Андрей Столяров
КАК ЭТО ВСЕ ПРОИСХОДИТ
В Гонконге на него было совершено покушение. Когда приземистая с затененными стеклами, явно дорогая машина миновала центральный хайвэй, отполированный, точно бронза, и, покрутившись в развязке, как этажерка, спускающейся с одного уровня на другой, выехала на более узкое, но такое же гладкое, без выбоинки и заплатки, чуть выпуклое шоссе, двух-трехэтажные домики вдоль которого указывали на начало пригорода, его несмотря на жару вдруг бросило в пронзительный холод и одновременно прошибло испариной, как кислота, защипавшей – веки, уголки губ, нос, кожу на подбородке.
По предыдущим двум случаям он уже хорошо знал, чему это предшествует, и потому, резко нагнувшись и выставив локти, чтобы не расшибить голову при ударе, сдавленно крикнул шоферу:
– Гони!.. – а потом еще раз: – Гони!.. Гони!.. Скорость прибавь!.. Что ты спишь!?...
От тягучего спазма, который всегда в эти минуты его охватывал, он даже не сразу сообразил, что ведь шофер ни хрена не понимает по-русски, а когда все-таки сообразил, при этом чуть снова не выпрямившись, и попытался, как недоучившийся школьник, построить корявую фразу, все английские выражения тут же выскочили у него из памяти. В сознании плавали лишь ни на что не пригодные грамматические обломки, что-то вроде «гоу эхед», «ассосинэйшн», «иммидьетли» и еще, естественно, «сорри» [1]. Он никак не мог выдавить из себя ничего подходящего. В конце концов крикнул: Форвертс!.. Форвертс!.. [2]то, что застряло в подкорке, наверное, из фильмов, виденных в детстве.
Хорошо еще, что Касим, который по его состоянию догадался, что происходит, не стал тратить время на бесплодные попытки преодолеть языковой барьер, а поступил проще, как уже поступал в подобных случаях ранее: перегнулся долговязым телом своим через сиденье вперед и, ухватив руль поверх пальцев испуганного шофера, изо всех сил крутанул влево.
Машину занесло на встречную полосу. Это их, по-видимому, и спасло.
В следующую секунду раздался хлопок, короткий свист, что-то блеснуло. Автомобиль подбросило, как игрушечный, и развернуло, поставив лакированным туловом вдоль обочины. Загрохотали по металлу вывороченные куски асфальта. Тоненько, будто щенок, заверещал сопровождающий их китаец. Боковые стекла, покрывшись мелкими трещинками, ссыпались внутрь салона. Правда, он воспринимал это все уже только краем сознания, потому что в следующую же секунду вслед за Касимом выкатился из машины, побежал куда-то на четвереньках, упал, снова поднялся, и, перевалившись через низенькие, очень жесткие, как из пластмассы, сросшиеся между собой кусты, наверное, специально высаженные вдоль дороги, распластался по земляной поверхности, втискиваясь в ее спасительные углубления.
Некоторое время он даже не решался поднять голову. Он не хотел видеть темную, в маске с прорезями, согнутую фигуру, целящуюся в него из пистолета с глушителем. Только бы не в лицо, подумал он с отвращением. Куда угодно – в темя, в затылок, в сердце, только бы не прямо в лицо. Ему уже приходилось видеть лица, превращенные выстрелами в кровавую кашу. Господи, если ты есть, сделай так, чтобы не в лицо, а например, в сердце... Пауза, пахнущая травой, тянулась нескончаемо долго, и когда он все-таки поднял голову и осторожно привстал на локтях, уперев их в щебенку, которой была набита здешняя неприветливая земля, он увидел вяло дымящуюся на шоссе брошенную машину, громадный валун, вдоль которого пробирался Касим, ощупывая рукой каждую выемку, белые, окруженные то ли яблонями, то ли сливами здания вдоль дороги и над ними – почти незаметные, блеклые, слабо-фиолетовые облака, будто тени, растянувшиеся вдоль горизонта.
Значит, я все-таки жив, подумал он.
И в то же мгновение, будто лопнула пленка, скрадывавшая все звуки. Долетело со стороны города и усилилось, стремительно нарастая, буйство полицейской сирены. Мелькнули красные и синие проблесковые маячки, несущиеся над дорогой. Взвизгнули шины, поспешно захлопали дверцы, поплыли в утреннем воздухе возбужденные командные голоса.
Тогда он поднялся уже во весь рост и, отряхиваясь на ходу от мелкого сора, пошел к машине. Он совершенно не волновался. Только как-то нехорошо, точно он сегодня не завтракал, сосало под ложечкой. И еще было какое-то странное чувство, будто все это в действительности не имеет к нему отношения. Это все оперетта, ненастоящая жизнь, и он наблюдает за действием как бы по телевизору. Он посторонний для всех этих людей.
И он в самом деле, как посторонний, позволил немедленно появившемуся откуда-то весьма озабоченному врачу, продезинфицировать и заклеить чем-то прозрачным длинную царапину на руке – черт его знает, когда успела возникнуть эта царапина, – и тоже, как посторонний, с предупредительным безразличием, поворачиваясь, позволил Касиму почистить себя жесткой щеточкой, которую тот уже где-то достал – на то он, правда, был и Касим, чтобы достать, что угодно, – и уже полностью, как посторонний, не произнося ни единого слова, ждал после этого, пока сопровождающий их китаец закончит свои объяснения с пузатым, но видимо, энергичным офицером полиции.
Все это его абсолютно не интересовало.
И лишь когда очумевший китаец, завершив объяснения, подскочил к ним с извиняющейся улыбкой и пониженным голосом, скороговорочкой доложил, что господин лейтенант понимает, в каком вы сейчас состоянии от этого прискорбного инцидента, он не требует у вас показаний, вы можете дать их завтра в любое удобное для вас время, а потом от себя добавил, еще больше понизив голос: я думаю, что это необязательно, – вот только тогда он как бы очнулся и нейтрально спросил:
– Мы можем ехать?
– Да-да, конечно, уважаемый мистер Марголин. – И китаец распахнул перед ними дверцы точно такой же приземистой и затененной машины. – Пожалюйста, мистер Марголин, нас никто не препятствует...
Правда, перед тем, как устроиться на сиденье из белой кожи, он немного помедлил. Однако дело здесь было, конечно, не в «состоянии от этого прискорбного инцидента». Не в состоянии и не в самой машине, которая тоже могла бы вызвать теперь неприятные ассоциации. Дело здесь было совсем в другом.
Просто он только сейчас вспомнил, под какой фамилией находится в этой стране.
Большую часть оставшегося пути он молчал. Он то ли расслабился и спокойно дремал, действительно приходя в себя после неприятного инцидента, то, напротив, сосредоточился, отключившись от всего менее важного, и, покачиваясь в такт движению, полуприкрыв глаза, мысленно, еще раз готовился к предстоящей беседе. По безжизненному его лицу, казалось, утратившему все теплые краски, догадаться ни о чем было нельзя. Во всяком случае, прерывать это молчание никто не решался. И только когда пейзаж за окном расширился и стал уже совсем сельским: маленькие ухоженные плантации, огородики, где между грядок покоилось в воде желтое небо, он утопил специальную кнопку на боковой дверце машины и, подождав, пока толстое звуконепроницаемое стекло разделит пассажирский и шоферский отсеки, снова откинулся на сиденье и негромко сказал Касиму:
– Выясни, кто это сделал.
– Хорошо, – ответил Касим, даже не шелохнувшись.
– Сколько времени тебе нужно на это?
Касим подумал.
– Скорее всего, недели две-три потребуется.
– Сейчас какие-нибудь соображения есть?
– Сейчас никаких соображений нет.
Машина, не сбавляя скорости, вошла в поворот.
– Ну что там еще?
– Все то же. Опять Южный банк, – ответил Касим.
– По-прежнему не хотят работать?
– Отказываются категорически.
– Ломейкин говорил с ними?
– Ломейкин туда летал и получил от ворот поворот.
– У них там. Кажется. этот... как его... Коротеев?
– Слышал, как его называют?
– Как?
– «Японский бульдозер».
– Забавно. Он свой отказ чем-нибудь мотивирует?
– Утверждает, что хочет остаться полностью самостоятельным.
– Ну это фикция. С «алтайским пулом» он работает, по-моему, уже года четыре.
– Знаешь, «алтайский пул» – это вообще нечто особенное.
– Ну так что? – сказал он. – Давай конструктивные предложения.
Касим чуть прищурился.
– У меня все готово, – после непродолжительной паузы сказал он.
– Тогда в чем дело?
– Нужна санкция.
– Чья?
– Лично твоя.
Теперь они уже оба некоторое время молчали. Машина вышла из поворота, и скорость на гладком покрытии практически не ощущалась. Будто едва-едва покачиваешься в колыбели. Плантации за окном сменились бугристой желтоватой равниной.
Он вздохнул и безо всякого интереса глянул на это пейзаж. А потом вежливо и несколько утомленно сказал:
– Касим, будь другом, пожалуйста, реши эту проблему.
На встречу он опоздал не более чем на пять минут. Когда ведомый все тем же чрезмерно улыбающимся китайцем, после покушения, вероятно, чувствовавшим себя еще немного растерянным, он поднялся по ступенькам крохотной виллы, утонувшей, как и другие, в нежно-воздушном, яблоневом, буйном цветении, стрелка на циферблате часов, постукивающих в полумраке гостиной, только-только еще отошла от цифры «двенадцать» и ажурный посеребренный кончик ее замер против первого большого деления.
Ожидание еще не приобрело раздраженный характер.
Он это мгновенно заметил и потому, легко опустившись в кресло с золочеными подлокотниками, возле которого остановился китаец, сдержанно произнес:
– Здравствуйте, господа.
Сразу же зашуршал из-за спины негромкий перевод на английский, и сидящие в отчетливом полумраке люди чуть наклонили головы. В этот раз их было несколько больше, чем на прошлых переговорах: в некотором отдалении от уже знакомых ему француза, немца и итальянца, более-менее изученных за последние месяцы, в общем, благожелательных и потому в настоящий момент опасности не представляющих, в таком же, как у него, золоченом кресле с гнутыми подлокотниками, сидел четвертый партнер – китаец, естественно, ради которого они все и прилетели в Гонконг, – сухощавый, на первый взгляд, совершенно без возраста, идеально, как деревянный, держащий прямую плоскую спину.
Именно он и начал беседу, не пошевелив ни одним пальцем выложенных вперед костлявых узких ладоней.
– Я слышал, что у нашего уважаемого гостя были некоторые... особые... неприятности по дороге. Примите мои сожаления. Мир стал безумным, и никто не может сказать, что с ним будет даже через минуту.
Темное, какое-то подсушенное лицо было непроницаемым. Или, может быть, даже участливым; черт его разберет эти китайские лица. Он смотрел в скорбные, полные черноты глаза мистера Чена и чем дольше смотрел, тем больше чувствовал в себе странную ненависть. Ты же сам, наверное, все это и подстроил, внезапно подумал он. Сам все рассчитал, подбил бабки, отдал приказ местному своему «Касиму». Сальдо, по-видимому, оказалось не в мою пользу. И вот, пожалуйста, выскакивает на повороте чурка с гранатометом.
Он знал, что его подозрения, скорее всего, безосновательны. Кому-кому, а мистеру Чену, это сегодняшнее покушение просто невыгодно. Никому из присутствующих оно не было выгодны. Тут все люди разумные и понимают, что без него операция осуществиться не может. И все-таки след к покушению тянется, вне всяких сомнений, отсюда. Во-первых ни один человек в России не знал, что он собирается в эти дни быть в Гонконге. Даже Касим не догадывался практически до самого вылета. Во-вторых, неизвестен был адрес, по которому его должны были здесь повезти. Кстати, он до сих пор не знает этого адреса. А в-третьих, господа, в-третьих, у нас так топорно эту работу не делают. Хотели бы отключить, поверьте, отключили бы без вопросов. Да и зачем в Гонконге, гораздо удобнее, например, в Санкт-Петербурге или в Москве.
По предыдущим двум случаям он уже хорошо знал, чему это предшествует, и потому, резко нагнувшись и выставив локти, чтобы не расшибить голову при ударе, сдавленно крикнул шоферу:
– Гони!.. – а потом еще раз: – Гони!.. Гони!.. Скорость прибавь!.. Что ты спишь!?...
От тягучего спазма, который всегда в эти минуты его охватывал, он даже не сразу сообразил, что ведь шофер ни хрена не понимает по-русски, а когда все-таки сообразил, при этом чуть снова не выпрямившись, и попытался, как недоучившийся школьник, построить корявую фразу, все английские выражения тут же выскочили у него из памяти. В сознании плавали лишь ни на что не пригодные грамматические обломки, что-то вроде «гоу эхед», «ассосинэйшн», «иммидьетли» и еще, естественно, «сорри» [1]. Он никак не мог выдавить из себя ничего подходящего. В конце концов крикнул: Форвертс!.. Форвертс!.. [2]то, что застряло в подкорке, наверное, из фильмов, виденных в детстве.
Хорошо еще, что Касим, который по его состоянию догадался, что происходит, не стал тратить время на бесплодные попытки преодолеть языковой барьер, а поступил проще, как уже поступал в подобных случаях ранее: перегнулся долговязым телом своим через сиденье вперед и, ухватив руль поверх пальцев испуганного шофера, изо всех сил крутанул влево.
Машину занесло на встречную полосу. Это их, по-видимому, и спасло.
В следующую секунду раздался хлопок, короткий свист, что-то блеснуло. Автомобиль подбросило, как игрушечный, и развернуло, поставив лакированным туловом вдоль обочины. Загрохотали по металлу вывороченные куски асфальта. Тоненько, будто щенок, заверещал сопровождающий их китаец. Боковые стекла, покрывшись мелкими трещинками, ссыпались внутрь салона. Правда, он воспринимал это все уже только краем сознания, потому что в следующую же секунду вслед за Касимом выкатился из машины, побежал куда-то на четвереньках, упал, снова поднялся, и, перевалившись через низенькие, очень жесткие, как из пластмассы, сросшиеся между собой кусты, наверное, специально высаженные вдоль дороги, распластался по земляной поверхности, втискиваясь в ее спасительные углубления.
Некоторое время он даже не решался поднять голову. Он не хотел видеть темную, в маске с прорезями, согнутую фигуру, целящуюся в него из пистолета с глушителем. Только бы не в лицо, подумал он с отвращением. Куда угодно – в темя, в затылок, в сердце, только бы не прямо в лицо. Ему уже приходилось видеть лица, превращенные выстрелами в кровавую кашу. Господи, если ты есть, сделай так, чтобы не в лицо, а например, в сердце... Пауза, пахнущая травой, тянулась нескончаемо долго, и когда он все-таки поднял голову и осторожно привстал на локтях, уперев их в щебенку, которой была набита здешняя неприветливая земля, он увидел вяло дымящуюся на шоссе брошенную машину, громадный валун, вдоль которого пробирался Касим, ощупывая рукой каждую выемку, белые, окруженные то ли яблонями, то ли сливами здания вдоль дороги и над ними – почти незаметные, блеклые, слабо-фиолетовые облака, будто тени, растянувшиеся вдоль горизонта.
Значит, я все-таки жив, подумал он.
И в то же мгновение, будто лопнула пленка, скрадывавшая все звуки. Долетело со стороны города и усилилось, стремительно нарастая, буйство полицейской сирены. Мелькнули красные и синие проблесковые маячки, несущиеся над дорогой. Взвизгнули шины, поспешно захлопали дверцы, поплыли в утреннем воздухе возбужденные командные голоса.
Тогда он поднялся уже во весь рост и, отряхиваясь на ходу от мелкого сора, пошел к машине. Он совершенно не волновался. Только как-то нехорошо, точно он сегодня не завтракал, сосало под ложечкой. И еще было какое-то странное чувство, будто все это в действительности не имеет к нему отношения. Это все оперетта, ненастоящая жизнь, и он наблюдает за действием как бы по телевизору. Он посторонний для всех этих людей.
И он в самом деле, как посторонний, позволил немедленно появившемуся откуда-то весьма озабоченному врачу, продезинфицировать и заклеить чем-то прозрачным длинную царапину на руке – черт его знает, когда успела возникнуть эта царапина, – и тоже, как посторонний, с предупредительным безразличием, поворачиваясь, позволил Касиму почистить себя жесткой щеточкой, которую тот уже где-то достал – на то он, правда, был и Касим, чтобы достать, что угодно, – и уже полностью, как посторонний, не произнося ни единого слова, ждал после этого, пока сопровождающий их китаец закончит свои объяснения с пузатым, но видимо, энергичным офицером полиции.
Все это его абсолютно не интересовало.
И лишь когда очумевший китаец, завершив объяснения, подскочил к ним с извиняющейся улыбкой и пониженным голосом, скороговорочкой доложил, что господин лейтенант понимает, в каком вы сейчас состоянии от этого прискорбного инцидента, он не требует у вас показаний, вы можете дать их завтра в любое удобное для вас время, а потом от себя добавил, еще больше понизив голос: я думаю, что это необязательно, – вот только тогда он как бы очнулся и нейтрально спросил:
– Мы можем ехать?
– Да-да, конечно, уважаемый мистер Марголин. – И китаец распахнул перед ними дверцы точно такой же приземистой и затененной машины. – Пожалюйста, мистер Марголин, нас никто не препятствует...
Правда, перед тем, как устроиться на сиденье из белой кожи, он немного помедлил. Однако дело здесь было, конечно, не в «состоянии от этого прискорбного инцидента». Не в состоянии и не в самой машине, которая тоже могла бы вызвать теперь неприятные ассоциации. Дело здесь было совсем в другом.
Просто он только сейчас вспомнил, под какой фамилией находится в этой стране.
Большую часть оставшегося пути он молчал. Он то ли расслабился и спокойно дремал, действительно приходя в себя после неприятного инцидента, то, напротив, сосредоточился, отключившись от всего менее важного, и, покачиваясь в такт движению, полуприкрыв глаза, мысленно, еще раз готовился к предстоящей беседе. По безжизненному его лицу, казалось, утратившему все теплые краски, догадаться ни о чем было нельзя. Во всяком случае, прерывать это молчание никто не решался. И только когда пейзаж за окном расширился и стал уже совсем сельским: маленькие ухоженные плантации, огородики, где между грядок покоилось в воде желтое небо, он утопил специальную кнопку на боковой дверце машины и, подождав, пока толстое звуконепроницаемое стекло разделит пассажирский и шоферский отсеки, снова откинулся на сиденье и негромко сказал Касиму:
– Выясни, кто это сделал.
– Хорошо, – ответил Касим, даже не шелохнувшись.
– Сколько времени тебе нужно на это?
Касим подумал.
– Скорее всего, недели две-три потребуется.
– Сейчас какие-нибудь соображения есть?
– Сейчас никаких соображений нет.
Машина, не сбавляя скорости, вошла в поворот.
– Ну что там еще?
– Все то же. Опять Южный банк, – ответил Касим.
– По-прежнему не хотят работать?
– Отказываются категорически.
– Ломейкин говорил с ними?
– Ломейкин туда летал и получил от ворот поворот.
– У них там. Кажется. этот... как его... Коротеев?
– Слышал, как его называют?
– Как?
– «Японский бульдозер».
– Забавно. Он свой отказ чем-нибудь мотивирует?
– Утверждает, что хочет остаться полностью самостоятельным.
– Ну это фикция. С «алтайским пулом» он работает, по-моему, уже года четыре.
– Знаешь, «алтайский пул» – это вообще нечто особенное.
– Ну так что? – сказал он. – Давай конструктивные предложения.
Касим чуть прищурился.
– У меня все готово, – после непродолжительной паузы сказал он.
– Тогда в чем дело?
– Нужна санкция.
– Чья?
– Лично твоя.
Теперь они уже оба некоторое время молчали. Машина вышла из поворота, и скорость на гладком покрытии практически не ощущалась. Будто едва-едва покачиваешься в колыбели. Плантации за окном сменились бугристой желтоватой равниной.
Он вздохнул и безо всякого интереса глянул на это пейзаж. А потом вежливо и несколько утомленно сказал:
– Касим, будь другом, пожалуйста, реши эту проблему.
На встречу он опоздал не более чем на пять минут. Когда ведомый все тем же чрезмерно улыбающимся китайцем, после покушения, вероятно, чувствовавшим себя еще немного растерянным, он поднялся по ступенькам крохотной виллы, утонувшей, как и другие, в нежно-воздушном, яблоневом, буйном цветении, стрелка на циферблате часов, постукивающих в полумраке гостиной, только-только еще отошла от цифры «двенадцать» и ажурный посеребренный кончик ее замер против первого большого деления.
Ожидание еще не приобрело раздраженный характер.
Он это мгновенно заметил и потому, легко опустившись в кресло с золочеными подлокотниками, возле которого остановился китаец, сдержанно произнес:
– Здравствуйте, господа.
Сразу же зашуршал из-за спины негромкий перевод на английский, и сидящие в отчетливом полумраке люди чуть наклонили головы. В этот раз их было несколько больше, чем на прошлых переговорах: в некотором отдалении от уже знакомых ему француза, немца и итальянца, более-менее изученных за последние месяцы, в общем, благожелательных и потому в настоящий момент опасности не представляющих, в таком же, как у него, золоченом кресле с гнутыми подлокотниками, сидел четвертый партнер – китаец, естественно, ради которого они все и прилетели в Гонконг, – сухощавый, на первый взгляд, совершенно без возраста, идеально, как деревянный, держащий прямую плоскую спину.
Именно он и начал беседу, не пошевелив ни одним пальцем выложенных вперед костлявых узких ладоней.
– Я слышал, что у нашего уважаемого гостя были некоторые... особые... неприятности по дороге. Примите мои сожаления. Мир стал безумным, и никто не может сказать, что с ним будет даже через минуту.
Темное, какое-то подсушенное лицо было непроницаемым. Или, может быть, даже участливым; черт его разберет эти китайские лица. Он смотрел в скорбные, полные черноты глаза мистера Чена и чем дольше смотрел, тем больше чувствовал в себе странную ненависть. Ты же сам, наверное, все это и подстроил, внезапно подумал он. Сам все рассчитал, подбил бабки, отдал приказ местному своему «Касиму». Сальдо, по-видимому, оказалось не в мою пользу. И вот, пожалуйста, выскакивает на повороте чурка с гранатометом.
Он знал, что его подозрения, скорее всего, безосновательны. Кому-кому, а мистеру Чену, это сегодняшнее покушение просто невыгодно. Никому из присутствующих оно не было выгодны. Тут все люди разумные и понимают, что без него операция осуществиться не может. И все-таки след к покушению тянется, вне всяких сомнений, отсюда. Во-первых ни один человек в России не знал, что он собирается в эти дни быть в Гонконге. Даже Касим не догадывался практически до самого вылета. Во-вторых, неизвестен был адрес, по которому его должны были здесь повезти. Кстати, он до сих пор не знает этого адреса. А в-третьих, господа, в-третьих, у нас так топорно эту работу не делают. Хотели бы отключить, поверьте, отключили бы без вопросов. Да и зачем в Гонконге, гораздо удобнее, например, в Санкт-Петербурге или в Москве.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента