Столяров Андрей. Маленький серый ослик

Столяров Андрей
Маленький серый ослик

   Столяров Андрей
   МАЛЕНЬКИЙ СЕРЫЙ ОСЛИК
   Первая ушла, как в песок, но, к счастью, деньги были. Треху выкинул Рабчик, треху положил сам Манаев, Рамоницкий, слегка покряхтев, добавил два желтых рубля и рубль мелочью, и, наконец, даже переживающий больше всех Федюша, покопавшись в карманах, выудил откуда-то сложенную в восемнадцать раз мятую обтерханную бумажку.
   Вероятно, последнее, что у него было.
   - Достаточно, - сказал Бледный Кузя. Из брезентовой клетчатой сумки, поставленной между ног, извлек два отливающих чернью фугаса с кривыми наклейками и, жестом фокусника перекрутив их в воздухе, очень ловко впечатал на середину ящика, застеленного рваной клеенкой. - Оп-ля!.. Кушать подано!..
   - Ну, не томи, не томи, - умирая, простонал Федюша.
   По землистому источенному потом лицу его, по полуоткрытому рту, из которого вырывалось мелкое и частое дыхание, было видно, что ему сейчас хуже всех. У него даже глаза запали, а обтянутый кожей нос, заострился, как у покойника.
   Впрочем, и остальным было не лучше. Рамоницкий усиленно сжимал виски и они вминались под жесткостью пальцев, как гуттаперчевые. Рабчик, подвернув толстенные губы, ощерился, будто голодный медведь, да так и застыл, по-видимому, борясь с тошнотой. У самого Манаева катастрофически пересохло горло, а по спекшемуся твердому мозжечку царапал изнутри черепа острый коготь. Режущая боль отдавалась в затылке. Жить не хотелось. Прошла вторая, и он сразу же откинулся на теплую стенку склада - прикрыв глаза, ощущая на лице горячее солнце. Надо было ждать. Просто ждать. Ждать - и более ничего. Он слышал, как Рабчик, сохранивший не в пример другим определенную бодрость, нудновато рассказывает Бледному Кузе о вчерашнем.
   - Значит, взяли, как всегда, две и пошли к Николке. Федюша, конечно, сразу же отрубился. Положили его в николкину ванную, чтоб отдохнул. Появился Налим притаранил ещё полбанки. Потащились по такому случаю к Карапету. На площадке у Карапета Налим упал. И подняться не смог, оставили его у батареи. Карапет в свою очередь выставил одеколон. Раскололи Оглоблю и брательника, который к нему приехал. И Кошмара вдруг тоже выставила фунфурик. А когда вернулись обратно, то оказалось, что Федюша уже плавает на поверхности - весь в одежде, захлебывается и посинел. Кто пустил воду, до сих пор неизвестно. Кое-как вытащили его, тут он и сблевал. Метров, наверное, на пятнадцать, как бутылка шампанского. В общем, нормально посидели, только Налим куда-то пропал, то ли забрали его, то ли умер. Ни хрена с ним не будет, я думаю, обнаружится...
   - Обнаружится, - подтвердил Бледный Кузя. И, судя по звуку, потер друг о друга мозолистые ладони. - Ну так что, мужики, до обеда валандаться будем?..
   До обеда валандаться никто не собирался. Поэтому расплескали по третьей. И когда Манаев, проглотив пахучую отвратительную бурду, уже ставил баночку из-под майонеза обратно в ящик, то в желудке у него лопнул пузырь: растеклось мучительное тепло и кровь начала толчками перемещаться по телу.
   - Хорошо-то как!.. - вдруг блаженным голосом сказал Федюша.
   Манаев открыл глаза.
   Было действительно хорошо. Яркое июльское солнце заливало дворик, огороженный глухим забором, над забором пестрела тенями и бликами листва тополей, доски, поддерживающие спину, были нагретые, в вышине белели вспученные облака, чирикала над головой какая-то птаха, пахло свежими стружками, заваренным столярным клеем: наверное, Бледный Кузя мастерил перед их приходом что-нибудь несущественное. Главное же - разогнулся коготь, царапавший мозг. Боль ушла. Распрямилась и зазвенела каждая жилочка в теле.
   Живу, с облегчением подумал он.
   Вероятно, то же самое чувствовали и остальные, потому что зашевелились, задвигались все сразу, устраиваясь поудобнее. Чиркнула спичка о коробок, поплыл, завиваясь, синеватый табачный дым.
   - Благодетель ты наш! - с чувством сказал Рабчик. Он влюбленными глазами смотрел на Бледного Кузю. - Благодетель! Спаситель! Чтоб мы без тебя делали?.. Мужики! Давайте за благодетеля!..
   Звякнуло сдвинутое стекло, послышались возгласы: Молодец, Кузя!.. Выручаешь!.. Продолжай в том же духе!.. - Бледный Кузя кивал, расплываясь в улыбке. У него не хватало двух передних зубов. Но сейчас это внешность не портило, а наоборот делало его роднее и ближе.
   Он сказал растроганно:
   - Спасибо, мужики! Вот как я считаю, кто я такой? Я - доктор. Человек умирает, человеку плохо. А тут я достал немного и спас ему жизнь. Я доктор, мужики. Я правильно излагаю?..
   - Ур-ра-а-а!.. - завопил очухавшийся Федюша.
   Но его тут же заткнули, потому что крик мог привлечь внимание. А Бледный Кузя, дождавшись тишины, с достоинством подвел итог:
   - За врачей, мужики! - и всосал стакан мягким фиолетовым ртом, вокруг которого кучерявились три волосинки.
   - Ур-ра-а-а!..
   Третья бутылка таким образом тоже улетела. Но этого как бы никто и не заметил. Народ явно отмяк. Даже хмурый поначалу Рамоницкий, страдавший язвой и поэтому державшийся за живот, слегка расслабился, привалился к доскам сарая и, с шумом дохнув, заговорщически подмигнул Манаеву. Манаев ответил ему тем же. Они ещё с прошлого раза симпатизировали друг другу. Или, может быть, Рамоницкий имел что-то в виду. Что-то конкретное, о чем они договаривались. Манаев не помнил. Да и не хотелось вспоминать. Наступал тот самый счастливый час, ради которого они, собственно, и собирались. Час безоблачной радости. Час вдохновения.
   Будто тихий ангел пролетел над миром.
   Это, по-видимому, ощутили все.
   Рабчик неторопливо потянулся и почесал ногтями волосатую грудь.
   - Расскажи что-нибудь, Маняша, - расслабленно попросил он.
   - А что рассказывать? - поинтересовался Манаев.
   - Ну расскажи, как ты в булочную ходил. Кузя тогда отсутствовал, а я ещё раз послушаю...
   - Хорошая история, - предвкушая, подтвердил Рамоницкий.
   И в момент захмелевший Федюша тоже пискнул что-то одобрительное.
   - Про булочную, так про булочную, - согласился Манаев.
   И он рассказал про булочную.
   Суть истории заключалась в следующем. Однажды в воскресенье, в восемь утра, жена послала Манаева за хлебом. Она не боялась его посылать, потому что это было воскресенье и восемь утра. Но когда Манаев выскочил из своей парадной, то его сразу же схватил за руку какой-то мужик и без лишних слов предложил опохмелиться. У мужика была с собой цельная поллитровка. Он, вероятно, маялся. Манаев, конечно, отказываться не стал, они вернулись в парадную, мужик раскупорил эту поллитровку и вытащил из кармана плавленный сырок. А Манаев предупредил его, что - торопится. Дескать, жена послала за хлебом. Надо по-быстрому. Поэтому мужик наскоро хряпнул пару глотков занюхал от рукава, зажевал и передал бутылку Манаеву. Здесь начинается самое интересное. Чтобы показать, как он торопится, Манаев лихо крутанул бутылку перед собой - раз, другой - и опрокинул её в рот. Но, по-видимому, несколько перестарался. Водка в бутылке закрутилась винтом. Даже непонятно, как это получилось. Она закрутилась винтом и ударила прямо в открытое горло. Как из крана. Будто под гигантским давлением. Это - первый раз в жизни, мужики! Миг - и бутылка была опорожнена. Ему даже глотать не пришлось. Правда, Манаев не растерялся. Как ни в чем не бывало, он отдал бутылку мужику, вежливо сказал: Спасибо. Извини, тороплюсь, - и побежал в булочную. А мужик так и остался - с пустой бутылкой в руке. Поглядывая то на нее, то на Манаева. Но и это ещё не все. Хлеб Манаев купил благополучно, но когда он поднимался к себе на четвертый этаж, то перед последним пролетом его будто ударило. Будто - рельсой по голове. Все-таки - четыреста грамм, натощак. Он чуть было не отрубился. Кое-как дополз до двери и позвонил. Открыла жена. Представляете, мужики? Воскресенье, восемь утра. Побежал за хлебом, вернулся через пятнадцать минут. И - вдрабадан. Лыка не вяжет.
   Манаев закончил историю. Он рассказывал её, не напрягаясь, скорее для разминки, лишь скупой жестикуляцией подчеркивая отдельные фразы. Он по опыту знал, что вступительную историю педалировать не надо. Но эффект все равно был убийственный. Ржали - все. Ржал, выбухивая грудные басы, мощный Рабчик, ржал измученный неурядицами нервный зеленоватый Рамоницкий, крест-накрест держась за живот. Бледный Кузя, которого было ничем не пронять, тоже перхал гортанью, будто покашливая. Что же касается Федюши, то тут и говорить было нечего. Федюша просто сверзился с ящика: лежа на земле, дергаясь словно в припадке, и тихонечко, как заяц, стонал. Общими усилиями его подняли и водрузили обратно. Но он опять сверзился.
   Результат был налицо.
   - Про сберкассу, про сберкассу расскажи!.. - заикаясь от смеха, выкрикнул Рамоницкий. - Про сберкассу и про то, как ты с нашим участковым общался...
   - С товарищем Пенкиным? - уточнил Манаев.
   - Во-во! Как он тебе потом пять рублей подарил!..
   Манаева не нужно было уговаривать. Он рассказал и про сберкассу, где ему пытались заплатить, лишь бы он больше там никогда не появлялся, и про здешнего участкового, товарища Пенкина, который до сих пор обходил Манаева стороной, а если и встречал, то менялся в лице и здоровался первым, а затем, не дожидаясь дальнейших просьб, начал просто рассказывать анекдоты. Анекдотов он знал великое множество, и они всплывали в памяти как бы сами собой. Никаких усилий не требовалось. Особенно сейчас, когда мир был пронизан искрящейся радостью. Главное было - подать. А подать Манаев умел. Образы выскакивали яркие и выразительные. Каждое движение - персонаж. Каждое слово - на своем месте. Интересно, что сам он при этом никогда не смеялся, а лишь, как грач, вертел головой, с любопытством и удивлением поглядывая на окружающих.
   Так было и теперь.
   Он смотрел на компанию, бьющуюся в конвульсиях, и когда, по его мнению, конвульсии ослабевали, то немедленно добавлял что-нибудь еще. Хохот возобновлялся с новой силой.
   А в заключение он рассказал историю о маленьком сером ослике. Он всегда рассказывал эту историю в заключении. История была совершенно бессмысленная. Просто жил маленький серый ослик и перед этим осликом возникали различные трудности, но когда они перед ним возникали, то ослик немедленно предлагал: Давайте выпьем, ребята... - Вот, пожалуй, и все. Никакого сюжета. История держалась исключительно на интонации. Но почему-то именно она всегда была гвоздем выступления.
   Манаев заколотил этот гвоздь и, поглядывая вокруг себя, вдруг понял, что надо завязывать. Надо завязывать и как можно скорее. Не то, чтобы стало хуже, явно хуже - нет - здесь как раз все было нормально: и народ, отдыхая, лежал вповалку и июльское утро по-прежнему играло светлыми летними красками, но Манаев чувствовал, что краски уже потускнели, а внутри у него появилась знакомая тяга неудовлетворения. И он хорошо знал, что неудовлетворение это будет возрастать.
   Поэтому, выжидая подходящий момент, он очень настойчиво посмотрел на Бледного Кузю. А Бледный Кузя, поймав его взгляд, догадался и отрицательно качнул головой. Значит, он был уже полностью вытряхнутый. Значит, надо было бежать за новой. У Манаева сохранялись две трешки. Но он не был уверен насчет остальных. Ну, Федюша - пустой. Потому что Федюша - всегда пустой. Это ясно. Рамоницкий, наверное, тоже на нуле. Откуда деньги у научного сотрудника. Бледный Кузя - хозяин. Отпадает. Он участвует - за глоток. Кое-что мог подкинуть, по-видимому, только Рабчик. У Рабчика деньги водились. Правда, где это видано, чтобы Рабчик поставил другим. Рабчик, как известно, удавится, а не поставит. Рабчик, как известно, и сам не прочь проехаться за чужой счет.
   В общем, ситуация была безнадежная.
   Манаев даже поскучнел, ощущая, как вползает в сознание серая томительная безнадежность, прижимая к земле, порождая невыносимую тревогу похмелья, но как раз в этот момент, Рамоницкий, проглотив очередной приступ веселья, подобрал под себя длинные нескладные ноги, как-то цыкнул, привлекая внимание и снова подмигнул ему.
   Подмигнул очень ясно и очень значительно.
   Сомнений не было.
   Манаев сразу же встал.
   - Ну, мне пора, - сказал он, голосом перекрывая возражения. - Мысленно с вами, мужики, но на работе тоже надо иногда показываться. Ну - нет, нет! На сегодня, я думаю, достаточно...
   И немедленно вслед за ним, как и ожидалось, поднялся Рамоницкий.
   - Да, мужики, пора закругляться...
   Они пролезли через щель в заборе, где гвозди внизу были предусмотрительно вынуты Бледным Кузей, и очутились в институтском дворике, заваленном ящиками и металлическим ломом.
   Рамоницкий тут же согнулся, пронзенный воспоминаниями:
   - Как там у тебя ослик сказал: Давайте выпьем, ребята?.. - Ха-ха-ха!.. Не могу.. Ну - Манаев... Ну ты - человек уникальный... - однако через мгновение посерьезнел и добавил уже совсем другим тоном. - Значит так! У Сереги Паранина, это наш начальник лаборатории, сегодня день рождения. Я считаю, что он обязан поставить. Значит так! Ты - ни во что не вмешиваешься. Все переговоры я беру на себя. А твое дело - мычать и поддакивать...
   - Ну - идем! - облегченно сказал Манаев.
   Настроение у него сразу улучшилось. Появилась надежда и предчувствие невероятной удачи. Должно же ему когда-нибудь повезти. Лечу, с изумлением подумал он. Он и в самом деле как будто летел. Мелькнула мысль о работе и тут же пропала. Потому что какая могла быть сейчас работа. Утро еще. Вся жизнь впереди. Не работать надо, а радоваться.
   И Манаев - радовался.
   В институтском коридоре, куда они проникли через черный ход, он метнулся навстречу первой же попавшейся лаборантке, которая, брезгливо наморщив нос, осторожно несла перед собой удлиненную тонкую колбу с какой-то синеватой жидкостью.
   - Девушка, а что у вас в колбочке - такое интересное?..
   И брезгливая мина сменилась приветливостью. Лаборантка охотно остановилась.
   - Это - раствор купороса.
   - А можно понюхать?..
   - Да хоть - выпить, - ответила лаборантка, вытаскивая пробку.
   Манаев, может быть, и выпил бы. А что такого? Лаборантка ему очень понравилась. Но Рамоницкий, точно крючком, зацепив его своей рукой под локоть, грубо дернул куда-то в сторону.
   - Ну - не гуляй, не гуляй!..
   - Так ведь - симпатичная женщина, - сказал Манаев.
   - Я тебя прошу: не гуляй!.. - он волок Манаева по коридору и, проскользнув в одну из окрашенных цинковыми белилами дверей с надписью "Лаборатория спектрометрии", изобразил на лице нечто вроде счастливой улыбки. - Здравствуй, Серега! А мы вот решили - тебя поздравить...
   Из-за письменного стола, заполняющего собой почти весь кабинет, навстречу им поднялся очень тощий человек в белом халате, и громадные роговые очки съехали ему на нос.
   - Здря-а-авствуйте...
   Рамоницкий прикрыл дверь.
   - Познакомься - это Костя Манаев из соседнего института. Я тебе о нем рассказывал. Полностью - наш. Безоговорочно. Ну - давай, давай! Тридцать пять лет, знаешь, это не кот начихал...
   Тощий человек был ошеломлен напором.
   - А может быть лучше вечерком? - растерянно пролепетал он. - Заходите ко мне вечерком: "Цинандали", жена шашлычок приготовит...
   Он в свою очередь попытался улыбнуться. Хилая это была улыбка. Заискивающая. На халате у него темнело чернильное пятно.
   - Так, - зловеще сказал Рамоницкий. - Значит стал начальником и все друзья побоку? Так. Понятно. Пошли, Константин!..
   И он резко повернулся, чтобы уйти.
   - Да ладно, ладно, ребята... - жалобно сказал тощий человек. - Ну что вы, в конце концов... Просто меня могут к Баргузину вызвать... А так, раз день рождения... - Он поправил очки и неуверенно посмотрел на Рамоницкого. - Ты дверь запер?
   - Запер, - сказал Рамоницкий.
   - А ты проверь...
   - Говорю: запер.
   Тогда тощий человек, покопавшись немного, открыл узкий сейф, стоящий у него за спиной, и достал оттуда толстую химическую бутылку, наполненную до пробки, три протертых стаканчика с носиками и делениями и, наконец, уже обычную, магазинную бутылку, этикетка которой извещала о том, что в ней сок, болгарского производства.
   Тут же появились бутерброды с колбасой и пупырчатый огурец.
   - Но только по пятьдесят грамм, ребята, - сказал тощий человек. - Меня и в самом деле могут вызвать. Не обижайтесь, пожалуйста...
   Он разлил спирт по стаканчикам, добавил туда же томатного сока, потекшего, будто кровь, а затем длинным скальпелем порезал бутерброды и огурец.
   - Ну! - сказал Рамоницкий, поднимая свою посуду. - С новорожденным тебя! Поехали!..
   - Поздравляю вас, - вежливо добавил Манаев.
   Они звонко чокнулись.
   И в эту секунду дверь, разумеется, отворилась и в проеме её показался широкоплечий высокий мужчина начальственного облика, тоже, как и тощий, в халате, но небрежно расстегнутом, так что виден был добротный, в полоску костюм с ярко-красным, на запонке, галстуком.