Андрей Столяров
Изгнание беса
Воздух горел. Как и положено в преисподней. И кипел смоляной пар в котлах — мотоциклетным урчанием. Желтые волны бороздили пространство. Накрывали лицо. Внутри их была раскаленная пустота. Жар и сухость. Лопалась натянутая кожа. — Пить… — попросил он. Где-то здесь была Лаура.
— Воды… — В горле хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови. Которой не было. Она превратилась в глинистую желчь и огнем растекалась по телу. Он знал, что так будет долго. Тысячу лет — бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, раздирающие внутренности. Темная фигура отца Герувима, по пояс в густых лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали рукава сутаны. Жилистые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Ватный и глухой. Радостные свиные морды, оскалившись загнутыми клыками, выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты — он как-то видел во время облавы. Точно такие же. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами ноздрей. Они — ждали. Когда можно будет терзать. Он принадлежал им. Бог отступился. Они протягивали желтые когти. Сияющий серебряный крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.
— Пить…
Лаура была где-то рядом: он чувствовал едкое облако ненависти. Воды она не даст. И отец Герувим тоже не даст. И никто не даст воды.
Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!
Он сжался — голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под вздутыми ребрами. Жирные, натертые сажей волосы залезали в трепещущий рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.
Незнакомый голос громко сказал: — Подонки!.. — И второй, тоже незнакомый, сказал: — Спокойнее, Карл… — Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули тяжелым, посыпалось — звякая. — Во имя отца и сына! — крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли не было. Совсем не было. И пламя опадало бессильно. — Тебя убить мало, — сказал первый. — Спокойнее, Карл. — Они все садисты — святые отцы. — Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, — это опять отец Герувим. — Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, — властно и холодно сказал второй голос. Щелкнули каблуки. — Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. — Второй, холодный, голос произнес с отчетливой угрозой: — Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии врача? — Во имя отца и сына и святого духа… — Лейтенант, приступайте! — Но благословение господне! — В тюрьму пойдешь с благословением! — Спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…
Чьи-то руки очень осторожно подняли его. — Бедный мальчик… — понесли. Опустили на диван. Обыкновенные руки, человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев — на коже оставались красные пятна. Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, — немел и тупо ныл промерзающий лоб.
— Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… — Не месяц, а две недели, — мог бы сказать он. Или три? Он не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная. Необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их было! Черные тени в маленькой комнате. В отблесках призрачного, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, и другой — нервно сжимающий виски, и доктор со стаканом, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая открыла беззвучный, рыбий рот, и еще, и еще кто-то. Он боялся, когда много людей. Много людей — это всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили автомобильные фары. Голубой туман лежал на вершине. Его привела мать. Тогда еще была мать. И она сильно сжимала его руку, чтобы он не убежал. А вокруг — стояли. Лица бледные, как вываренное мясо. Но не от фар — от страха. Было очень много страха. Он чувствовал, и его мутило. А некоторые были в балахонах. Еще страшнее — белые балахоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край, сплевывали. Потом приволокли того — связанного, без рубашки. Босые ноги в крови, а мягкая спина, будто свекла, — так его били. Он на всю жизнь запомнил. Кто-то сказал хрипло: — Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… Он не хотел. Он вырывался. Но его подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов. Того уже привязали за кисти. Свесилась голова, потянув слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забыв дышать. Страх пучился тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать крестилась: дрожала, вытирала мелкий пот. Вышел главный, в черном балахоне, с мятущимся факелом. Что-то сказал. Все запели — нестройно и уныло. Господу нашему слава!.. Мать тоже пела, закрыв глаза. Завыло, хлестануло искрами — гудящий костер уперся в небо. Стало ужасно светло. Фары выключили. Машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели громче, чтобы заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие — он тоже закричал — не помня себя, бил острыми кулаками по небритому, толстому, странно равнодушному лицу.
Дым относило в их сторону…
Его спросили: — Ты можешь сесть?
Он сел. Кружилась пустая голова. И тек по лопаткам озноб, оттого, что много людей. Хотя озноб был всегда — после геенны.
Ужасно громоздкий человек в дорогом костюме уронил на него взгляд — кожа и кости, живот, прилипающий к позвоночнику. — Доктор, он может идти?
