Столяров Андрей. Телефон для глухих

Андрей Столяров
 
Телефон для глухих

   Танки вошли в город на рассвете. Оранжевое солнце уже вынырнуло из сельвы. Длинные лучи его, встрепенув пронзительных попугаев, желточными полосами легли на выпуклую и пустынную поверхность шоссе. Сержант пропускного пункта, цокая каблуками, лениво бродил по этим полосам, оставляя в неподвижном воздухе переливающиеся облака сигаретного дыма, когда в недрах сельвы, во влажной и сумрачной сердцевине его, там, где из хаоса первобытных корней коричневым куполом, как яйцо ископаемой птицы, взметнулась к тающим утренним звездам силиконовая, гладкая и блестящая громада Оракула, возник ровный гул моторов — взбух, перекрыв птичий гвалт, покатился вперед: с треском опрокидывая пышные верхушки гевей, окутываясь бензиновым чадом, на шоссе выкарабкалась квадратная бронированная машина — осеклась, подрагивая горячим телом, и, как палец, уставила короткое дуло прямо на серый, игрушечный, пластмассовый домик пограничной охраны.
   Люк откинулся, и из него по пояс высунулся человек в черном офицерском мундире. Стащил толстый шлем с наушниками, сгибом локтя утер взмокшее лицо.
   — Эй, там — полегче! — оторопело крикнул сержант, глядя на смятый шлагбаум.
   Танковая поддержка была обещана давно, еще со времен «Бойни пророков». Тогда, полтора года назад, непосредственно в ночь хаоса и резни, затопивших столицу, новое правительство страны, сформированное тремя полковниками, членами тайной масонской ложи, объявила Оракула национальным достоянием и, повесив слепящие, многоярусные «люстры» над Международным сектором, мгновенно сломив беспорядочное сопротивление редких частей Научного Комитета, под прикрытием штурмовых вертолетов «гром» двинуло гвардию в самый центр Зоны Информации. Сельва пылала, подожженная термитными бомбами, огненный буран, облизав пеплом небо, едва не захлестнул Оракула. Было несколько попаданий в Заповедник руканов — горя живьем, они кричали человеческими голосами, но продолжали плясать. Перед броском гвардейцам сделали инъекции эргамина, вызывающего паралич сдерживающих центров, и бронетранспортеры мятежников удалось остановить лишь в километре от последнего пограничного поста.
   Поэтому, увидев танки, сержант не удивился и даже успокаивающе помахал двум солдатам охраны, выскочившим из помещения заставы с автоматами в руках, но секундой позже он вдруг понял, откуда пришли эти танки. Команда застряла в горле, он повернулся на приклеившихся ногах, чтобы бежать, — люк головной машины захлопнулся, и взрывная пулеметная очередь швырнула его в кювет. Оглушенный болью сержант еще мог заметить, как, схватившись за грудь, упали оба солдата и весело, словно бумажный, вспыхнул серый домик — звонко лопнули стекла, горбом поднялась пластмассовая крыша, а потом железная махина тронулась и раздавила клацающими гусеницами одинокую каску с голубой и бесполезной эмблемой международных войск.
