Илья Стогов
Проект «Лузер». Эпизод пятый. Тень эмира
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
1
Утверждают, согласно рассказам людей (но Аллах лучше знает!), что никогда не рождалось в странах этого мира девушки краше, чем юная Фатима, дочь Сейфа ад-Даулы, и юноши с более чистым сердцем, чем благородный ас-Сакалиба.
А после того: воистину, сказания о древних стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли в прежние времена, и поучался на них, воздерживаясь от ошибок. Тут, достопочтенные господа, мы поведаем вам удивительную и приятную для чтения историю о том, что случилось с Фатимой и какие испытания выпали на долю благородного юноши ас-Сакалиба.
…На семи холмах лежал город, эмиром которого был Сейф ад-Даула, сшивший себе плащ из отрезанных бород своих врагов, ибо никто, выступавший против его воли, не сносил головы, а отрезанной голове, борода, как вы понимаете, и ни к чему. Грозен врагам был ад-Даула, но и с близкими не менее суров, ведь если уж человек родился с крутым нравом, то изменить это никому не под силу. И вот явился в город юный и прекрасный собой ас-Сакалиба. Откуда он пришел и с какой целью, нам известно, но говорить об этом мы пока не станем, чтобы не отвлекать вас от главного. А главное то, что юноша пришел в город, в котором не бывал прежде, и с этого мы, пожалуй, начнем наш рассказ.
Главной же достопримечательностью города был священный камень аль-Мааса, что означает «Нелживый». Рядом с ним, согласно древнему поверью, невозможно было солгать. Если кто-то и решился бы сказать неправду, положив ладонь на священный камень, то молния с небес тут же поразила бы его. Воистину, жители города не раз видели это чудо, хотя в это сложно поверить. В понедельник, по миновании двенадцати ночей с начала месяца Раби, согласно благочестивому обычаю, устраивались в том городе празднества в честь священного камня честности, и воистину празднества эти привлекали гостей от всех четырех сторон мироздания. Ибо не было столов богаче и веселья жарче ни на одном другом празднестве.
Чтобы слава о его щедрости распространилась еще шире, каждый раз эмир приказывал выставить столы с угощениями прямо на улицах и, надо сказать, достопочтенные господа, чего только не было за тем столом! И кускус, и истекающий соком мак-любэ, и баклажаны с горохом, и сирийский салат, и намак-пара, и целые блюда с поджаристыми мург дилли. И каждый приходящий в город мог сесть за стол и вдоволь отведать этих угощений.
Сел и юный ас-Сакалиба. Распорядитель пира протянул ему кубок с шербетом, и юноша хотел было уже отхлебнуть из него, но тут разглядел прилипший к краю кубка золотой волос.
И ас-Сакалиба сказал, а потом повторил еще раз:
– Клянусь, это удивительно, ибо никак не думал я, что в вашем городе могут жить женщины, цвет волос которых светлее шербета, налитого в этот кубок. Скажи, распорядитель пира, чей это волос?
– Не стоит тебе того знать, – ответил распорядитель, – но коли уж ты задал вопрос, то будет нарушением долга гостеприимства оставить тебя в неведении, чужеземец. Волос этот принадлежит Фатиме, дочери эмира, которую никто, говорят, не видел, а те, кто все же видел краем глаза, утверждали, что никогда еще под солнцем не рождалось девушки прекраснее ее. Есть у нас в городе женщины с тонкими талиями, и женщины, подводящие глаза сурьмой, и такие, у которых глаза похожи на озера. Есть даже те, что знают, как свести мужчину с ума, но не надолго, а лишь так, чтобы потом он опять смог думать той головой, что носит на плечах. Однако прекраснее их всех Фатима, дочь эмира Сейфа ад-Даулы, и воистину счастлив будет тот, кого она сделает своим избранником.
Ас-Сакалиба сказал:
– Хотелось бы мне увидеться с такой девушкой, ибо странно, что в вашем городе могут жить женщины, волосы которых цветом похожи на утренние звезды той страны, из которой я прибыл.
Было ему отвечено:
– Если ты глуп, то найдешь этой встречи, а если ты, ас-Сакалиба, желаешь сохранить жизнь, то допьешь этот шербет, съешь угощения и пойдешь себе дальше, а никакого свидания искать не станешь.
Удивительно было слышать такое ас-Сакалибе, и он спросил:
– В чем причина такого твоего ответа?
– Она есть и воистину серьезна.
– Кто она такая эта Фатима, если даже отважнейшие в вашем городе не рискуют за ней ухаживать?
– Смертельная угроза, вот кто! А если говорить точнее, то единственная и любимая дочь нашего эмира Сейфа ад-Даулы, который режет уши каждому, кто рискнет хотя бы поднять взгляд на Фатиму. Схватки и побоища не страшат отважных юношей нашего города, но как пойдешь против воли собственного эмира?
– А-а-а, – только и сказал ас-Сакалиба, но с той поры стал искать встречи с прекрасной Фатимой.