— Да, выносливый мальчик. — Тогда пусть одевается. — И повернулся к Лауре.
— Я его забираю. Прямо сейчас.
Лаура закрыла большой рот.
— Господин директор…
— Документы на опеку уже оформлены? — приятно улыбаясь, спросил отец Герувим. Тот, кого называли директором, посмотрел на него, как на пустое место. — Если документы не оформлены, то я обращаюсь к присутствующему здесь представителю закона.
Лейтенант полиции с огромным интересом изучал свои розовые, полированные ногти.
— Закон не нарушен, — сказал он.
— Надеюсь, вы «брат во Христе»? — очень мягко спросил отец Герувим.
— «Брат», — любуясь безупречным мизинцем, ответил лейтенант, — но закон не нарушен.
Нервный человек, который до этого сжимал виски, подал рубашку. Больше мешал — рукава не попадали. Он морщился, злился и усиленно моргал красными, натертыми веками. Вдруг сказал неразборчивым шепотом: — Доктор, у вас есть что-нибудь… от зубной боли? — У того зрачки прыгнули на отца Герувима. — Да не вертитесь, доктор, никто не смотрит. — А вы что, из, этих? — еле слышно сказал доктор. — Так есть или нет? — Я не могу, обратитесь в клинику, — сказал доктор. — А ну вас к черту с клиникой! — Я всего лишь полицейский врач. — А ну вас к черту, полицейских врачей, — сказал нервный. У него крупно дрожали руки.
— Сестра моя, — с упреком сказал Лауре отец Геруним. — Я напоминаю о вашем христианском долге…
Лаура открывала и закрывала рот, теребила заношенный передник.
— Ради бога! Оставьте своего ребенка при себе, — высокомерно сказал директор. — Ради бога! Верните задаток.
Отец Герувим тут же впился в Лауру темными глазами…
— Ах, нет, я согласна, — сказала Лаура.
— Деньги, — горько сказал отец Герувим. — Проклятые сребреники.
Улыбка его пропала. Будто не было. Он раскрыл кожаный чемоданчик, наподобие врачебного, деловито собрал сброшенные на пол никелированные щипчики, тисочки, иглы. Уже в дверях поднял вялую руку:
— Слава Спасителю!
— Во веки веков! — быстро и испуганно ответил доктор. Только он один. Лаура кусала губы — желтыми, неровными зубами.
— Я вам еще нужен? — скучая, спросил лейтенант.
— Благодарю, — коротко ответил директор.
Лейтенант с сожалением оторвался от ногтей. Легко вздохнул.
— Я бы советовал вам уезжать скорее. По-моему, он вас узнал.
— Ах! — громко сказала Лаура.
Вышли на лестницу. Мутный свет, изнемогая, сочился сквозь толстую узость окна. Карл наткнулся на помойное ведро и выругался, когда потекла жижа. Мальчик искривил губы.
— На лифте не поедем, — сказал директор. — Они обожают взрывать лифты.
— Пристегните его, — посоветовал Карл. — А то убежит. Звереныш какой-то.
— Не убежит, — директор тронул мальчика за плечо. — Ты будешь жить недалеко отсюда, за городом. Там хорошее место, у тебя будут друзья. — Мальчик освободил плечо. — Если не понравится, мы отвезем тебя обратно домой, — пообещал директор.
Мальчик не ответил. Тер щеку. Лаура чмокнула его на прощание дряблыми, жалостными губами, и теперь щека немела от холода.
— Как тебя зовут?
— Герд.
Это было первое, что он произнес — скрипучим голосом старика.
— Конечно, звереныш, — сказал Карл. — А может быть, нам и нужны такие — звереныши. А не падшие ангелы. Чтобы были зубы, и были когти, и чтобы ненавидели всех… Ты обратил внимание на его голос — гормональное перерождение? М… м… м… — Он простонал, не сдержавшись. — Послушай, дай мне таблетку… Голова раскалывается. Что-то я сегодня плохо переношу слово Господне…
Директор протянул ему хрустящую упаковку.
— Тебе пора научиться — без таблеток. Когда-нибудь тебя схватит по-настоящему здесь, в городе — кончишь на костре.