   Эти выстрелы услыхали в казармах. Ночной дежурный, не веря, пересохшим голосом объявил тревогу. Заныла сирена. Замигали красные лампы на штабных пультах. Неистово затрещали телефоны в темных и прохладных квартирах офицеров городского гарнизона. Но от пропускного пункта до города было всего три километра — солдаты в нательных рубашках, передергивая затворы, выбегали на площадь у магистрата, когда танки уже громыхали по испуганным сонным улицам. Первым же залпом они опрокинули батарею орудий, суматошно, в криках и рычании напряженных дизелей закрутившуюся перед казармами. Прислуга погибла вся. Дивизион так и не успел развернуться — артиллерийские тягачи, столкнувшись тупыми мордами, застряли в рухнувших балках подземного гаража, которые погребли под собой и оба минометных расчета. Командующий войсками округа, тридцатилетний аргентинский генерал, картинно, как на скакуне, вылетевший на площадь в белом лимузине — стоя и сияя золотыми погонами, попал под перекрестные пулеметы — машина его перевернулась и окуталась багровым облаком взрыва. Бой был проигран. Гарнизонный радист, сидя в бункере и чувствуя в кромешной темноте, как сотрясаются бетонные своды, еще стучал неверными пальцами — наощупь: — Всем, всем, всем! — но станция уже была разрушена прямым попаданием, эфир молчал. И взвод гранатометчиков, который, повинуясь отчаянному приказу единственного уцелевшего капитана, ринулся к танкам прямо в настильный огонь, отхлынул обратно, к казармам, оставив половину людей ничком на щербатой мостовой. И даже когда запоздалая базука, неведомым образом попавшая в здание магистрата, вдруг ударила оттуда и огневые лепестки жадно сомкнулись вокруг одной из машин, это уже ничего не могло изменить. Сразу три танка, как на параде, прочертив дулами воздух, выстрелили в упор
   — часовая башня магистрата надломилась и еще в воздухе разделилась на три части. Поднялся ватный столб дыма, и все кончилось.
 
   Мы лежали носом в горячей пыли. Это очень неприятно — лежать носом в пыли. Я непрерывно кашлял. Словно в горло напихали наждачную бумагу.
   — Дело дрянь, — сказал Водак.
   Толстый подбородок его расплющился о пол — так он прижимался.
   Головная машина, продавливая гусеницами асфальт, описала круг по площади, заваленной обломками и телами. Оба пулемета ее методично обливали окна жестким свинцом.
   Будто дезинфицировали.
   Я распластался, как газетный лист. Позади что-то громоздко обрушилось, медленно простонало железо. Круглый термостат покатился по полу, перемалывая внутри себя стеклянные бюксы с культурами «вечного хлеба».
   Танк замер напротив разваленных казарм. Пламя обгладывало вздыбленный скелет арматуры. Оттуда постреливали — редко и бессмысленно. Это была агония. Гарнизон кончился.
   — Как считаешь — местные? — спросил я.
   — Навряд ли, — ответил Водак. — У здешнего правительства нет танков.
   Конечно. Я мог бы сообразить и сам. Закон о демилитаризации страны пребывания. Значит, это были не местные экстремисты. Значит, это была интервенция. Регулярные воинские части. Спецподразделения. Обученные и оснащенные. Возможно, сразу нескольких стран и почти наверняка с негласного одобрения какой-нибудь великой державы.
   И тогда наше дело действительно дрянь.
   На площади хлопали одиночные выстрелы.
   — Сволочи, добивают раненых, — Водак заскрипел зубами. Из порезанной щеки вяло потекла кровь. Расстегнул кобуру. — Мое место там.
   — Не дури, майор, — нервно сказал я. — Куда ты — с пистолетом…
   — Знаю, — очень спокойно ответил Водак и застегнул кобуру. — Но ты все-таки запомни, что я — хотел. У тебя память хорошая? Вот и запомни. А когда спросят, расскажешь.
   Я с изумлением посмотрел на него. Это был тот самый Водак — стриженый и широкоплечий, всегда немногословный, уверенный в себе Водак, чех, офицер международных войск в звании майора, специалист по режиму оккупации, с которым я каждую субботу играл в шахматы — по доллару партия, и очень умеренно, насколько позволяла валюта, поглощал сладкие коктейли в подземном баре «Элиста».
   — Обязательно спросят, — сказал он. — Мне теперь полжизни придется объяснять, почему я здесь, а не там.
   — А почему ты не там?
   — Потому что, — сказал Водак и отвернулся.
   Стрельба прекратилась. Только, как вьюга в трубе, завывал пожар в казармах. Весело дребезжа, вывернулась полевая кухня, похожая на самовар с колесами. К ней потянулась очередь солдат — подставляли котелки, смеялись.