А после того: воистину, сказания о древних стали назиданием для последующих, чтобы видел человек, какие события произошли в прежние времена, и поучался на них, воздерживаясь от ошибок. Тут, достопочтенные господа, мы поведаем вам удивительную и приятную для чтения историю о том, что случилось с Фатимой и какие испытания выпали на долю благородного юноши ас-Сакалиба.
…На семи холмах лежал город, эмиром которого был Сейф ад-Даула, сшивший себе плащ из отрезанных бород своих врагов, ибо никто, выступавший против его воли, не сносил головы, а отрезанной голове, борода, как вы понимаете, и ни к чему. Грозен врагам был ад-Даула, но и с близкими не менее суров, ведь если уж человек родился с крутым нравом, то изменить это никому не под силу. И вот явился в город юный и прекрасный собой ас-Сакалиба. Откуда он пришел и с какой целью, нам известно, но говорить об этом мы пока не станем, чтобы не отвлекать вас от главного. А главное то, что юноша пришел в город, в котором не бывал прежде, и с этого мы, пожалуй, начнем наш рассказ.
Главной же достопримечательностью города был священный камень аль-Мааса, что означает «Нелживый». Рядом с ним, согласно древнему поверью, невозможно было солгать. Если кто-то и решился бы сказать неправду, положив ладонь на священный камень, то молния с небес тут же поразила бы его. Воистину, жители города не раз видели это чудо, хотя в это сложно поверить. В понедельник, по миновании двенадцати ночей с начала месяца Раби, согласно благочестивому обычаю, устраивались в том городе празднества в честь священного камня честности, и воистину празднества эти привлекали гостей от всех четырех сторон мироздания. Ибо не было столов богаче и веселья жарче ни на одном другом празднестве.
Чтобы слава о его щедрости распространилась еще шире, каждый раз эмир приказывал выставить столы с угощениями прямо на улицах и, надо сказать, достопочтенные господа, чего только не было за тем столом! И кускус, и истекающий соком мак-любэ, и баклажаны с горохом, и сирийский салат, и намак-пара, и целые блюда с поджаристыми мург дилли. И каждый приходящий в город мог сесть за стол и вдоволь отведать этих угощений.
Сел и юный ас-Сакалиба. Распорядитель пира протянул ему кубок с шербетом, и юноша хотел было уже отхлебнуть из него, но тут разглядел прилипший к краю кубка золотой волос.
И ас-Сакалиба сказал, а потом повторил еще раз:
– Клянусь, это удивительно, ибо никак не думал я, что в вашем городе могут жить женщины, цвет волос которых светлее шербета, налитого в этот кубок. Скажи, распорядитель пира, чей это волос?
– Не стоит тебе того знать, – ответил распорядитель, – но коли уж ты задал вопрос, то будет нарушением долга гостеприимства оставить тебя в неведении, чужеземец. Волос этот принадлежит Фатиме, дочери эмира, которую никто, говорят, не видел, а те, кто все же видел краем глаза, утверждали, что никогда еще под солнцем не рождалось девушки прекраснее ее. Есть у нас в городе женщины с тонкими талиями, и женщины, подводящие глаза сурьмой, и такие, у которых глаза похожи на озера. Есть даже те, что знают, как свести мужчину с ума, но не надолго, а лишь так, чтобы потом он опять смог думать той головой, что носит на плечах. Однако прекраснее их всех Фатима, дочь эмира Сейфа ад-Даулы, и воистину счастлив будет тот, кого она сделает своим избранником.
Ас-Сакалиба сказал:
– Хотелось бы мне увидеться с такой девушкой, ибо странно, что в вашем городе могут жить женщины, волосы которых цветом похожи на утренние звезды той страны, из которой я прибыл.
Было ему отвечено:
– Если ты глуп, то найдешь этой встречи, а если ты, ас-Сакалиба, желаешь сохранить жизнь, то допьешь этот шербет, съешь угощения и пойдешь себе дальше, а никакого свидания искать не станешь.
Удивительно было слышать такое ас-Сакалибе, и он спросил:
– В чем причина такого твоего ответа?
– Она есть и воистину серьезна.
– Кто она такая эта Фатима, если даже отважнейшие в вашем городе не рискуют за ней ухаживать?
– Смертельная угроза, вот кто! А если говорить точнее, то единственная и любимая дочь нашего эмира Сейфа ад-Даулы, который режет уши каждому, кто рискнет хотя бы поднять взгляд на Фатиму. Схватки и побоища не страшат отважных юношей нашего города, но как пойдешь против воли собственного эмира?
– А-а-а, – только и сказал ас-Сакалиба, но с той поры стал искать встречи с прекрасной Фатимой.
2
Вторник, 17 октября, 10:45
Голос в динамиках объявил, что поезд прибыл на станцию метро «Петроградская». Стогов захлопнул книжку, сунул ее под мышку и вышел из вагона. Перед эскалатором, как это обычно бывает, образовалась небольшая пробочка и, переминаясь в ней с ноги на ногу, Стогов ощущал запах стоявших рядом людей: мокрые куртки, мокрая обувь… вечная усталость, отсутствие перспектив… тоскливые запахи осени.
Рано утром Осипов позвонил и продиктовал адрес: весь их отдел вызывали на место преступления. Плечом прижимая трубку к уху, Стогов пытался одновременно всполоснуть лицо и выяснить, насколько срочным является вызов. Из мутного зеркала на него смотрел смертельно усталый тип.
– Не знаешь, что там случилось?
– Вроде бы убийство. Вроде бы какого-то важного строительного деятеля.
– Ограбление?
– Без понятия. Но стрелка вроде бы задержали на месте. Чуть ли не со стволом в руках.
– Прекрасная новость! А при чем тут наш отдел?
– Ты спрашиваешь об этом меня? Позвони в управление, задай вопрос им. Так прямо и крикни в трубку: какого хрена вы не даете мне спокойно выпить утреннюю кружечку пива и заставляете вместо этого переться на службу! Можешь?
– Ты же знаешь, я все могу.
– Вообще все? Тогда удали из компьютера папку «Корзина».
Осипов повесил трубку, а Стогов пошел натягивать так и не высохшие за ночь джинсы. Еще сорок минут спустя он вышел из станции метро «Петроградская», свернул за угол, потом свернул еще раз, потом сверился с записанным на бумажке адресом, а потом разглядел, наконец, припаркованные возле нужного ему здания милицейские машины. Как это обычно и бывает на месте резонансных убийств: много-много милицейских машин.
Осипов ждал его перед входом. Они пожали друг другу руки. Стогов вытащил из кармана сигареты и молча закурил. По опыту он знал: осмотр места преступления – штука небыстрая. Выкурить он успеет не только эту сигарету, но даже и пару следующих.
Не глядя в его сторону, Осипов спросил:
– С тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь.
– Это я просто так выгляжу. Расскажи лучше, что тут.
– Да нечего особенно и рассказывать. Есть труп, есть свидетели, и вроде как уже задержан основной подозреваемый. Как я понял, в здании располагалась строительная корпорация. Вернее, не сама корпорация, а ее работорговцы.
– Работорговцы?
– Ну, парни, привозящие в город гастарбайтеров. И главного работорговца кто-то решил отправить на небеса. Хотя лично я подозреваю, что на небеса тот не попал, а отправился сразу в ад. Тело до сих пор лежит в кабинете, дочка работорговца в истерике, а сто одного алмаатинца переписывают миграционные службы. Думаю, переписывать станут до завтрашнего утра. Смуглых ребят из ближнего зарубежья на этой стройке столько, что непонятно: в их родных кишлаках вообще хоть кто-нибудь остался, или все уже тут? И ни у кого нет ни единого документа.
– А мы-то тут при чем?
– Как обычно, ни при чем. Просто смуглые ребята говорят какие-то странные вещи. Плетут такое, что начальство решило подстраховаться.
– Да что плетут-то? Можешь по-русски объяснить?
Осипов грустно вздохнул:
– Русский язык в этих кварталах не очень в ходу. Пойдем, сам все увидишь.
Они прошли внутрь. Здание было старое, и, судя по всему, прибраться внутри в голову никому не приходило с самого окончания строительства. Они поднялись на второй этаж, прошли тесным коридором, потом по еще более тесной лестнице поднялись выше, а там неожиданно оказались в огромном зале. Потолок в помещении был высоченный, вдоль стен в три яруса стояли нары, а посреди зала на корточках сидело несколько десятков смуглых людей.
Офицеры миграционных служб в ярких форменных жилетах поверх курток по одному вызывали их и пытались допросить. Давалось им это нелегко.
Стогов встал за спиной одного из офицеров и немного послушал. Молодой розовощекий лейтенант грозно вопрошал:
– Фамилия!
В ответ понурый строитель выдавал гортанную фразу, состоящую из пары дюжин слогов.
– Я сказал, фамилия! Ах это фамилия? Хорошо. Тогда имя и отчество!
Миграционные офицеры были в основном молодыми. Смуглые гастарбайтеры тоже. Но офицеры двигались энергично, говорили громкими голосами и явно торопились закончить то, что начали. А гастарбайтеры двигались медленно, говорили неохотно и при разговоре старались не поднимать глаз. Из своих теплых, пахнущих курагой краев они привезли понимание того, что мир этот устроен неправильно и самое неправильное место в нем досталось именно им, смуглокожим строительным рабочим. И еще: уверенность в том, что изменить тут ничего нельзя.
Стогов подумал, что вот ведь странная штука: город, в котором он живет, изменился, а среагировать на это никто толком и не успел. Петербург ведь очень небогат. И это всегда было его спасением. Те, кому на родине ловить было нечего, а хотелось сочных столичных денег, никогда сюда не добирались. Далеко, холодно и непонятно, чем здесь, собственно, заниматься. В плане денег менять Ташкент на северную Венецию – то же самое, что шило на мыло. Такие люди ехали, наоборот, в Москву, где армян давно уже больше, чем в Армении, молдаван больше, чем в Молдавии и одних только украинских проституток больше, чем народу во всем украинском Донецке. Всего лет семь тому назад встретить в Петербурге выходца из Средней Азии было сложнее, чем выходца из Нигерии. И вот сегодня в любом вагоне метро таких чуть ли не двое из трех. Откуда их столько?
К ним с Осиповым подошел старший из миграционных офицеров. Насколько понял Стогов, парень был тут за старшего.
– Вы же типа консультанты, да? Моя фамилия Безбородов. Хорошо, что приехали. Может, хоть вы разберетесь, что эти упырьки несут. А то у моих ребят мозг уже дымится.
– А что они несут?
– Пойдемте. Сами услышите.
Они подошли к ближайшему столику: там очередной молодой лейтенант пытался задавать вопросы очередному понурому рабочему.
– Откуда именно ты прибыл в наш город?
– Нужно было ехать.
– Я не спрашиваю, зачем ты приехал. Я спрашиваю, откуда?
– Нам сказали, что надо ехать. У нас все ездят.
– Куда, блин, все у вас ездят-то?!
Смуглый человек впервые поднял на лейтенанта глаза. Словно удивившись его непонятливости.
– Сюда ездят. Где эмир жил.
– Какой эмир?
– Ваш. Который тут живет. И раньше жил.
– «Эмир» – это кличка?
– Почему кличка? Нет, не кличка. Настоящий эмир. Который тут жил.
– Где «тут»? В Петербурге?
– Ну да. У нас все ездят. А когда мне сказали ехать, я тоже поехал.
– Что ты мелешь? В Петербурге никогда не было никакого эмира! Тут раньше царь жил! А эмира не было. В школе вообще что ли не учился?
– В школе учился, да. Про царя слышал. Но царь – это другое. А еще у вас в городе эмир жил. Это давно было. Но он и до сих пор тут живет.
Лейтенант вздохнул и бросил ручку на стол перед собой. Ни единой строчки протокола заполнить ему так и не удалось. Старший офицер посмотрел на Стогова:
– И вот так они все. По-русски почти не говорят, и что ни спросишь, бубнят про какого-то эмира. С узбеками вообще последнее время непросто, но эти – просто ужас какой-то. Ни от одного внятных ответов не добиться.
Стогов посмотрел в лицо гастарбайтеру.
– Вы имеете в виду Сейида-Абдул-хана?
Смуглый человек обеими руками сделал жест, будто умывал лицо:
– Мир ему!
– А при чем здесь эмир? Он же давно умер?
Гастарбайтер снова опустил глаза и прежде, чем заговорить, долго молчал. Но потом все же ответил, – так тихо, что они едва расслышали.
– Может быть, умер, а может быть, и нет. Мне откуда знать? У нас сюда все ездят, и, когда мне сказали, что нужно ехать, я просто поехал.
Миграционный офицер задрал брови:
– Мне приятно, что вы понимаете, о чем речь. Может, и меня тоже введете в курс?
– Они имеют в виду бухарского эмира Сейида-Абдул-хана. Лет сто пятьдесят тому назад на территории, которая сегодня считается Узбекистаном, существовало государство, которое называлось Бухарское ханство. Его последним господином был бухарский эмир Абдул-хан. Неужели не слышали?
– Никогда в жизни!
– Хан был редкой скотиной. Развлечения ради, выходил иногда на балкон своего дворца и из винтовки отстреливал пару подданных. Сшил себе плащ из бород политических противников. С казненных преступников приказывал содрать кожу, набить ее соломой и выставлял такие чучела на перекрестках дорог. Как-то присмотрел себе для гарема двенадцатилетнюю девочку по имени Дарманджан. Во время первой брачной ночи та укусила его за палец, и утром хан приказал живьем сварить девочку в котле, а мясо потом скормить псам.
– Какая гадость!
– Полностью согласен. Эмир даже и выглядел как-то мерзко. Высоченный, за метр восемьдесят, толстый, лысый, с рыжей бородой (красил ее хной). Одна нога короче другой, отрублен кончик носа и далеко выдающиеся, как у волка, верхние клыки с обеих сторон рта. Жители ханства боялись его просто до одури. Боялись и никогда не осмеливались перечить. Когда генерал Гофман присоединял земли ханства к Российской империи, они с дедовскими пиками бросались на пулеметы, лишь бы не сдаваться в плен живыми. Вроде как существовало поверье, будто души тех, кто струсил в бою, той же ночью предстают пред грозными очами эмира, и он до рассвета пожирает их внутренности. Короче, они верили, что лучше уж умереть.
– Но ханство все равно присоединили, да?
– Иначе ваша служба вряд ли занималась бы сегодня тем, чем она занимается. Бухарскую крепость взяли штурмом, сокровищницу разграбили, а эмира взяли в плен прямо в спальне. Голого и в окружении двенадцати юных жен. Газеты империи потом писали, что алмазы и сапфиры в ханской сокровищнице лежали прямо на полу, грудами по пояс взрослому человеку. Когда их грузили, чтобы вывести в Петербург, то получилось чуть ли не сорок две подводы ювелирных изделий.
– Сорок две подводы? Но это же нереально!
Стогов вытащил из кармана сигареты, прикурил и задумчиво посмотрел на то, как тает в воздухе пущенное им колечко.
– Может, и нереально. Но газеты писали именно так. Сам Абдул-хан ничто из конфискованных ценностей вернуть даже и не пытался. Единственное, о чем он попросил генерала Гофмана, это оставить ему старинный перстень. И, узнав об этом, подданные эмира ежились от ужаса. Уж им-то было прекрасно известно: этот перстень стоит больше, чем все сапфиры и бриллианты мира.
– Почему?
– Читали в детстве сказку про старика Хоттабыча?
– Конечно.
– Помните, чем был запечатан кувшин, в котором томился Хоттабыч.
– Э-э-э…
– Он был запечатан перстнем Сулеймана ибн Дауда. Проще говоря, библейского царя Соломона, который построил в Иерусалиме знаменитый Храм.
– Чем же он знаменит?
– Не перебивайте, пожалуйста. Я все расскажу по порядку. До сих пор никто не знает, что находилось внутри этого Храма. Людям было запрещено туда входить. Но суть не в этом, а в том, что этот древний царь достиг такой мудрости, что мог повелевать даже джиннами и ифритами. Свой перстень с выгравированным на нем заклинанием он подарил царице Савской, та передала его своему сыну, тот своему, а поскольку род бухарских эмиров восходил напрямую как раз к царице Савской, то Абдул-хан мог считаться законным обладателем древней реликвии.
– Интересно было бы узнать, как этот перстень выглядел.
– Ничего особенного. Просто золотое, тяжелое кольцо с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк старинной арабской вязью.
– И что этот перстень давал своему обладателю?
– В Бухаре говорили, будто перстень давал множество преимуществ. Неуязвимость от ударов молнии. Бешенную мужскую потенцию. Невосприимчивость к ядам. Но главное, – волшебную способность одновременно бывать в разных местах. В двух, а может быть, даже трех или четырех местах одновременно. И до тех пор, пока Абдул-хан носил древний перстень на руке, жители Бухары даже и не помышляли о том, чтобы ослушаться его приказов.
– Что же с этим эмиром было дальше?
– Дальше эмира привезли в Петербург и объявили, что отныне он будет жить тут. Перед тем как навсегда покинуть Бухару, Абдул-хан повелел жителям собраться на главной площади и объявил: какое-то время они не смогут его видеть, а потом увидят снова, и воистину приход его будет грозен.
– И вы думаете, весь бред, который несут эти ребята, как-то связан с древней легендой?
– Понятия не имею. Вы спросили меня, о каком эмире может идти речь, и я просто ответил.
Стогов докурил сигарету, бросил окурок на пол, и наступил на него ногой.
– Я ведь не милиционер. Всего лишь консультант милиции по вопросам, в которых она не сильна.
Миграционный офицер покачал головой. Потом развернулся и ушел к себе за столик. Минуту спустя он уже орал на очередного бедолагу.
Осипов спросил:
– Может, теперь осмотрим место самого убийства?
– А может, ты один туда сходишь?
– Хватит капризничать. Осмотрим труп, и, возможно, майор отпустит нас обратно в отдел. И мы по дороге куда-нибудь заскочим.
– Зачем в деле о простреленной голове консультация искусствоведа? Или голову прострелили как-то особенно художественно?
Они все равно вышли из зала, пару раз поднялись по лестнице, пару раз спустились обратно, а когда Стогов окончательно потерял ориентацию, вышли, наконец, к нужному кабинету.
Старый канцелярский стол. На полу перед столом лицом вниз лежал здоровенный труп. За самим столом восседал их непосредственный начальник, грозный товарищ майор. Вдоль стен было расставлено несколько стульев. На одном сидела зареванная, с размазанной по щекам тушью молодая узбечка. Довольно хорошенькая. Напротив, у окна, двое милиционеров в форме придерживали за плечи парня, похоже, что русского. Тот смотрел в пол и покусывал губы.
Майор как раз заканчивал первичный допрос и заполнение бумаг. Войдя в кабинет Стогов кивнул и молча сел на свободный стул. Узбечка (подумал он) – это, наверное, дочь застреленного работорговца, а парень – тот самый стрелок, которого, по словам Осипова, взяли со стволом в руках.
Голос в динамиках объявил, что поезд прибыл на станцию метро «Петроградская». Стогов захлопнул книжку, сунул ее под мышку и вышел из вагона. Перед эскалатором, как это обычно бывает, образовалась небольшая пробочка и, переминаясь в ней с ноги на ногу, Стогов ощущал запах стоявших рядом людей: мокрые куртки, мокрая обувь… вечная усталость, отсутствие перспектив… тоскливые запахи осени.
Рано утром Осипов позвонил и продиктовал адрес: весь их отдел вызывали на место преступления. Плечом прижимая трубку к уху, Стогов пытался одновременно всполоснуть лицо и выяснить, насколько срочным является вызов. Из мутного зеркала на него смотрел смертельно усталый тип.
– Не знаешь, что там случилось?
– Вроде бы убийство. Вроде бы какого-то важного строительного деятеля.
– Ограбление?
– Без понятия. Но стрелка вроде бы задержали на месте. Чуть ли не со стволом в руках.
– Прекрасная новость! А при чем тут наш отдел?
– Ты спрашиваешь об этом меня? Позвони в управление, задай вопрос им. Так прямо и крикни в трубку: какого хрена вы не даете мне спокойно выпить утреннюю кружечку пива и заставляете вместо этого переться на службу! Можешь?
– Ты же знаешь, я все могу.
– Вообще все? Тогда удали из компьютера папку «Корзина».
Осипов повесил трубку, а Стогов пошел натягивать так и не высохшие за ночь джинсы. Еще сорок минут спустя он вышел из станции метро «Петроградская», свернул за угол, потом свернул еще раз, потом сверился с записанным на бумажке адресом, а потом разглядел, наконец, припаркованные возле нужного ему здания милицейские машины. Как это обычно и бывает на месте резонансных убийств: много-много милицейских машин.
Осипов ждал его перед входом. Они пожали друг другу руки. Стогов вытащил из кармана сигареты и молча закурил. По опыту он знал: осмотр места преступления – штука небыстрая. Выкурить он успеет не только эту сигарету, но даже и пару следующих.
Не глядя в его сторону, Осипов спросил:
– С тобой все в порядке? Ты как-то странно выглядишь.
– Это я просто так выгляжу. Расскажи лучше, что тут.
– Да нечего особенно и рассказывать. Есть труп, есть свидетели, и вроде как уже задержан основной подозреваемый. Как я понял, в здании располагалась строительная корпорация. Вернее, не сама корпорация, а ее работорговцы.
– Работорговцы?
– Ну, парни, привозящие в город гастарбайтеров. И главного работорговца кто-то решил отправить на небеса. Хотя лично я подозреваю, что на небеса тот не попал, а отправился сразу в ад. Тело до сих пор лежит в кабинете, дочка работорговца в истерике, а сто одного алмаатинца переписывают миграционные службы. Думаю, переписывать станут до завтрашнего утра. Смуглых ребят из ближнего зарубежья на этой стройке столько, что непонятно: в их родных кишлаках вообще хоть кто-нибудь остался, или все уже тут? И ни у кого нет ни единого документа.
– А мы-то тут при чем?
– Как обычно, ни при чем. Просто смуглые ребята говорят какие-то странные вещи. Плетут такое, что начальство решило подстраховаться.
– Да что плетут-то? Можешь по-русски объяснить?
Осипов грустно вздохнул:
– Русский язык в этих кварталах не очень в ходу. Пойдем, сам все увидишь.
Они прошли внутрь. Здание было старое, и, судя по всему, прибраться внутри в голову никому не приходило с самого окончания строительства. Они поднялись на второй этаж, прошли тесным коридором, потом по еще более тесной лестнице поднялись выше, а там неожиданно оказались в огромном зале. Потолок в помещении был высоченный, вдоль стен в три яруса стояли нары, а посреди зала на корточках сидело несколько десятков смуглых людей.
Офицеры миграционных служб в ярких форменных жилетах поверх курток по одному вызывали их и пытались допросить. Давалось им это нелегко.
Стогов встал за спиной одного из офицеров и немного послушал. Молодой розовощекий лейтенант грозно вопрошал:
– Фамилия!
В ответ понурый строитель выдавал гортанную фразу, состоящую из пары дюжин слогов.
– Я сказал, фамилия! Ах это фамилия? Хорошо. Тогда имя и отчество!
Миграционные офицеры были в основном молодыми. Смуглые гастарбайтеры тоже. Но офицеры двигались энергично, говорили громкими голосами и явно торопились закончить то, что начали. А гастарбайтеры двигались медленно, говорили неохотно и при разговоре старались не поднимать глаз. Из своих теплых, пахнущих курагой краев они привезли понимание того, что мир этот устроен неправильно и самое неправильное место в нем досталось именно им, смуглокожим строительным рабочим. И еще: уверенность в том, что изменить тут ничего нельзя.
Стогов подумал, что вот ведь странная штука: город, в котором он живет, изменился, а среагировать на это никто толком и не успел. Петербург ведь очень небогат. И это всегда было его спасением. Те, кому на родине ловить было нечего, а хотелось сочных столичных денег, никогда сюда не добирались. Далеко, холодно и непонятно, чем здесь, собственно, заниматься. В плане денег менять Ташкент на северную Венецию – то же самое, что шило на мыло. Такие люди ехали, наоборот, в Москву, где армян давно уже больше, чем в Армении, молдаван больше, чем в Молдавии и одних только украинских проституток больше, чем народу во всем украинском Донецке. Всего лет семь тому назад встретить в Петербурге выходца из Средней Азии было сложнее, чем выходца из Нигерии. И вот сегодня в любом вагоне метро таких чуть ли не двое из трех. Откуда их столько?
К ним с Осиповым подошел старший из миграционных офицеров. Насколько понял Стогов, парень был тут за старшего.
– Вы же типа консультанты, да? Моя фамилия Безбородов. Хорошо, что приехали. Может, хоть вы разберетесь, что эти упырьки несут. А то у моих ребят мозг уже дымится.
– А что они несут?
– Пойдемте. Сами услышите.
Они подошли к ближайшему столику: там очередной молодой лейтенант пытался задавать вопросы очередному понурому рабочему.
– Откуда именно ты прибыл в наш город?
– Нужно было ехать.
– Я не спрашиваю, зачем ты приехал. Я спрашиваю, откуда?
– Нам сказали, что надо ехать. У нас все ездят.
– Куда, блин, все у вас ездят-то?!
Смуглый человек впервые поднял на лейтенанта глаза. Словно удивившись его непонятливости.
– Сюда ездят. Где эмир жил.
– Какой эмир?
– Ваш. Который тут живет. И раньше жил.
– «Эмир» – это кличка?
– Почему кличка? Нет, не кличка. Настоящий эмир. Который тут жил.
– Где «тут»? В Петербурге?
– Ну да. У нас все ездят. А когда мне сказали ехать, я тоже поехал.
– Что ты мелешь? В Петербурге никогда не было никакого эмира! Тут раньше царь жил! А эмира не было. В школе вообще что ли не учился?
– В школе учился, да. Про царя слышал. Но царь – это другое. А еще у вас в городе эмир жил. Это давно было. Но он и до сих пор тут живет.
Лейтенант вздохнул и бросил ручку на стол перед собой. Ни единой строчки протокола заполнить ему так и не удалось. Старший офицер посмотрел на Стогова:
– И вот так они все. По-русски почти не говорят, и что ни спросишь, бубнят про какого-то эмира. С узбеками вообще последнее время непросто, но эти – просто ужас какой-то. Ни от одного внятных ответов не добиться.
Стогов посмотрел в лицо гастарбайтеру.
– Вы имеете в виду Сейида-Абдул-хана?
Смуглый человек обеими руками сделал жест, будто умывал лицо:
– Мир ему!
– А при чем здесь эмир? Он же давно умер?
Гастарбайтер снова опустил глаза и прежде, чем заговорить, долго молчал. Но потом все же ответил, – так тихо, что они едва расслышали.
– Может быть, умер, а может быть, и нет. Мне откуда знать? У нас сюда все ездят, и, когда мне сказали, что нужно ехать, я просто поехал.
Миграционный офицер задрал брови:
– Мне приятно, что вы понимаете, о чем речь. Может, и меня тоже введете в курс?
– Они имеют в виду бухарского эмира Сейида-Абдул-хана. Лет сто пятьдесят тому назад на территории, которая сегодня считается Узбекистаном, существовало государство, которое называлось Бухарское ханство. Его последним господином был бухарский эмир Абдул-хан. Неужели не слышали?
– Никогда в жизни!
– Хан был редкой скотиной. Развлечения ради, выходил иногда на балкон своего дворца и из винтовки отстреливал пару подданных. Сшил себе плащ из бород политических противников. С казненных преступников приказывал содрать кожу, набить ее соломой и выставлял такие чучела на перекрестках дорог. Как-то присмотрел себе для гарема двенадцатилетнюю девочку по имени Дарманджан. Во время первой брачной ночи та укусила его за палец, и утром хан приказал живьем сварить девочку в котле, а мясо потом скормить псам.
– Какая гадость!
– Полностью согласен. Эмир даже и выглядел как-то мерзко. Высоченный, за метр восемьдесят, толстый, лысый, с рыжей бородой (красил ее хной). Одна нога короче другой, отрублен кончик носа и далеко выдающиеся, как у волка, верхние клыки с обеих сторон рта. Жители ханства боялись его просто до одури. Боялись и никогда не осмеливались перечить. Когда генерал Гофман присоединял земли ханства к Российской империи, они с дедовскими пиками бросались на пулеметы, лишь бы не сдаваться в плен живыми. Вроде как существовало поверье, будто души тех, кто струсил в бою, той же ночью предстают пред грозными очами эмира, и он до рассвета пожирает их внутренности. Короче, они верили, что лучше уж умереть.
– Но ханство все равно присоединили, да?
– Иначе ваша служба вряд ли занималась бы сегодня тем, чем она занимается. Бухарскую крепость взяли штурмом, сокровищницу разграбили, а эмира взяли в плен прямо в спальне. Голого и в окружении двенадцати юных жен. Газеты империи потом писали, что алмазы и сапфиры в ханской сокровищнице лежали прямо на полу, грудами по пояс взрослому человеку. Когда их грузили, чтобы вывести в Петербург, то получилось чуть ли не сорок две подводы ювелирных изделий.
– Сорок две подводы? Но это же нереально!
Стогов вытащил из кармана сигареты, прикурил и задумчиво посмотрел на то, как тает в воздухе пущенное им колечко.
– Может, и нереально. Но газеты писали именно так. Сам Абдул-хан ничто из конфискованных ценностей вернуть даже и не пытался. Единственное, о чем он попросил генерала Гофмана, это оставить ему старинный перстень. И, узнав об этом, подданные эмира ежились от ужаса. Уж им-то было прекрасно известно: этот перстень стоит больше, чем все сапфиры и бриллианты мира.
– Почему?
– Читали в детстве сказку про старика Хоттабыча?
– Конечно.
– Помните, чем был запечатан кувшин, в котором томился Хоттабыч.
– Э-э-э…
– Он был запечатан перстнем Сулеймана ибн Дауда. Проще говоря, библейского царя Соломона, который построил в Иерусалиме знаменитый Храм.
– Чем же он знаменит?
– Не перебивайте, пожалуйста. Я все расскажу по порядку. До сих пор никто не знает, что находилось внутри этого Храма. Людям было запрещено туда входить. Но суть не в этом, а в том, что этот древний царь достиг такой мудрости, что мог повелевать даже джиннами и ифритами. Свой перстень с выгравированным на нем заклинанием он подарил царице Савской, та передала его своему сыну, тот своему, а поскольку род бухарских эмиров восходил напрямую как раз к царице Савской, то Абдул-хан мог считаться законным обладателем древней реликвии.
– Интересно было бы узнать, как этот перстень выглядел.
– Ничего особенного. Просто золотое, тяжелое кольцо с зеленоватым камешком. На камне было вырезано несколько строк старинной арабской вязью.
– И что этот перстень давал своему обладателю?
– В Бухаре говорили, будто перстень давал множество преимуществ. Неуязвимость от ударов молнии. Бешенную мужскую потенцию. Невосприимчивость к ядам. Но главное, – волшебную способность одновременно бывать в разных местах. В двух, а может быть, даже трех или четырех местах одновременно. И до тех пор, пока Абдул-хан носил древний перстень на руке, жители Бухары даже и не помышляли о том, чтобы ослушаться его приказов.
– Что же с этим эмиром было дальше?
– Дальше эмира привезли в Петербург и объявили, что отныне он будет жить тут. Перед тем как навсегда покинуть Бухару, Абдул-хан повелел жителям собраться на главной площади и объявил: какое-то время они не смогут его видеть, а потом увидят снова, и воистину приход его будет грозен.
– И вы думаете, весь бред, который несут эти ребята, как-то связан с древней легендой?
– Понятия не имею. Вы спросили меня, о каком эмире может идти речь, и я просто ответил.
Стогов докурил сигарету, бросил окурок на пол, и наступил на него ногой.
– Я ведь не милиционер. Всего лишь консультант милиции по вопросам, в которых она не сильна.
Миграционный офицер покачал головой. Потом развернулся и ушел к себе за столик. Минуту спустя он уже орал на очередного бедолагу.
Осипов спросил:
– Может, теперь осмотрим место самого убийства?
– А может, ты один туда сходишь?
– Хватит капризничать. Осмотрим труп, и, возможно, майор отпустит нас обратно в отдел. И мы по дороге куда-нибудь заскочим.
– Зачем в деле о простреленной голове консультация искусствоведа? Или голову прострелили как-то особенно художественно?
Они все равно вышли из зала, пару раз поднялись по лестнице, пару раз спустились обратно, а когда Стогов окончательно потерял ориентацию, вышли, наконец, к нужному кабинету.
Старый канцелярский стол. На полу перед столом лицом вниз лежал здоровенный труп. За самим столом восседал их непосредственный начальник, грозный товарищ майор. Вдоль стен было расставлено несколько стульев. На одном сидела зареванная, с размазанной по щекам тушью молодая узбечка. Довольно хорошенькая. Напротив, у окна, двое милиционеров в форме придерживали за плечи парня, похоже, что русского. Тот смотрел в пол и покусывал губы.
Майор как раз заканчивал первичный допрос и заполнение бумаг. Войдя в кабинет Стогов кивнул и молча сел на свободный стул. Узбечка (подумал он) – это, наверное, дочь застреленного работорговца, а парень – тот самый стрелок, которого, по словам Осипова, взяли со стволом в руках.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента