----------------------------------------------------------------------------
Изд.: Советская Россия, 1984
OCR: Андрей Колчин
----------------------------------------------------------------------------
"Это что за название?" - скажете или подумаете вы, любезные мои
читатели (какому автору читатели не любезны!) И я, слыша или угадывая ваш
вопрос, отвечаю что ж делать! виноват ли я, что неусыпные мои современники,
романтические поэты в стихах и в прозе, разобрали уже по рукам все другие
затейливые названия? Корсары, Пираты, Гяуры, Ренегаты и даже Вампиры
попеременно, одни за другими, делали набеги на читающее поколение или при
лунном свете закрадывались в будуары чувствительных красавиц Воображение мое
так наполнено всеми этими живыми и мертвыми страшилищами, что я, кажется, и
теперь слышу за плечами щелканье зубов Вампира или вижу, как "от могильного
белка адского глаза Ренегатова отделяется кровавый зрачок". Напуганный сими
ужасами, я и сам, хотя в шутку, вздумал было попугать вас,милостивые
государи! Но как мне в удел не даны ни мрачное воображение лорда Байрона, ни
живая кисть Вальтера Скотта, ни даже скрипучее перо г. д'Арленкура и ему
подобных, и сама моя муза так своевольна, что часто смеется сквозь слезы и
дрожа от страха; то я, повинуясь свойственной полу ее причудливости, пущу
слепо мое воображение, куда она его поведет. Скажу только в оправдание моего
заглавия, что я хотел вас подарить чем-то новым, небывалым; а русские
оборотни, сколько помню, до сих пор еще не пугали добрых людей в книжном
быту. Я мог бы вместо оборотня придумать что-нибудь другое или подменить его
каким-либо лихим разбойником; но все другое новое, как я уже имел честь
доложить вам, разобрано по рукам другими, а в книжных наших лавках залегли
теперь такие большие шайки разбойников - не всегда клейменых (по крайней
мере клеймом гения), но всегда печатных, - что если б мыши и моль не
составили против них своей Santa Hermandad, то от них не было б житья
порядочным людям.
Я думал написать это вступление в виде разговора кого-нибудь из моих
приятелей с кем-нибудь из моих неприятелей, но побоялся, что меня тотчас
уличат в подражании; а признаюсь, мне не хотелось бы прослыть
подражателем... Свое, господа мои сподвижники на поприще бумаги и перьев,
станем творить свое! Я хочу вам подать похвальный пример и для того вывожу
напоказ небывалого русского оборотня.
В одном селении... Вы, добрые мои читатели, верно, не спросите, как
называется это селение, в какой губернии и в каком уезде лежит оно.
Удовольствуйтесь же тем, что я вам буду рассказывать, и не требуйте от меня
лишнего.
Итак, дослушайте ж...
В одном селении жил-был старик по имени Ермолай. Все знали, что он
умывается росою, собирает разные травы, ходя, беспрестанно что-то шепчет
себе в длинные, седые усы, спит с открытыми глазами и пр. и пр. Чего же
больше? он колдун, и злой колдун: так о нем толковало все селение. Надобно
сказать, что селение было раскинуто по опушке большого, дремучего леса, а
изба ермолаева была на самом выезде и почти в лесу. Ермолай сроду не был
женат, но лет за пятнадцать до того времени, в которое мы с ним знакомимся,
взял он к себе приемыша, сироту, которого все сельские крестьяне называли
прежде бобылем Артюшей; а теперь, из уважения ли к колдуну, или по росту и
дородству самого детины, стали величать Артемом Ермолаевичем: подлинного его
отца никто не знал или не помнил, а и того больше никто о нем не заботился.
Артем был видный детина: высок, толст, бел и румян, ну, словом, кровь с
молоком. И то сказать, мудрено ли было колдуну вскормить и выхолить своего
приемыша? Крестьяне были той веры, что колдун отпоил Артема молоком летучих
мышей, что по ночам кикиморы чесали ему буйную голову, а нашептанный
мартовский снег, которым старик умывал его, придавал его лицу белизну и
румянец. Одного добрые крестьяне не могли добиться: каким образом старый
Ермолай, так сказать, переродя Артема из тощего, бледного мальчишки в
дородного и румяного парня, не научил его уму-разуму? ибо Артюша был прост,
очень прост: молвит, бывало, что с дуба сорвет, до сотни не сочтет без
ошибки и не всегда, бывало, впопад ответит, когда у него спросят, которая у
него правая рука и которая левая. Он так нехитро смотрел большими своими
серыми глазами, так простодушно развешивал губы и так смешно переплетал
ногами, когда случалось ему бежать, что сельские девушки подсмеивали его
исподтишка и шепотом говаривали про него: "Красен как маков цвет, а глуп как
горелый пень". В селении прозвали его вислогубым красиком, и все это не
вслух, а тайком от колдуна, потому что все боялись обидеть его в лице его
приемыша.
И то, однако ж, многие начали смекать, что злой старик догадывается о
насмешках поселян над его нареченным сыном. В селении вдруг начал пропадать
мелкий рогатый скот: у того из поселян-не явится пары овец, у другого трех
или четырех коз, у третьего пропадут все ягнята. Пастухи не раз видали, как
из лесу вдруг выбежит большой-пребольшой волк, схватит одну или пару овец,
стиснет им горло зубами, взбросит их к себе на спину - и был таков: мигом
умчит их к лесу. Сколько ни кричи, ни тюкай - он и ухом не ведет; сколько ни
трави собаками: они поплетутся прочь, поджав хвосты, и робко озираются
назад. Крестьяне тотчас взяли догадку, что это не простой волк, а оборотень;
вслед же за этою догадкой пришла к ним и другая: что этот оборотень не иной
кто, как сам Ермолай Парфентьевич.
Делать было нечего. Все боялись колдуна, хотя, сказать правду, до сих
пор он не делал еще никакого зла селению; но все-таки он был колдун.
Жаловаться на него - у кого найдешь расправу, когда и сам священник
отрекался заклясть его? Самим его доконать - грешно, хоть он и колдун;
притом же эти дела так пахнут торговой казнью и ссылкой, что у всякого
невольно руки опустятся. Да и кто знает, что после смерти не станет он
приходить из могилы мертвецом и душить уже не овец, а людей, которые
озлобили бы его преждевременным отправлением на тот свет? Как ни
раскладывали крестьяне умом, сколько ни толковали на мирской сходке, э, все
дело не клеилось. Пришлось им стать в тупик, горевать, здкуся губы, да
молиться святым угодникам за себя и за стада свои.
В селении том жила красная девушка, Акулина Тимофеевна. Лицо у нее
было, что наливное яблочко, очи соколиные, брови соболиные - словом, она
уродилась со всеми достоинствами и приманками красавиц, о которых перешли к
нам достоверные предания в старинных русских песнях и сказках. Одна она
никогда не смеялась над простаком Артюшей, а напротив того еще заступалась
за него между своими подругами и уверяла их, что он детина хоть куда.
Лукавая девушка смекнула, что старик Ермолай очень богат и очень стар, что
жить ему на свете оставалось недолго и что после него единственным
наследником его имения должен быть Артем Ермолаевич. Она так умильно
поглядывала на Артема, так ласково говорила ему, встречаясь: "Здравствуй,
добрый молодец!", что Артем, как ни был прост, а все заметил ее
приветливость. Часто он, избочась и выступая гоголем, подходил к ней и
заводил с нею речи - грех сказать: умные, а такие, которые, видно, нравились
красавице и на которые она охотно отвечала. Короче: Акулина Тимофеевна скоро
заслужила всю доверенность нелюдима Артюши: он еще чаще стал подходить к
ней, облизываясь и с глупым смехом выкрикивая: "Здорово, Акуля", отвешивал
ей дружеский удар тяжелою своею ладонью по белому круглому плечу и таял пред
нею... Да, таял, в полном смысле слова, потому что щеки его делались еще
краснее, глаза еще мутнее и глупее, а багровые губы никак уже не сходились
между собою и становились час от часу толще, час от часу влажнее, как вишня,
размокшая в вине. Девушка стала уже не шутя подумывать, как бы ей
пристроиться: то есть, с помощью обручального кольца да честного венца,
прибрать к рукам и Артема и будущие его пожитки.
К ней-то, наконец, смышленые крестьяне обратились с просьбою помочь их
горю. "Ты-де, Акулина Тимофевна, в селе у нас умный человек; а нам вестимо,
что благоприятель твой Артем Ермолаевич с неба звезд не хватает, хоть и
слывет сыном такого человека, у которого в седой бороде много художества.
Порадей нам, а мы тебе за то чем по силам поклонимся. Одной только милости у
тебя и просим: как бы досконально проведать, подлинной ли то волк душит
наших овец или это - не в нашу меру будь сказано - Ермолай Парфентьевич
оборотнем над нами потешается?" Акулина Тимофеевна молчала несколько
времени, покачивая в раздумье головушкой: с одной стороны, боялась она
прогневить колдуна, который знал всю подноготную; с другой стороны, манили
ее подарки... а кто к подаркам не лаком? Спросите у стряпчих, спросите у
судей, спросите у того и другого (не хочу называть всех поименно): всякий
если не словами, так взглядом припомнит вам старую пословицу: кто богу не
грешен, царю не виноват! И Акулина Тимофевна была в этом смысле ежели не
закоснелою грешницей, то, по крайней мере, не совсем чиста совестью. Она
подумала-подумала - и дала крестьянам обещание похлопотать об их деле.
На другой день, встретясь с Артемом, больше прежнего была она с ним
приветлива и ласкова, и больше прежнего таял бедный Артем: щеки его так и
пылали, губы так и пухли. Умильно потрепав его по щеке полненькими своими
пальчиками, плутовка сказала ему:
- Артюша, светик мой! молвила бы я тебе словцо, да боюсь: старик твой
нас подметит. Где он теперь?
- А кто его весть! Бродит себе по лесу словно леший, да, тово-вона, чай
дерет лыка на зиму.
- Скажи, пожалуйста: ты ничего за ним не примечаешь?
- Вот-те бог, ничего.
- А люди и невесть что трубят про него: что будто бы он колдун, что
бегает оборотнем по лесу да изводит овец в околотке.
- Полно, моя ненаглядная: инда мне жутко от твоих речей.
- Послушай меня, сокол мой ясный: ведь тебя не убудет, когда ты
присмотришь за ним да скажешь мне после, правда ли, нет ли вся та молва,
которая идет о нем по селу. Старик тебя любит, так на тебя и не вскинется.
- Не убудет меня? да что же мне прибудет?
- А то, что я еще больше стану любить тебя, выйду за тебя замуж и тогда
заживем припеваючи.
- Ой ли? да что же мне делать-то?
- А вот что: не поспи ты ночь да примечай, что старый твой станет
кудесить. Куда он, туда и ты за ним; притаись где-нибудь в углу или за
кустом и все высматривай. После расскажешь мне, что увидишь.
- Ахти! страшно! Да еще и ночью. А когда же спать-то буду?
- Выспишься после. Зато уж как женою твоею буду, ты, мой голубчик,
будешь спать вволю. Тебя не пошлют тогда ни дрова рубить, ни воду таскать:
все я за тебя; а ты себе, пожалуй, поваливайся на печи да покушивай готовое.
- Ладно! будь по-твоему: стану приглядывать за моим стариком. Да скажи,
он мне бока-то не отлощит?
- Не бойся ничего: он не узнает; а какова не мера, так я сама принесу
ему повинную и скажу, что тебя научала.
- Ну, то-то, смотри же! чур, не выдавать меня.
- И, статимо ли дело! прощай же, дружочек.
- Ин прощай, моя любушка!
При всей своей простоте, Артем не вовсе был трус: он уважал и боялся
названого своего отца, а впрочем, по слабоумию ли, по врожденной ли отваге,
не мог себе составить понятия о страхах сверхъестественных. Может быть, и
старик, воспитывая его в счастливом невежестве, старался удалять от него
всякую мысль о колдунах, недобрых духах и обо всем тому подобном, чтобы не
внушить ему каких-либо подозрений на свой счет и не заставить его замечать
того, в чем нужно было от него таиться.
Наступила ночь. Артем, по обыкновению, лег рано в постелю, укутался с
головою; но не спал и прислушивался, спит ли старик. С вечера было темно;
старик ворочался в постели и бормотал что-то себе под нос; но когда взошел
месяц, тогда Ермолай встал, оделся, взял с собою какую-то вещь из сундука,
стоявшего у него в изголовье, и вышел из избы, не скрипнув дверью. Мигом
Артем был тоже на ногах, накинул на себя балахон и вышел так же тихо.
Притаясь в сенях, он выглядывал, куда пошел старик, и, видя, что он
отправился к лесу, пустился вслед за ним, но так, чтобы всегда быть в
тени... Так-то и самый простодушный человек имеет на свою долю некоторый
участок природной тонкости и употребляет его в дело, когда нужно ему
провести другого, кто его посильнее или похитрее. Но довольно о тонкости
простаков: посмотрим, что-то делает наш Артем.
Лепясь вдоль забора, прокрадываясь позадь кустов и, в случае нужды,
ползучи по траве как ящерица, успел он пробраться за стариком в самую чащу
леса. Середь этой чащи лежала поляна, а середь поляны стоял осиновый пень,
вышиною почти вполчеловека. К нему-то пошел старый колдун, и вот что видел
Артем из своей засады, которою служили ему самые близкие к поляне кусты
орешника.
Лучи месяца упадали на самый сруб осинового пня, и Артему казалось, что
сруб этот белелся и светился как серебряный. Старик Ермолай трижды обошел
тихо вокруг пня и при каждом обходе бормотал вполголоса такой заговор: "На
море Океане на острове Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень:
около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый.
Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины,
напусти страх на зверя и на человека, чтоб они серого волка не брали и
теплой бы с него шкуры не драли". Ночь была так тиха, что Артем ясно слышал
каждое слово. После этого заговора старый колдун стал лицом к месяцу и,
воткнув в самую сердцевину пня небольшой ножик с медным черенком,
перекинулся чрез него трижды таким образом, чтобы в третий раз упасть
головою в ту сторону, откуда светил месяц. Едва кувырнулся он в третий раз,
вдруг Артем видит: старика не стало, а наместо его очутился страшный серый
волчище. Злой этот зверь поднял голову вверх, поглядел на месяц кровавыми
своими глазами, обнюхал воздух во все четыре стороны, завыл грозным голосом
и пустился бежать вон из лесу, так что скоро и след его простыл.
Во все это время Артем дрожал от страха как осиновый лист. Зубы его так
часто и так крепко стучали одни о другие, что на них можно б было истолочь
четверик гречневой крупы; а губы его, впервые может быть от рождения,
сошлись вместе, сжались и посинели. По уходе оборотня он, однако ж, хотя и
не скоро, оправился и ободрился. Простота, говорят, хуже воровства: это не
всегда правда. Умный человек на месте нашего Артема бежал бы без оглядки из
лесу и другу и недругу заказал бы подмечать за колдунами; а наш Артем сделал
если не умнее, то смелее, как мы сейчас увидим. Он подошел к пню,
призадумался, почесал буйную свою голову - и после давай обходить около пня
и твердить то, что слышал перед сим от старого колдуна. Мало этого: он стал
лицом к месяцу, трижды кувырнулся через ножик с медным черенком и за третьим
разом, глядь - вот он стоит на четвереньках, рыло у него вытянулось вперед,
балахон сделался длинною, пушистою шерстью, а задние полы выросли в мохнатый
хвост, который тащился как метла. Дивясь такой скорой перемене своего
подобья и платья, он попробовал молвить слово - и что же? вместо человечьего
голоса завыл волком; попытался бежать - новое чудо! уже ноги его не
цеплялись, как бывало прежде, друг за друга.
Новый оборотень не мог говорить, но не лишился способности рассуждать,
то есть столько, сколько он обыкновенно рассуждал в человеческом своем виде.
Мне, признаться, никогда не случалось слышать, чтобы оборотни в волчьей
шкуре становились умнее прежнего. Вот наш Артем остановился и призадумался,
как ему употребить в пользу и удовольствие новую свою личину? Тут ему пришла
мысль, достойная того, в чьей голове она зародилась: он вспомнил, как часто
молодые парни их селения над ним смеивались. "Давай-ка, - думал он, -
посмеюсь и я над ними: пойду утром в селение и стану бросаться на всякого...
как же эти удальцы будут меня бояться! Однако ж прежде попытаюсь-ка
выспаться: в этой шубе мне будет и тепло и мягко даже на сырой траве..."
Вздумано - сделано: наш Артем, или оборотень, забрался снова в кусты
орешника, лег и заснул крепким сном.
Долго ли спал он, не знаю наверное; только солнце было уже очень
высоко, когда он пробудился. Он встряхнулся, посмотрел на себя, и новый его
наряд при дневном свете так показался ему забавен, что смех его пронял: он
хотел захохотать - но вместо хохота раздался такой пронзительный, отрывистый
волчий вой, что бедный Артем сам его испугался. Потом, опомнясь и видя, что
он пугается собственного смеха, он захохотал еще сильнее прежнего, и еще
громче и пронзительнее раздался вой. Нечего делать: как ни смешно ему было,
а поневоле должно было удерживаться, чтоб не оглушить самого себя. Тут он
вспомнил о вчерашнем своем намерении - потешиться над своими сверстниками,
молодыми сельскими парнями. Вот он и пошел к селению. Дорогою попадались ему
крестьяне, ехавшие в поле на работу; каждый из них, завидя издали смелого,
необыкновенной величины волка, никак не подозревал, чтоб это был простак
Артем; все думали, что то был точно оборотень,- только отец его, старый
колдун Ермолай. Оттого каждый крестился, закрывал себе глаза руками и
говорил: чур меня! чур меня! Это еще и больше веселило простодушного Артема,
еще больше поджигало его идти в селение; никогда, никто его столько не
боялся, как теперь: какая радость! Да то ли еще будет в селении? как все
всполошатся, крикнут: "Волк!" - станут его травить собаками, уськать,
тюкать, соберутся на него с копьями и рогатинами, а он и ухом не будет
вести: его ни дубина, ни железо, ни пуля не возьмет и собаки боятся... То-то
потеха!
И в самом деле, все селение поднялось на серого забияку, Сперва
встречные бежали от него, крестьянки поскорее заперли овец и коз своих в
хлева, а сами запрятались в подушки: все знали, что то был не простой волк.
Скоро, однако ж, нашлись удальцы, крикнули по селению, что один конец должен
быть с старым колдуном, и повалили толпою: кто с дубиной, кто с топором, кто
с засовом - обступили волка и давай нападать на него. Сначала он храбрился,
бросался то на того, то на другого, щетинился, скалил зубы и щелкал ими; но
наконец робость его одолела: он знал, что, в силу заговора, его не убьют и
даже не наколотят ему боков; но могут ощипать на нем шерсть, оборвать хвост,
и тогда - как он явится к строгому своему отцу в разодранном балахоне и с
оторванными полами? Беда!
Правда, не нашлось еще смельчака, который бы вышел с ним переведаться:
все уськали, кричали только издали, а ни один не подавался вперед. Собак же
и вовсе не могли скликать; они разбрелись по конурам и носов не выказывали.
Зато люди все стояли в кругу и прорваться сквозь них никак нельзя было. Еще
новое горе бедному нашему оборотню: он ничего не ел от самого вечера и
желудок его громко жаловался на пустоту. Как быть? и кто поручится, что отец
его уже не в селении и не узнает о его проказах? Ахти! вот до чего доводит
безрассудство! он и забыл посмотреть, каким образом отец его получит свой
человеческий вид! Ну, придется горюну Артему умереть с голоду или исчахнуть
с тоски-кручины в волчьей коже... Он задрожал всеми четырьмя ногами, упал,
свернулся в комок и уключил голову промеж передних лап.
Крестьяне рассуждали, что им делать с оборотнем: зарыть ли его живого в
яму или связать и представить в волостное правление? В это время слух о
трусости оборотня разнесся уже по селению, и женщины отважились показаться
на улице. Одна девушка пришла даже к кругу, составленному крестьянами
около мнимого волка: эта смелая девушка была Акулина Тимофевна. Она тотчас
смекнула дело, просила крестьян расступиться, вошла в круг и повела такую
умную речь:
- Добрые люди! не дразните врага, когда он сам, как видно, оставляет
слово на мир. Смертью оборотня вы добра себе немного сделаете, а худа не
оберетесь; в судах же, я слыхала, так водится, что и оборотень с деньгами
оправится почище всякого честного бедняка. Послушайтесь меня: разойдитесь с
богом по домам, а этого оборотня я поведу к себе и ручаюсь вам, что вам же
от того будет лучше.
Все крестьяне слушали в оба уха и дивились уму-разуму красной девицы.
Никто из них не придумал умнее того, что она говорила: они послушались ее
речей и расступились в разные стороны. Тут она выплела из косы своей цветную
ленту и подошла к оборотню, который в это время потянулся и сам вытянул шею,
как будто бы знал, что затевала девушка.
Акулина Тимофевна обвязала ему ленту вокруг шеи и повела его к себе в
дом. По простоте и робости оборотня она тотчас отгадала, кто он таков. Введя
его в пустую клеть, она накормила его, чем могла, и постлала ему в углу
свежей соломы; потом начала его журить за безрассудную его неосторожность.
Бедный Артем жалким и вместе смешным образом сморщил волчье свое рыло, слезы
капали из мутно-красных его глаз, и он, верно бы, заревел как малый ребенок,
если бы не побоялся завыть по-волчьи и снова взбудоражить всю деревню.
Девушка заперла его замком в клети и оставила его отдыхать и горевать на
свободе.
Вечером Акулина Тимофевна пошла к старику Ермолаю, кинулась ему в
ноги, рассказала ему, что сама знала, и сняла всю вину на себя. Старый
колдун уже знал обо всем, сердился на Артема и твердил: "Ништо ему, пусть-ка
погуляет в волчьей коже!" Но просьбы и слезы печальной красавицы были так
убедительны и красноречивы, что старик и сам почти от них растаял. Он
заткнул за пояс известный уже нам ножик с медным черенком, взял жестяной
фонарик под полу и пошел с девушкой. Вошедши в клеть, прежде всего порядком
выдрал уши мнимому волку, который в это время делал такие кривлянья, каких
ни зверю, ни человеку не удавалось никогда делать, и выл так звонко и
пронзительно, что чуть не оглушил и старика, и девушку, и всю деревню. Вслед
за сим наказанием колдун обошел трижды около оборотня и что-то шептал себе
под нос; потом растянул его на все четыре лапы и колдовским своим ножиком
прорезал у него кожу накрест, от затылка до хвоста и впоперек спины.
Распоротый балахон упал на солому, и в тот же миг Артем вскочил на ноги, с
открытым своим ртом, простодушным взглядом и очень, очень красными ушами.
Отряхнувшись и потершись плечами о стену, он со всех ног повалился на землю
перед нареченным своим отцом и, всхлипывая, кричал жалким голосом: "Виноват,
батюшка! прости". Старик отечески потазал его снова, пожурил - да и простил.
Акулина Тимофевна очень полюбилась старому Ермолаю: он заметил в ней
природный ум и расчел в мыслях, что лучше всего дать такую умную жену его
приемышу, который, после его смерти, живучи с нею, по крайней мере не
растратит того, что старому сребролюбцу досталось такою дорогою ценою - то
есть накопленных им за грехи свои червончиков и рублевичков.
Короче: дня через три вся деревня пировала на свадьбе Артема
Ермолаевича с Акулиной Тимофевной; и хотя все знали, что старик Ермолай злой
колдун, но от пьяной его браги и сладкого меду немногие отказывались. Скоро
после того Ермолай продал свою избу и поле и перешел вместе с молодыми,
названым сыном и невесткою, в какую-то дальнюю деревню, где дотоле и слыхом
про него не слыхали. Сказывают, что он провел остальные годы своей жизни
честно и смирно, делал добро и помогал бедным, зато умер тихо и похоронен
как добрый на кладбище с прочею усопшею братией. Сказывают также, что Артем,
пожив несколько лет с умною и сметливою женою, сделался вполовину меньше
прежнего прост и даже в степенных летах был выбран в сельские старосты.
Каково он судил-рядил, не знаю; а только в деревне все в один голос трубили,
что Акулина Тимофевна была челышко изо всех умных баб.
Многие той веры, что после всякой сказки, басни или побасенки должно
непременно следовать нравоучение; что всякое повествование должно иметь
нравственную цель и что все печатное должно служить для общества самым
спасительным антидотом от пороков. Как вы думаете об этом, любезные .мои
читатели, и какое нравоучение присудите мне прибрать к этой истинной или, по
крайней мере, очень правдоподобной повести? Что до меня касается - я ничего
не умел к ней придумать, кроме следующего наставления, что тот, у кого нет
волчьей повадки, не должен наряжаться волком. Нравоучение близкое и ясное, и
кажется - если, впрочем, самолюбие меня не обманывает,- оно ничем не хуже
того, которое покойник Ломоносов, вечно-лирической памяти, прибрал к своей
басне "Волк пастух":
Я басню всю коротким толком
Хочу вам, господа, сказать
Кто в свете сем родился волком,
Тому лисицей не бывать