— Да не хочу я учиться! — с неожиданной злостью сказал Карл. — Ты не понимаешь это? Пускай они нас боятся, а не мы их.
— Они и так нас боятся, — сказал директор. — Если бы они не боялись, было бы гораздо проще.
На лестнице резко пахло кошачьей мочой, жареной рыбой и прокисшим дешевым супом. Неистребимый запах. Герд ступал, не глядя. Он наизусть знал все треснутые ступени. Сколько раз, надломив ноги, он кубарем летел вниз, а в спину его толкал кухонный голос Лауры: — Упырь! Дьявольское отродье! — Убежать было бы здорово, но куда? Везде то же самое. Страх и подозрения, и курящиеся приторно-сладким дымом чудовищные клумбы костров. Хорошо бы — где никого нет. На остров в океане. Такой маленький, затерянный остров. Ни одного человека, лишь терпеливые рыбы…
Свет на улице был ярок и колюч. Машина с туловищем жабы, выпучив наглые фары, ждала у тротуара. — Надеюсь, нам не подложили какой-нибудь сюрприз?
— открывая дверцу, осведомился Карл. Директор кивнул ему на полицейского, который, расставив тумбы ног, следил за ними из-под надвинутой каски. — А… блюститель, тогда все в порядке… — Машина прыгнула с места. Карл небрежно крутил руль. — А этот, лейтенант… Он вообще ничего. Порядочный оказался. Полицейский — и порядочный. Сейчас редко кто осмелится возразить священнику. Надо бы нам с ним…
— Я хорошо оплачиваю эту порядочность, — сказал директор.
— Платишь? Да? Я и не знал, что у нас есть связи с полицией.
— Какие там связи, — директор поглядывал в боковое зеркальце. — Плакать хочется, такие у нас связи. То ли мы их покупаем, то ли они нас продают.
Карл сморщил длинный нос.
— Не понимаю позицию президента. Он семейный человек? Он нас поддерживает? Тогда почему?.. Все жаждут прогресса… Ты объясни ему, что это самоубийство. У него есть дети?
Директор не отрывался от зеркальца.
— За нами хвост, — сказал он.
— Ну да? Сейчас проверим. — Машина, круто взвизгнув, вошла в поворот на двух колесах. — Сейчас увидим! — Снова визг бороздящих по асфальту шин. — Действительно, хвост. И хорошо держатся — как привязанные. Я так догадываюсь, что «братья во Христе»? Подонки, со своей дерьмовой благодатью! — Карл быстро поглядывал то вперед, то в зеркальце. — Но за городом мы от них оторвемся, я ручаюсь, у нас мотор втрое…
Громко щелкнуло, и на ветровом стекле в окружении мелких трещин возникли две круглые дырочки. Карл пригнулся к баранке.
— А вот это серьезно, — сказал директор. — Это они совсем распустились. Тормози у ближайшего участка. Потребуем полицейского сопровождения. Обязаны дать. Ты слышишь меня, Карл?
Карл лежал грудью на руле, и ладони его медленно съезжали с обода. Машина вильнула. Директор рванул его за плечи, голова бессильно откинулась, над правой бровью в чистой белизне лба темнело отверстие, и из него вдруг толчком выбросило коричневую кровь. — Ка-арл… — растерянно сказал директор. Свободной рукой ухватился за руль. Поздно! Машина подпрыгнула на кромке, развернулась боком, у самых глаз крутанулись — газетный киоск, стена из кирпича, витрина с яркой надписью. Герд зажмурился. Грохнуло, рассыпалось. Его ужасно швырнуло вперед, больно хрустнули ребра, желтые круги поплыли в воздухе. Он вывалился — на спину. Директор тащил его. — Вставай! Да вставай же! — Лицо у него было сбрызнуто кровью. Они побежали. Директор чуть не волок его. Сам прихрамывал. Герд поминутно оглядывался. Их машина, своротив киоск и окропив мостовую брызгами лопнувшей витрины, слабо дымилась. Дверцы топорщились — жук на булавке. Вторая машина — стального цвета — затормозила, едва не врезавшись. Из нее выскочили четверо, в шелковых черных рубашках навыпуск. Сияли на груди белые, восьмиконечные кресты. Один тут же растянулся, споткнувшись, но трое бежали за ними. Передний поднял руку: тук-тук-тук, — глухо ударили пули. Целились в ноги. Директор свернул в подворотню — низкую и темную. Герд поскальзывался на отбросах. Проскочили один двор, другой — там на мокрых веревках хлопало белье. Женщина, растопырив локти, присела над тазом, как курица над цыплятами. Ввалились в какую-то парадную, в дурно пахнущий сумрак. — Да шевелись же! — рычал директор. Лестница была крутая. Герд подумал, что если они доберутся до чердака, то спасутся. Он во всяком случае. По чердакам они его не догонят. Со двора доносились крики — их искали. Жахнула дверь внизу, истошный голос завопил:
— Сюда! — Чердак был на замке. Здоровенный замок — пудовый. И железный брус, опоясывающий дверь. Герд зачем-то потрогал его. Замок даже не шелохнулся. Его давно не открывали, он весь проржавел.
— Ничего, ничего, обойдемся и так, — невнятно сказал директор. Ногой, с размаху, выбил раму низкого окна. Она ухнула глубоко во дворе. Достал блестящие, новенькие наручники.
— Летать умеешь?
Герд затряс головой и попятился.
— Пропадешь, — сказал директор. Ловко поймал его железными пальцами, защелкнул браслет. Герд зубами впился в волосатое запястье. — Звереныш! — проскрипел директор. — Они же тебя убьют. Или ты не понимаешь? — Схватил его в охапку. На лестнице, уже близко, бухал каблучный бег, умноженный эхом. — Только не бойся, ничего не бойся и держись за меня. — Он перевалил Герда через подоконник, из которого опасно торчали кривые гвозди. Герд упал, стальная цепочка тенькнула, чуть не выломав плечо. Директор протянул вторую руку. — На! — Герд отчаянно вцепился. Они поднимались — медленно, над ребристой крышей. Далеко, в квадратном дворике, женщина плескала руками. — Крыша нас заслонит, — сказал директор. — Они сюда не выберутся.
— Он дышал отрывисто, на лбу его вздулись синие вены. И текла по скуле кровь с зеленоватым оттенком. Он подтянул Герда и ухватил его подмышки, мертво сомкнув на груди крепкие ладони. Ветер сносил их. Город распахнулся внизу дремучим, паническим хаосом крыш и улиц.
Жгли послед черной кошки. Кошка только что родила и была тут же, в корзине, на подстилке из тряпок, протяжно мяукала, открывая медовые глаза с вертикальными зрачками. Кто-то поставил ей блюдечко молока. Трое мокрых котят, попискивая, тыкались в розовый живот бульдожьими мордочками. Она вылизывала им редкую шерсть. Еще трое родились мертвыми и теперь лежали на подносе, рядом с треногой, под которой задыхался огонь. Герду было их жалко: половина, а то и больше рождались мертвыми. — Это закономерно, — говорил учитель Гармаш, — инбридинг, близкородственное скрещивание, они ведут чистую линию уже несколько поколений: летальные мутации выходят из рецессива — следует вырождение и смерть. Герд начинал понемногу разбираться в этой механике. Очень трудно доставать материал. Черных кошек ловят и уничтожают. Считают, что именно в них переселяются бесы.
— Воды… — В горле хрипело. Деревянный язык царапал рот. До крови. Которой не было. Она превратилась в глинистую желчь и огнем растекалась по телу. Он знал, что так будет долго. Тысячу лет — бесконечность. Пламя и желчь. И страх. И кошачьи когти, раздирающие внутренности. Темная фигура отца Герувима, по пояс в густых лепестках огня, торжественно поднимала руки. Звенела яростная латынь. Соскальзывали рукава сутаны. Жилистые локти взывали к небу. Око свое обрати на мя, и обрету мир блаженный и вечное успокоение!.. Небо безмолвствовало. Вместо него был дым от горящей серы. Ватный и глухой. Радостные свиные морды, оскалившись загнутыми клыками, выглядывали оттуда. Похожие на полицейские вертолеты — он как-то видел во время облавы. Точно такие же. Хрюкали волосяные рыла. Морщились пятачки с дырами ноздрей. Они — ждали. Когда можно будет терзать. Он принадлежал им. Бог отступился. Они протягивали желтые когти. Сияющий серебряный крест отца Герувима был последним хрупким заслоном.
