушкина:
"...он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь".
{2} Мицкевич родился 24 декабря 1798 г. В России столетний юбилей поэта
отмечался очень скромно.
{3}Начальные строки стихотворения Фета "Только в мире и есть, что
тенистый..." (1883).
{4} _Густав_ - герой поэмы Мицкевича "Дзяды" (1823), несчастный
влюбленный. _Конрад Валленрод_, литовский патриот, вступивший в ненавистный
ему тевтонский орден, чтобы изнутри погубить его,- герой одноименной поэмы,
вышедшей в 1828 г. Соловьев несколько искусственно отождествляет поэта и его
героев.
{5} Речь идет о поражении польского национально-освободительного
движения 1830-1831 гг.
{6} В "Книге польского народа и паломничества" (1832) изложены
религиозно-исторические взгляды Мицкевича, его понимание польского народа
как главного выразителя христианской идеи. В лекциях о славянских
литературах, которые он читал в Париже в 1840-1844 гг., Мицкевич также
касался идеи польского мессианизма, увлечение которой заметно усилилось
после знакомства в 1841 г. с мистиком и философом Товянским.
{7} Поэма "Пан Тадеуш" (1834) рисовала картины старопольского быта.
401
Речь на обеде в память Мицкевича 27 декабря 1898 г.
OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}.
В польских текстах ' перед буквами c, s, o означает соответствующие
буквы с апострофом над ними, пред буквой l - l перечеркнутую, перед a и e,
соответствующие носовые гласные (a и e со значком под этими буквами).
---------------------------------------------------------------
Он вдохновлен был свыше
И с высоты взирал на жизнь.
(Пушкин) {1}
Смотреть на жизнь _с высоты_ совсем не то же, что смотреть на нее
_свысока_. Для последнего нужно только иметь заранее высокое мнение о своей
личной значительности при действительном отсутствии некоторых нравственных
качеств. Но, чтобы смотреть на жизнь с высоты, нужно этой высоты
_достигнуть_, а для этого мало взобраться на ходули или даже влезть на свою
приходскую колокольню. Вот почему при таком множестве людей, смотрящих на
нее свысока, нашелся в целое столетие между великими только один, про
которого можно было, не изменяя истине, сказать, что он не взглянул только в
минуту поэтического вдохновения, а всегда _взирал_ на жизнь с высоты.
Славный праздник братского народа {2} имеет - то есть может иметь, мог бы
получить - особое значение для нас и независимо от русско-польских
отношений, если бы воскресший образ великого человека, еще к нам близкого,
еще не отошедшего в тьму веков, помог восстановить в нашем сознании,
очевидно, потерянную мерку человеческого величия, напомнить нам те
внутренние условия, которые делают не великого только писателя или поэта,
мыслителя или политика, а _великого человека_ или _сверхчеловека_ в разумном
смысле этого злоупотребляемого слова. Ни самые высокие притязания на свою
личную сверхчеловечность, ни самые великие способности к какому-нибудь
особому деланию, ни самое успешное решение какой-нибудь единичной
исторической задачи не могут существенно и действительно поднять нас над
общим уровнем и дать то, что
205
дает только целость нравственного характера и жизненный подвиг.
Он "с высоты взирал на жизнь". Когда Пушкин от немногих бесед с ним
получил такое о нем впечатление, Мицкевич стоял только на первой ступени
этой высоты, сделал первый духовный свой подъем.
Каким образом живущий может смотреть на жизнь с высоты, если эта высота
не будет им добыта как правда самой жизни? И каким образом добыть эту высшую
правду, если не оторваться от низших, недостаточных, неоправданных явлений
жизни? И если высота жизненного взгляда должна быть действительно добытою, а
не придуманною, то и разрыв с низшим должен быть на деле пережит и
мучительно испытан. Ребенок, рождающийся на вольный свет божий, один раз
порывает органическую связь с темнотою и теснотою утробной жизни, но, чтобы
стать окончательно на ту высоту, откуда видна вся, целая правда жизни, чтобы
освободиться от _всякой_ утробной темноты и тесноты, нужно пережить не один,
а целых три жизненных разрыва, три внутренние катастрофы.
И прежде всего нужно разорвать с основною и самою крепкою связью,
которая тянет нас к личному счастью в его главном средоточии - половой
любви, когда кажется, что вся правда и все благо жизни воплотилось для нас в
женщине, в этой единственной женщине, когда мы с искренним убеждением готовы
повторять слова поэта:
Только в мире и есть, что тенистый
Дремлющих кленов шатер,
Только в мире и есть, что лучистый
Детски задумчивый взор {3}.
В этой сосредоточенности любовного ощущения есть великая правда,
истинное предчувствие того, что должно быть, безусловного значения полной
человеческой личности. Но великая неправда здесь в том, что предчувствие
принимается за исполнение, и вместо открывшейся огромной задачи
предполагается готовое и даровое благополучие. Между тем, чтобы экзальтация
чувства не оказалась пустым обманом, нужно во всяком случае порвать с
темнотою и теснотою всепоглощающей стихийной страсти и понять умом и
сердцем, что правда и благо жизни не могут зависеть от случайностей личного
счастья. Этот первый и глубочайший жизненный разрыв есть, конечно, и самый
мучительный, и много прекрасных и благородных душ его не выносят. И Мицкевич
чуть не кончил, как гетевский Вертер. Когда
206
н одолел слепую страсть, глубоко испытанная душевная сила подняла его,
еще юношу, чтобы смотреть на жизнь с этой первой, смертельною борьбою
достигнутой, высоты.
Таким узнал его Пушкин, когда сказал о нем свое проницательное и
прорицательное слово*, потому прорицательное, что скоро Мицкевичу пришлось
пережить второй, а потом и третий нравственный разрыв, и войти на новые
высоты жизненного взгляда.
Про любовь к народу или к отчизне должно сказать то же, что и про
любовь к женщине. Здесь и в самой исключительности чувства есть предварение
великой правды, что и народность, так же как личность человеческая, имеет
вечное и безусловное назначение, должна стать одною из непреходящих,
самоценных и незаменимых форм для совершенной полноты жизненного содержания.
Но чтобы предварение высшей правды не превратилось в пустую, лживую и
пагубную претензию, нужно, чтобы изъявительное наклонение простого
патриотического чувства: "я люблю родину" переходило в повелительное
наклонение патриотического долга: "помогай родине в сознании и исполнении ее
высшей задачи". Патриотизм, как и всякое чувство, растет, конечно, не из
головы, а коренится глубже; он имеет свои утробные корни, которые остаются и
еще крепнут от внешнего разрыва:
Litwo! Ojczyzno moja, ty jeste's jak zdrowie!
Ile ci'e trzeba ceni'c, ten tylko si'e dowie,
Kto ci'e straci'l. Dzis pi'ekno's'c tw'a w calei ozdolie
Widz'e i opisuj'e, bo t'eskni'e po tobbie!**
Без этих натуральных корней нет настоящего патриотизма. Всякий знает,
однако, что никогда в природе не бывает и того, чтобы цветы и плоды росли
прямо из корней. Для расцвета и плодотворности патриотизма нужно ему
подняться над своими утробными корнями в свет нравственного сознания. И этот
подъем не дается даром и не добывается одною отвлеченною мыслью. Требуется
на опыте пережить новый жизненный разрыв.
Когда дух Мицкевича впервые поднялся над руинами мечтательного личного
счастья, он беззаветно отдался дру-
_________________
* Сказано оно было публично лишь впоследствии, но впечатление получено
при первой встрече.
** Отчизна милая! Подобна ты здоровью;
Тот истинной к тебе исполнится любовью,
Кто потерял тебя. В страданьях и борьбе,
Отчизна милая, я плачу о тебе!
(*Пан Тадеуш", перев. Берга).
207
гим, более широким мечтам о счастье национальном. Польский Вертер,
Густав, был спасен от самоубийства своим превращением в Конрада Валленрода
{4}. Идея здесь, при всей сложности сюжета, есть в сущности идея простого
натурального патриотизма, который хочет только доставить своему народу во
что бы то ни стало внешнее благополучие в виде политической независимости и
торжества над врагом. Тут есть неправда формальная: _во что бы то ни
стало_,- и неправда по содержанию: _внешнее_ благополучие. Эта обманчивая
мечта была разрушена для Мицкевича катастрофою 1830 года {5}. Порвалась
вторая жизненная связь, и совершился второй духовный подъем.
Я вижу этот подъем в тех мыслях о значении и призвании Польши, которые
Мицкевич высказывал на чужбине в Книге польского народа и паломничества и в
некоторых чтениях в College de France. Эти мысли, получившие потом большую
определенность под влиянием Товянского, явились, однако, у Мицкевича раньше
знакомства с этим мистиком {6}. Перерождение своего патриотизма наш поэт
пережил сам. Я знаю, что не только русские, но и большинство поляков
несогласны видеть в заграничной проповеди Мицкевича его духовный подъем и
успех национальной идеи. Я не стану здесь, конечно, доказывать свою точку
зрения. Для пояснения ее скажу только два слова. Важно не то, что кто-нибудь
считает свой народ избранным,- это свойственно почти всем,- а важно то, в
чем полагается избранничество. Не то важно, что Мицкевич объявил Польшу
народом-мессией, а то, что он преклонился перед нею, как перед мессией не
торжествующим, а страждущим, понял, что торжество не дается даром и не
добывается одною внешнею силою, а требует тяжелой внутренней борьбы, должно
быть выстрадано. То заблуждение, в которое при этом впал Мицкевич, было на
деле безвредно: он думал, что польский народ своими страданиями искупает
грехи других народов. Конечно, это не так. Разве польский народ не имеет
своих собственных национальных и исторических грехов? Насколько искупление
других своим страданием вообще возможно, оно уже совершилось раз навсегда. А
теперь всякий народ, как и всякий человек, страдает только за себя, и,
конечно, не в диком и фантастическом смысле кары и отмщения, а в
нравственном и реальном смысле неизбежного пути от худшего к лучшему,- к
большей силе и полноте своего внутреннего достоинства. Раз даны низшие,
несовершенные формы жизни и раз дана естественная привязанность людей и
народов к этим формам, уже логически
208
необходимо, чтобы переход от них к лучшему и высшему сознанию
совершался через тяжелые разрывы, борьбу и страдания. Как бы ни были
различны исторические судьбы народов, но ясно, что путь внутреннего
возвышения для всех один; и в новых воззрениях Мицкевича важно именно то,
что он признал для _своего_ народа этот нравственный путь, ведущий к высшей
и всеобъемлющей цели через самоотречение, вместо прежнего валленродовского
пути. Важен этот со времен еврейских пророков небывалый подъем национального
сознания в область высшего нравственного порядка. Перед этим исчезает и то,
что Мицкевич имел неверные или преувеличенные представления о фактах
польской истории, и даже то, что он впоследствии спотыкался на им же
указанном пути.
Но ему предстояло еще третье и, может быть, самое тяжелое испытание.
Юноша всю правду и весь смысл жизни сосредоточивает в образе избранной
женщины, которая должна ему дать личное счастье. Из крушения этой мечты
юноша Мицкевич вынес вместе с расцветом своей дивной поэзии и то сознание,
что правда личного счастья должна быть не началом, а концом жизненного пути,
что полноту личного бытия нужно заслужить. Перед кем? Прежде всего перед
другой избранницей,- перед отчизной. Созревши, Мицкевич ей посвящает все
свои силы, и из ее несчастья и из разлуки с нею вместе с пленительным
образом родного края (в "Пане Тадеуше") {7} выносит высшую национальную
идею,- что внешнее благополучие народа должно быть добыто его нравственным
подвигом. Откуда для него силы? Уже в своем детстве Мицкевич имел
предваряющий ответ:
Panno Swi'eta, co Jasnej bronisz Cz'estochowy
I w Ostr'ej swi'eciaz Bramie! Ty, co gr'od Zamkowy
Nowgr'odzki ochraniasz z jego wiernym ludem'!
Jak mnie dziecko do zdrowia powroci'las cudem,
Gdy od placz'acej matki pod Twoja opiek'e
Ofiarowany martw'a podnios'lem powiek'e,
I zaraz moglem pieszo do Twych 'awi'aty'n progu
I's'c za wr'ocone zycie podzi'ekowa'c Bogu,-
Tak nas powr'ocisz cudem na ojczyzny 'lono*.
___________________
* Мать Ченстоховская, на Ясной что Горе!
Как умирающий лежал я на одре,
Устами жаркими хвалу тебе читая,
И ты спасла меня, заступница святая,-
Так благостынею божественных щедрот
Спасешь когда-нибудь отверженный народ.
("Пан Тадеуш", перед. Берга).
209
Как Мицкевич свое личное счастье подчинил счастью отчизны, так судьбу
отчизны он и по чувству, и по сознанию подчинил религии,- третьей,
сверхличной и сверхнародной избраннице. Но и тут Мицкевича ждала еше, на
пороге старости, великая внутренняя борьба. Ведь была правда в его юной
жажде счастья и любви личной, но ему пришлось сказать себе, что правда не
может зависеть от того, предпочтет ли Мариля Верещак его, Адама, господину
Путткаммеру или не предпочтет; он должен был понять, что смысл личной жизни
не может существовать сам по себе, как случайность, а должен быть связан с
самою всеобщею правдой, чтобы освободиться в ней ото всякой случайности.
Пусть затем эта правда воплощается в избраннице иного порядка - в отчизне,
но ведь не отчизна есть источник и мерило правды, а сама правда есть норма и
для отчизны,- какою она должна быть,- и не мог истинный патриотизм при всей
благочестивой памяти прошлого не отметить в нем того, что требовало
исторического чистилища. Мицкевич понял, что носительницею высшей правды в
мире не могла быть Польша XVIII века в ее политическою неправдою анархии и с
ее социальною неправдой жестокого порабощения низших классов.
И через народную жизнь должен непрерывно проходить острый меч,
разделяющий между добром и злом, правдой и неправдой, и здесь должно без
устали отбрасывать случайное, преходящее, недолжное. На чем же утолится наша
жажда полного доверия, беззаветной преданности, окончательного успокоения?
Не на ней ли, на третьей избраннице, родной и сверхнародной, исторической и
сверхисторической, вселенской церкви? Но хорошо ли с нашей стороны смотреть
на нее только как на успокоение,- этой избраннице приносить одну леность ума
и воли, усыпление совести, и на таком плохом даре основывать наше соединение
с нею? И разве она в самом деле примет от нас этот дар? На что он ей? Не
примут ли его под ее именем другие, которые имеют интерес в том, чтобы
атрофировался наш разум и оглохла наша совесть? Нет, никогда не будет и не
должно быть успокоения человеческому духу в этом мире. Нет, не может и не
должно быть такого авторитета, который заменил бы наш разум и совесть и
сделал бы ненужным свободное исследование. Церковь, как и отчизна, как и
библейская "жена юности", должна быть для нас внутреннею силою неустанного
движения к вечной цели, а не подушкою успокоения. Я не укоряю устающих и
отстающих, но, понимая
210
великого человека, приходится напомнить и то, что духовная усталость не
есть признак великих людей.
Не забудем при том, что умственная усталость и отсталость имеют две
формы, которые стоят одна другой: успокоение на слепой преданности
какому-нибудь внешнему авторитету, с одной стороны, а с другой - успокоение
на пустом и легком отрицании. Одни, чтобы не утруждать своего ума и воли,
довольствуются патентованною истиною карманного формата и домашнего
приготовления, а другие, в тех же видах духовного комфорта, заранее
отрицают, как нелепый вымысел, всякую задачу, которая для них не сразу
понятна и легка. И те, и другие - и люди ленивого доверия, и люди ленивого
неверия - имеют общего смертельного врага в том, что они называют
мистицизмом. И Мицкевич с обеих сторон подвергся осуждению как мистик,
особенно по поводу движения, возбужденного среди польской эмиграции Андреем
Товянским. Насколько это движение мне известно, здесь рядом с некоторыми
второстепенными заблуждениями (как, напр., культ Наполеона) были некоторые
первостепенные истины, имевшие право существования в христианском мире, и
прежде всего истина продолжающегося внутреннего роста христианства. Если мир
стоит столько веков после Христа, значит, делается что-то, приготовляется в
нем желательное для нашего спасения; и принимать участие в этом делании -
есть наша обязанность, если только христианство действительно есть
богочеловеческая религия.
Религиозный кризис, пережитый Мицкевичем на пороге старости, не был для
него разрывом с самою церковью, как и прежде его патриотический кризис не
был разрывом с самою отчизною и как еще раньше его любовное крушение не
уничтожило в нем личной жизни сердца. Мицкевич разошелся не с церковью, а
только с маловерием иных церковных людей, которые хотели видеть в
христианстве лишь основанное на предании прошлого правило житейского
обихода, а не жизненное и движущее начало всей будущности человечества.
Внешнему авторитету церкви Мицкевич противопоставлял не себя, а обязательный
и для церкви принцип общего духовного права: est Deus in nobis - есть бог в
нас,- и не видно, чтобы Мицкевич когда-нибудь отступил от того религиозного
настроения, которое выражено в одном письме, где он, отказываясь от титула
учителя, говорит так: "Не верьте слепо ни одному из людей и мое каждое слово
судите, потому что сегодня я могу говорить правду, а завтра ложь, сегодня
действовать хорошо, а зав-
211
тра - дурно". Всякому внешнему авторитету он противополагал только
безусловную правду божию, о которой свидетельствует совесть.
Истинно был он великим человеком и мог смотреть на жизнь с высоты,
потому что жизнь возвышала его. Тяжкие испытания не подавили, не ослабили и
не опустошили его душу. Из крушения личного счастья он не вышел
разочарованным мизантропом и пессимистом; крушение счастья национального не
превратило его в равнодушного космополита; и борьба за внутреннее
религиозное убеждение против внешнего авторитета не сделала его врагом
церкви. Он велик тем, что, подымаясь на новые ступени нравственной высоты,
он нес на ту же высоту с собою не гордое и пустое отрицание, а любовь к
тому, над чем возвышался.
212
КОММЕНТАРИИ. МИЦКЕВИЧ
Впервые напечатана в журнале "Мир искусства", 1899, No 5, с. 27-30.
Соловьев хорошо знал творчество поэта, о котором в 1875 г. писал
Цертелеву: "В виде отдыха читаю по-польски Мицкевича, в которого я
совершенно влюбился" (Письма, 2, 227). Одно из стихотворений поэта было
переведено Соловьевым ("На мотив из Мицкевича", 1885). Мицкевич, поэт и
религиозный мыслитель, идеально соответствовал соловьевским представлениям о
гармоничном сочетании человека-творца с началами христианской
нравственности.
{1} Неточная цитата из стихотворения "Он между нами жил..." (1834). У
Пушкина:
"...он вдохновен был свыше
И свысока взирал на жизнь".
{2} Мицкевич родился 24 декабря 1798 г. В России столетний юбилей поэта
отмечался очень скромно.
{3}Начальные строки стихотворения Фета "Только в мире и есть, что
тенистый..." (1883).
{4} _Густав_ - герой поэмы Мицкевича "Дзяды" (1823), несчастный
влюбленный. _Конрад Валленрод_, литовский патриот, вступивший в ненавистный
ему тевтонский орден, чтобы изнутри погубить его,- герой одноименной поэмы,
вышедшей в 1828 г. Соловьев несколько искусственно отождествляет поэта и его
героев.
{5} Речь идет о поражении польского национально-освободительного
движения 1830-1831 гг.
{6} В "Книге польского народа и паломничества" (1832) изложены
религиозно-исторические взгляды Мицкевича, его понимание польского народа
как главного выразителя христианской идеи. В лекциях о славянских
литературах, которые он читал в Париже в 1840-1844 гг., Мицкевич также
касался идеи польского мессианизма, увлечение которой заметно усилилось
после знакомства в 1841 г. с мистиком и философом Товянским.
{7} Поэма "Пан Тадеуш" (1834) рисовала картины старопольского быта.
401