   — У них, оказывается, и пехота есть, — процедил Водак.
   Внутри здания, где в пыльном сумраке журчала вода из перебитых труб, раздалось пронзительное мяуканье. Почти визг. Как ножом по стеклу.
   — Клейст! — сказал я. — Это он!
   Водак быстро прижал мою голову.
   — Жить не хочешь?
   Мяукали длинно и жалобно. Я как-то видел кошку, попавшую под грузовик. То же самое — невыносимо до слез. Начал отползать от пролома, через который мы смотрели. Халат задирался на голову. Локтям было больно.
   — С удовольствием пристрелил бы этого подонка, — сказал Водак.
   Пригибаясь, мы перебежали пустой коридор. Блестели эмалевые двери. У меня в кабинете был хаос. Часть потолка рухнула. Из бетонных глыб опасно высовывались прутья — толщиной в руку. Удушающе пахло горелой изоляцией. Я мельком подумал, что автоматика, наверное, не вырубила сеть. Было не до того. Клейст сидел в моем кресле, отталкивался от пола ногами — насвистывал. Как на пляже. Странная это была картина. Нереальная. Над головой его зияла дыра. В ней — золотое, тронутое солнцем небо.
   — Ты не ранен? Дай мне сигарету! — задыхаясь, сказал я.
   Он не сразу перевел на меня пустые глаза. Посмотрел с любопытством.
   — С чего бы это?
   Мне не понравилось его лицо — бледное, даже зеленоватое на скулах. Нехорошее лицо. Будто стеариновое. Водак за моей спиной сплюнул и выматерился от души.
   — А сигарету я тебе не дам, — сказал Клейст. Аккуратно пересчитал в пачке. — Девять штук. Самому не хватит.
   Вытянув длинное тело, закачался — осыпанный мучной крошкой. Руки на подлокотниках. Засвистел танго. Он всегда любил танго. Глядел сквозь дыру в утреннее небо.
   Я почувствовал, что начинаю разделять всеобщую неприязнь к семиотикам. Подумаешь, дельфийские жрецы — обедают за отдельным столиком. В кино не ходят, в бар не ходят — не интересно им. Придумали себе языки: два слова человеческих, а двадцать — тарабарщина. Я пробовал читать их статьи — гиблое дело. Еще Грюнфельд говорил, что скоро семиотики будут изучать Оракула, а мы будем изучать семиотиков. Или: «Если хочешь, чтобы тебе хорошо платили, занимайся тем, чего никто не понимает». То есть, опять же семиотикой.
   Водак с грохотом вытряхивал ящики из моего стола. Прямо на пол. Расшвыривал пачки микрофотографий.
   — Где твой пистолет? Ведь тебе положен пистолет…
   — Дома, — растерянно сказал я.
   — Ах ты!.. Ах, тебя!.. — сказал Водак. Увидел среди вороха бумаг полную обойму, засунул в карман. — Ах, эти ученые… Надо убираться отсюда, Анатоль!
   Он сильно нервничал. Это меня пугало. Я впервые видел, как Водак нервничал.
   Опять замяукали — в самое ухо. Я вздрогнул. Водак уронил ящик — брызнули чернила на светлый линолеум. Звук шел из угла. Где потолок рухнул. Из-под бетонных обломков торчали ноги — синие, почти черные, жилистые, поросшие редкой шерстью. Как у гориллы. Мозолистые ступни подрагивали.
   Я посмотрел на Клейста. И Водак посмотрел тоже.
   — Это рукан, — равнодушно сказал Клейст, перестав насвистывать.
   Качаться он не перестал.
   У меня холодок потек меж лопаток.
   Есть люди, которые не переносят руканов. Что-то физиологическое — прямо до судорог. Полгода назад был случай: новый сотрудник неожиданно столкнулся с руканом нос к носу и упал — паралич дыхания. Спасти не удалось.
   Я бы, наверное, тоже упал.
   — Откуда он здесь?
   — Пришел, — Клейст пожал плечами.
   — Ну-ка, взялись! — решительно сказал Водак. — Шевелитесь, вы оба!
   — Не надо его трогать, — посоветовал Клейст. — Пусть он так и лежит.
   Согнувшись, Водак неудобно, снизу, повернул широкое лицо.
   — А вот я сейчас дам тебе в морду, — тихо пообещал он.
   Клейст посмотрел, как бы оценивая. Понял, что — даст. Вяло поднялся. — Драка мертвецов. Это смешно, — растянул углы губ. — Ты же мертвец, Водак. Только ты об этом не знаешь.
   — Давай-давай, — Водак напрягся. Бычья шея налилась малиновым.
   — А я думал, что руканы не ходят в одиночку, — сказал я, оглядываясь.
   — Мало ли, что ты думал, — Водак хрипел от тяжести. — Поднимай!
   Мы отвалили расколотую плиту. Визжа, распрямился железный прут. Хрупнуло стекло. Я раньше никогда не видел руканов. Только в кино. Он лежал, неестественно вывернув голову. Надбровные дуги выдавались вперед. Белые клыки намертво закусили нижнюю губу. Грудь у него была раздавлена. В кашу. Перемешались шерсть, мышцы и осколки голубоватых, чистых костей. Из порванных сосудов, как свернувшееся молоко, комками, вытекала белая творожистая кровь.
   Водак совал мне аптечку.
   — Я не могу, — ответил я. — Я не врач. Я обычный морфолог. Я в жизни никого не лечил. И я не хочу сойти с ума. Это же рукан.
   — Приказываю, — железным голосом произнес Водак.
   Я отчаянно замотал головой.
   Мяуканье вдруг оборвалось. Творог перестал течь. Рукан закостенел на голенях скрюченными ладонями.
   Ужасно длинные были руки.
   — Готов, — опускаясь в кресло, сказал Клейст.
   Гортанные крики донеслись с площади. И опять — выстрелы. Пуля ударила в потолок. Мы осторожно выглянули. Офицер в высокой фуражке махал рукой. Солдаты строились, оставив котелки. Шеренга растянулась гармонью и, повернувшись вокруг невидимой оси, тронулась в нашу сторону. Каски были надвинуты, автоматы уперты в бедро.
   — Все правильно, — сказал Водак. — Я бы на их месте тоже прочесал комплекс, чтобы обеспечить себе тыл. — Он вдруг чихнул, порвав подсыхающую щеку. Достал из кармана платок, прижал к ране.
   — И что будет? — спросил я.
   — Ничего не будет. Видел, что они сделали с ранеными?
   — Когда ждать ваших?
   Водак пошевелил вывороченными, пухлыми губами — считал.
   — Часа через четыре.
   Я присвистнул и закашлялся бетонной пылью.
   — А ты думал? — сказал Водак. — Раз они дошли, сюда, то Комитет разбит. Или потерял управление. Там сейчас винегрет. Странно, что нас не предупредили, хотя бы по аварийной связи. Наверное, они положили радиоковер на весь сектор. Но все равно… Пока разберутся, пока перебросят войска — нужно не менее двух дивизий… пока согласуют… — Он оторвал прилипший платок. Тот был в крови. — Четыре часа, как пить дать… Если, конечно, эти не обстреляют Зону Информации.
   Пошел вдоль стеллажей с реактивами, читая желтые этикетки.
   — Не посмеют, — в спину ему растерянно сказал я.
   — Что мы о них знаем. Может быть, они как раз и хотят поджечь. Где вспыхнет апокалипсис? В Лондоне, в Париже, в Праге?..
   Он сиял с полки две трехлитровые бутыли, потом еще две. Начал осторожно и быстро бить их о торчащий угол плиты. Расползалась блестящая лужа. Остро запахло спиртом.
   Я читал об апокалипсисе в Бирмингеме. Разумеется, закрытые материалы. Нас ознакомили под расписку — с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение. Грозил пожизненный срок. И, как я слышал, он был применен сразу и беспощадно — поэтому не болтали. Настоящая правда так никогда и не была опубликована. Несмотря на требования общественности. Несмотря на все обещания. Доктору Грюнфельду, тогдашнему председателю Научного Комитета, это стоило карьеры. Он ушел в отставку, но не сказал ни слова. И молчал после. Говорят, он застрелился, не выдержав. Точно ничего не известно. Тогда апокалипсис вызвала случайная катастрофа. Но если, действительно, начнется обстрел Зоны? Или поступят проще — поставят любой танк на радиоуправление, подведут к Оракулу и взорвут? «Мы сгорим, — подумал я. — Речь идет о всей земле».
   — Через подвал и мастерские можно пройти та парк? — спросил Водак, вытирая руки.
   — Да, — сказал я.
   — У нас есть двенадцать часов, чтобы выбраться отсюда.
   — Почему двенадцать?
   Он озирался. Схватил меня за халат — снимай! Стащил, разодрал с треском, щедро полил спиртом.
   — Почему двенадцать?
   — «Предел разума» — слышал?
   Клейст процитировал громко и ясно:
   — Если ситуация в районе Оракула выйдет из-под контроля и в течение двенадцати часов не представится возможным…
   — Катарина! — сказал я. У меня враз пересохло в горле.
   — Они уже эвакуировались, — с запинкой сказал Водак. — Гражданское население уходит в первую очередь.
   Клейст прищелкнул языком.
   — Бомба не будет сброшена. Если вас волнует только это…
   Водак наклонился к нему, уперев руки в колени. Лицом к лицу.
   — Отвечать быстро! Ты — пророк?
   — Не надо меня пугать, — спокойно сказал Клейст.
   — Конечно пророк. А я думал, вас всех перебили.
   — Как видишь…
   — Я умру?
   — Да. Тебя расстреляют.
   — Кто?
   — Они.
   — Когда?
   — Скоро.
   — А он? — Водак показал на меня.
   Я замер.
   — Будет жить, — Клейст посмотрел с ненавистью.
   Водак выпрямился.
   — Я этому не верю.
   — Сколько угодно, — вяло сказал Клейст.
   Затрещали рамы на первом этаже. Солдаты проникли в здание.
   — К черному входу! — скомандовал Водак.
   Клейст раскачивался.
   — Ну!
   — А мне здесь нравится, — сказал Клейст. — Я, пожалуй, останусь. Я ведь тоже умру — скоро…
   — Вольдемар, — умоляюще сказал я, прислушиваясь к тяжелому топоту снизу. — Вольдемар, а вдруг ты ошибся…
   Водак, скрутив жгутом разорванный халат, положил его — один конец в спиртовую лужу, другой в коридор. Присел.
   — Ничего, он сейчас пойдет, он сейчас побежит отсюда.
   Щелкнул зажигалкой, стал медленно, чтобы видел побледневший Клейст, опускать желтый, трепещущий язычок огня.
 
   О вторжении не могло быть и речи. Вне Заповедника руканы были совершенно беспомощны. Как слепые котята. Как новорожденные ночью в глухом лесу. Вероятно, они и были новорожденными. Во всяком случае, первое время. Вылупившись и содрав с себя липкий, студенистый кокон с шевелящимися пальцами ворсинок, они, как сомнамбулы, шли через сельву — неделю, две недели, месяц — пока не погибали от истощения. Путь их был усеян мертвыми попугаями. Биополе руканов привлекало птиц. Почему-то именно птиц. Позже выяснилось, что поле интенсифицирует некоторые биохимические реакции, и птицы, с их ускоренным обменом веществ, просто сгорают в нем. Такого рукана подобрала экспедиция Борхварта, посланная Бразильской Академией для изучения фауны Малоисследованного района верхних притоков Гуапоре. Возможно, экспедиция имела и другие цели: зоологическое оснащение ее было довольно скудным, зато в тщательно упакованных тюках находились компактные, залитые в скорлупу вибропласта мощные передатчики, способные поддерживать устойчивую связь любым известным способом — звуковым, лазерным, радио — и так далее. От верховий Гуапоре до Зоны Информации по прямой было не более полутора сотен километров, и Оракул в то время не был окружен сплошным международным сектором. Найденный рукан уже не мог идти — лежал на поляне, засыпанный яркими, безжизненными тушками. Будто ворох цветных лоскутков. Был еще жив — ворочал распухшим от муравьиных укусов синим языком, бормотал несвязные обрывки фраз. Совершенно бессмысленные, как утверждал Борхварт на допросе. Правда, он не повторил ни одной из них, ссылаясь на потерю памяти, вызванную потрясением. Потрясение было. Обнаружив рукана, Борхварт первым делом отослал назад всех носильщиков, якобы за помощью — поступок абсолютно дикий, если не помнить о передатчиках — и остался вдвоем со своим помощником, неким Маццони, греком итальянского происхождения, действительную личность которого так и не удалось установить. Носильщики ушли и вернулись через трое суток, приведя местного врача. Борхварт к тому времени намертво потерял сознание и выглядел так, словно его с ног до головы ободрали рашпилем. Вероятно, к концу он полностью включился в биополе и плясал безостановочно, насколько хватало сил, а потом упал и бился о землю в такт несущей частоте энцефалоритма. Приведенный в чувство, он сказал только одно: — Его съел рукан, — и опять впал в беспамятство. Рукан лежал неподалеку — мертвый и высохший, как мумия. Вызванные эксперты обнаружили на траве вмятины от шасси и мельчайшие брызги машинного масла. Маццони исчез бесследно. Борхварта не без труда поставили на ноги в военном госпитале столицы, но он упорно молчал, несмотря на непрерывные двенадцатичасовые допросы, Он пробыл наедине с руканом около восьмидесяти часов — больше, чем любой другой человек. Ходили слухи о каким-то «Завещании Небес», записанном на микромаге и содержащем обращение к Земле некоего Галактического Содружества. Скорее всего, только слухи. Кассета пропала. Если существовала вообще. Борхварта освободили за недостатком улик, и в тот же день он был застрелен неизвестным в аэропорту Рио-де-Жанейро, когда ожидал рейса на Париж.
   Это был говорящий рукан. Вероятно, все руканы первого поколения были говорящие. История их могла бы служить примером той колоссальной глупости, на которую еще способна Земля, хотя вряд ли Оракул или те, кто за ним стоит, — если за ним действительно кто-то стоит — оценивают наши намерения и поступки в рамках чуждой для них земной морали.
   Сразу же после получения первых сведений был объявлен приз за каждого найденного рукана. Тысячи вертолетов, частных и государственных, ринулись в сельву. Это называлось «Операцией по спасению внеземных форм жизни». Трудно сказать, чего здесь было больше — страха или азарта. Сведения о показаниях Борхварта просочились в печать: руканов боялись смертельно. Стреляли из пулеметов, стреляли парализующими иглами, бросали газовые гранаты — хотя за живой экземпляр давали вдвое дороже. Мы никогда не узнаем, сколько руканов было уничтожено. По некоторым данным около тридцати. Часть их попала в руки военных. Сыграла свою роль мгновенно распространившаяся (и, как потом оказалось, правильная) версия о том, что руканы не являются разумными существами. Британский музей приобрел труп рукана за полтора миллиона долларов. Государственный зоопарк ФРГ, заплатив невероятные деньги, выкупил полуживого рукана у какой-то таинственной организации «Экспорт-импорт». Рукан экспонировался два дня, билеты стоили до пятисот марок, специалисты Научного Комитета получили доступ к нему буквально в последние часы: наблюдали агонию.