— Пить…
Лаура была где-то рядом: он чувствовал едкое облако ненависти. Воды она не даст. И отец Герувим тоже не даст. И никто не даст воды.
Это наказание за грех. Плач будет слезами и кровью!
Он сжался — голый и худой мальчик на грязном полу. Впалый живот дрожал под вздутыми ребрами. Жирные, натертые сажей волосы залезали в трепещущий рот. Он ждал боли, которая раздавит его, передернет корчей, заставит биться головой о паркет и, сломав горло, выть волчьим голодным, леденящим кровь воем.
Незнакомый голос громко сказал: — Подонки!.. — И второй, тоже незнакомый, сказал: — Спокойнее, Карл… — Послышались шаги, множество торопливых шагов. Двинули тяжелым, посыпалось — звякая. — Во имя отца и сына! — крепко сказал отец Герувим. Мальчик съежился. Но боли не было. Совсем не было. И пламя опадало бессильно. — Тебя убить мало, — сказал первый. — Спокойнее, Карл. — Они все садисты — святые отцы. — Вы мешаете законоразрешенному обряду, я вызову полицию, — это опять отец Герувим. — Пожалуйста. Лейтенант, представьтесь, — властно и холодно сказал второй голос. Щелкнули каблуки. — Лейтенант полиции Якобс! Инспекция по делам несовершеннолетних. — Второй, холодный, голос произнес с отчетливой угрозой: — Вам известно, что экзорцизм допускается законом только с разрешения родственников и в присутствии врача? — Во имя отца и сына и святого духа… — Лейтенант, приступайте! — Но благословение господне! — В тюрьму пойдешь с благословением! — Спокойнее, Карл. Доктор, прошу вас…
Чьи-то руки очень осторожно подняли его. — Бедный мальчик… — понесли. Опустили на диван. Обыкновенные руки, человеческие. У отца Герувима словно яд сочился из пальцев — на коже оставались красные пятна. Лаура подкладывала ладонь, как кусок льда, — немел и тупо ныл промерзающий лоб.
— Бедный мальчик, ему, наверное, месяц не давали есть… — Не месяц, а две недели, — мог бы сказать он. Или три? Он не помнил. Струйкой полилась вода в запекшееся горло. Сладкая и прохладная. Необыкновенный вкус. Он открыл глаза. Как много их было! Черные тени в маленькой комнате. В отблесках призрачного, стеклянного пламени. Высокий с властным голосом, и другой — нервно сжимающий виски, и доктор со стаканом, и разгневанный отец Герувим, и Лаура, которая открыла беззвучный, рыбий рот, и еще, и еще кто-то. Он боялся, когда много людей. Много людей — это всегда плохо. Их было много на холме. Ночью. Светили автомобильные фары. Голубой туман лежал на вершине. Его привела мать. Тогда еще была мать. И она сильно сжимала его руку, чтобы он не убежал. А вокруг — стояли. Лица бледные, как вываренное мясо. Но не от фар — от страха. Было очень много страха. Он чувствовал, и его мутило. А некоторые были в балахонах. Еще страшнее — белые балахоны с прорезями для глаз. Жевали табак. Поднимая край, сплевывали. Потом приволокли того — связанного, без рубашки. Босые ноги в крови, а мягкая спина, будто свекла, — так его били. Он на всю жизнь запомнил. Кто-то сказал хрипло: — Давайте, подсажу мальца, пусть поглядит на одержимого… Он не хотел. Он вырывался. Но его подсадили. Открытый холм, залитый голубым, и крест из телеграфных столбов. Того уже привязали за кисти. Свесилась голова, потянув слабые плечи. Казалось, человек хочет нырнуть и никак не решается. Он смотрел, забыв дышать. Страх пучился тестом. Рядом крестились изо всех сил. И мать крестилась: дрожала, вытирала мелкий пот. Вышел главный, в черном балахоне, с мятущимся факелом. Что-то сказал. Все запели — нестройно и уныло. Господу нашему слава!.. Мать тоже пела, закрыв глаза. Завыло, хлестануло искрами — гудящий костер уперся в небо. Стало ужасно светло. Фары выключили. Машины начали отъезжать. Заячий, тонкий, как волос, крик, вылетел из огня. Запели громче, чтобы заглушить. Страх поднялся до глаз и потек в легкие — он тоже закричал — не помня себя, бил острыми кулаками по небритому, толстому, странно равнодушному лицу.
Дым относило в их сторону…
Его спросили: — Ты можешь сесть?
Он сел. Кружилась пустая голова. И тек по лопаткам озноб, оттого, что много людей. Хотя озноб был всегда — после геенны.
Ужасно громоздкий человек в дорогом костюме уронил на него взгляд — кожа и кости, живот, прилипающий к позвоночнику. — Доктор, он может идти?
— Да, выносливый мальчик. — Тогда пусть одевается. — И повернулся к Лауре.
— Я его забираю. Прямо сейчас.
Лаура закрыла большой рот.
— Господин директор…
— Документы на опеку уже оформлены? — приятно улыбаясь, спросил отец Герувим. Тот, кого называли директором, посмотрел на него, как на пустое место. — Если документы не оформлены, то я обращаюсь к присутствующему здесь представителю закона.
Лейтенант полиции с огромным интересом изучал свои розовые, полированные ногти.
— Закон не нарушен, — сказал он.
— Надеюсь, вы «брат во Христе»? — очень мягко спросил отец Герувим.
— «Брат», — любуясь безупречным мизинцем, ответил лейтенант, — но закон не нарушен.
Нервный человек, который до этого сжимал виски, подал рубашку. Больше мешал — рукава не попадали. Он морщился, злился и усиленно моргал красными, натертыми веками. Вдруг сказал неразборчивым шепотом: — Доктор, у вас есть что-нибудь… от зубной боли? — У того зрачки прыгнули на отца Герувима. — Да не вертитесь, доктор, никто не смотрит. — А вы что, из, этих? — еле слышно сказал доктор. — Так есть или нет? — Я не могу, обратитесь в клинику, — сказал доктор. — А ну вас к черту с клиникой! — Я всего лишь полицейский врач. — А ну вас к черту, полицейских врачей, — сказал нервный. У него крупно дрожали руки.
— Сестра моя, — с упреком сказал Лауре отец Геруним. — Я напоминаю о вашем христианском долге…
Лаура открывала и закрывала рот, теребила заношенный передник.
— Ради бога! Оставьте своего ребенка при себе, — высокомерно сказал директор. — Ради бога! Верните задаток.
Отец Герувим тут же впился в Лауру темными глазами…
— Ах, нет, я согласна, — сказала Лаура.
— Деньги, — горько сказал отец Герувим. — Проклятые сребреники.
Улыбка его пропала. Будто не было. Он раскрыл кожаный чемоданчик, наподобие врачебного, деловито собрал сброшенные на пол никелированные щипчики, тисочки, иглы. Уже в дверях поднял вялую руку:
— Слава Спасителю!
— Во веки веков! — быстро и испуганно ответил доктор. Только он один. Лаура кусала губы — желтыми, неровными зубами.
— Я вам еще нужен? — скучая, спросил лейтенант.
— Благодарю, — коротко ответил директор.
Лейтенант с сожалением оторвался от ногтей. Легко вздохнул.
— Я бы советовал вам уезжать скорее. По-моему, он вас узнал.
— Ах! — громко сказала Лаура.
Вышли на лестницу. Мутный свет, изнемогая, сочился сквозь толстую узость окна. Карл наткнулся на помойное ведро и выругался, когда потекла жижа. Мальчик искривил губы.
— На лифте не поедем, — сказал директор. — Они обожают взрывать лифты.
— Пристегните его, — посоветовал Карл. — А то убежит. Звереныш какой-то.
— Не убежит, — директор тронул мальчика за плечо. — Ты будешь жить недалеко отсюда, за городом. Там хорошее место, у тебя будут друзья. — Мальчик освободил плечо. — Если не понравится, мы отвезем тебя обратно домой, — пообещал директор.
Мальчик не ответил. Тер щеку. Лаура чмокнула его на прощание дряблыми, жалостными губами, и теперь щека немела от холода.
— Как тебя зовут?
— Герд.
Это было первое, что он произнес — скрипучим голосом старика.
— Конечно, звереныш, — сказал Карл. — А может быть, нам и нужны такие — звереныши. А не падшие ангелы. Чтобы были зубы, и были когти, и чтобы ненавидели всех… Ты обратил внимание на его голос — гормональное перерождение? М… м… м… — Он простонал, не сдержавшись. — Послушай, дай мне таблетку… Голова раскалывается. Что-то я сегодня плохо переношу слово Господне…
Директор протянул ему хрустящую упаковку.
— Тебе пора научиться — без таблеток. Когда-нибудь тебя схватит по-настоящему здесь, в городе — кончишь на костре.
— Да не хочу я учиться! — с неожиданной злостью сказал Карл. — Ты не понимаешь это? Пускай они нас боятся, а не мы их.
— Они и так нас боятся, — сказал директор. — Если бы они не боялись, было бы гораздо проще.
На лестнице резко пахло кошачьей мочой, жареной рыбой и прокисшим дешевым супом. Неистребимый запах. Герд ступал, не глядя. Он наизусть знал все треснутые ступени. Сколько раз, надломив ноги, он кубарем летел вниз, а в спину его толкал кухонный голос Лауры: — Упырь! Дьявольское отродье! — Убежать было бы здорово, но куда? Везде то же самое. Страх и подозрения, и курящиеся приторно-сладким дымом чудовищные клумбы костров. Хорошо бы — где никого нет. На остров в океане. Такой маленький, затерянный остров. Ни одного человека, лишь терпеливые рыбы…
Свет на улице был ярок и колюч. Машина с туловищем жабы, выпучив наглые фары, ждала у тротуара. — Надеюсь, нам не подложили какой-нибудь сюрприз?
— открывая дверцу, осведомился Карл. Директор кивнул ему на полицейского, который, расставив тумбы ног, следил за ними из-под надвинутой каски. — А… блюститель, тогда все в порядке… — Машина прыгнула с места. Карл небрежно крутил руль. — А этот, лейтенант… Он вообще ничего. Порядочный оказался. Полицейский — и порядочный. Сейчас редко кто осмелится возразить священнику. Надо бы нам с ним…
— Я хорошо оплачиваю эту порядочность, — сказал директор.
— Платишь? Да? Я и не знал, что у нас есть связи с полицией.
— Какие там связи, — директор поглядывал в боковое зеркальце. — Плакать хочется, такие у нас связи. То ли мы их покупаем, то ли они нас продают.
Карл сморщил длинный нос.
— Не понимаю позицию президента. Он семейный человек? Он нас поддерживает? Тогда почему?.. Все жаждут прогресса… Ты объясни ему, что это самоубийство. У него есть дети?
Директор не отрывался от зеркальца.
— За нами хвост, — сказал он.
— Ну да? Сейчас проверим. — Машина, круто взвизгнув, вошла в поворот на двух колесах. — Сейчас увидим! — Снова визг бороздящих по асфальту шин. — Действительно, хвост. И хорошо держатся — как привязанные. Я так догадываюсь, что «братья во Христе»? Подонки, со своей дерьмовой благодатью! — Карл быстро поглядывал то вперед, то в зеркальце. — Но за городом мы от них оторвемся, я ручаюсь, у нас мотор втрое…
Громко щелкнуло, и на ветровом стекле в окружении мелких трещин возникли две круглые дырочки. Карл пригнулся к баранке.
— А вот это серьезно, — сказал директор. — Это они совсем распустились. Тормози у ближайшего участка. Потребуем полицейского сопровождения. Обязаны дать. Ты слышишь меня, Карл?
Карл лежал грудью на руле, и ладони его медленно съезжали с обода. Машина вильнула. Директор рванул его за плечи, голова бессильно откинулась, над правой бровью в чистой белизне лба темнело отверстие, и из него вдруг толчком выбросило коричневую кровь. — Ка-арл… — растерянно сказал директор. Свободной рукой ухватился за руль. Поздно! Машина подпрыгнула на кромке, развернулась боком, у самых глаз крутанулись — газетный киоск, стена из кирпича, витрина с яркой надписью. Герд зажмурился. Грохнуло, рассыпалось. Его ужасно швырнуло вперед, больно хрустнули ребра, желтые круги поплыли в воздухе. Он вывалился — на спину. Директор тащил его. — Вставай! Да вставай же! — Лицо у него было сбрызнуто кровью. Они побежали. Директор чуть не волок его. Сам прихрамывал. Герд поминутно оглядывался. Их машина, своротив киоск и окропив мостовую брызгами лопнувшей витрины, слабо дымилась. Дверцы топорщились — жук на булавке. Вторая машина — стального цвета — затормозила, едва не врезавшись. Из нее выскочили четверо, в шелковых черных рубашках навыпуск. Сияли на груди белые, восьмиконечные кресты. Один тут же растянулся, споткнувшись, но трое бежали за ними. Передний поднял руку: тук-тук-тук, — глухо ударили пули. Целились в ноги. Директор свернул в подворотню — низкую и темную. Герд поскальзывался на отбросах. Проскочили один двор, другой — там на мокрых веревках хлопало белье. Женщина, растопырив локти, присела над тазом, как курица над цыплятами. Ввалились в какую-то парадную, в дурно пахнущий сумрак. — Да шевелись же! — рычал директор. Лестница была крутая. Герд подумал, что если они доберутся до чердака, то спасутся. Он во всяком случае. По чердакам они его не догонят. Со двора доносились крики — их искали. Жахнула дверь внизу, истошный голос завопил:
— Сюда! — Чердак был на замке. Здоровенный замок — пудовый. И железный брус, опоясывающий дверь. Герд зачем-то потрогал его. Замок даже не шелохнулся. Его давно не открывали, он весь проржавел.
— Ничего, ничего, обойдемся и так, — невнятно сказал директор. Ногой, с размаху, выбил раму низкого окна. Она ухнула глубоко во дворе. Достал блестящие, новенькие наручники.
— Летать умеешь?
Герд затряс головой и попятился.
— Пропадешь, — сказал директор. Ловко поймал его железными пальцами, защелкнул браслет. Герд зубами впился в волосатое запястье. — Звереныш! — проскрипел директор. — Они же тебя убьют. Или ты не понимаешь? — Схватил его в охапку. На лестнице, уже близко, бухал каблучный бег, умноженный эхом. — Только не бойся, ничего не бойся и держись за меня. — Он перевалил Герда через подоконник, из которого опасно торчали кривые гвозди. Герд упал, стальная цепочка тенькнула, чуть не выломав плечо. Директор протянул вторую руку. — На! — Герд отчаянно вцепился. Они поднимались — медленно, над ребристой крышей. Далеко, в квадратном дворике, женщина плескала руками. — Крыша нас заслонит, — сказал директор. — Они сюда не выберутся.
— Он дышал отрывисто, на лбу его вздулись синие вены. И текла по скуле кровь с зеленоватым оттенком. Он подтянул Герда и ухватил его подмышки, мертво сомкнув на груди крепкие ладони. Ветер сносил их. Город распахнулся внизу дремучим, паническим хаосом крыш и улиц.
Жгли послед черной кошки. Кошка только что родила и была тут же, в корзине, на подстилке из тряпок, протяжно мяукала, открывая медовые глаза с вертикальными зрачками. Кто-то поставил ей блюдечко молока. Трое мокрых котят, попискивая, тыкались в розовый живот бульдожьими мордочками. Она вылизывала им редкую шерсть. Еще трое родились мертвыми и теперь лежали на подносе, рядом с треногой, под которой задыхался огонь. Герду было их жалко: половина, а то и больше рождались мертвыми. — Это закономерно, — говорил учитель Гармаш, — инбридинг, близкородственное скрещивание, они ведут чистую линию уже несколько поколений: летальные мутации выходят из рецессива — следует вырождение и смерть. Герд начинал понемногу разбираться в этой механике. Очень трудно доставать материал. Черных кошек ловят и уничтожают. Считают, что именно в них переселяются бесы.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента