Андрей Столяров
В ЦАРСТВЕ ЖИВЫХ И МЕРТВЫХ
Человек – это побочный продукт любви
Станислав Ежи Лец
Из темноты
«Фрейдовское» разделение психики на сознание и подсознание, начавшееся, по-видимому, около двух миллионов лет назад
[1], можно, независимо от убеждений, религиозных или атеистических, назвать «прикосновением бога». Ничто иное не имело в истории человечества таких фундаментальных последствий.
Способность к отражению бытия, к воспроизведению его в знаках и символах, соответствующих действительности, привело к возникновению «картины мира» – той операционной среды, которую сейчас принято называть «реальностью».
Из темноты всевластных инстинктов человек вступил в сферу разума.
Прямым следствием этого явилось осознание индивидуального бытия: личное восприятие мира превратилось в самостоятельную когнитивную сущность. Человек стал воспринимать себя отдельно от «других» и «другого»: соплеменника, рода, племени, трибы, коллектива, семьи. Он начал приобретать бытийный суверенитет. А последующая метафизическая распаковка такой личной реальностии социализация (трансляция в общество) вынутых из нее, «явленных» философских концептов привела сначала к либерализму, признанию приоритета личности, являющейся истоком всего, а затем – к современному государству, основанному на демократии и правах человека.
Философия постмодерна, декларирующая тотальную равнозначность, одинаковую бытийную ценность всех личных начал, представляет собой лишь крайнее выражение данного состояния психики, когнитивную форму преобладания личного над коллективным.
Напротив, предельная социализация коллективной реальности, коллективного родоплеменного сознания, которое представляет собой первичную возгонку инстинктов, исторически привела к образованию деспотий, к огосударствленному бытию, подавляющему личную онтологию ради общей.
Оба психических состояния существуют с тех пор как природа Христа в ортодоксальном вероучении – «неразрывно и неслиянно». Они никогда полностью не исчезают и лишь в зависимости от условий проступают в действительности той или иной социальной гранью. Однако сознание коллективное как более древнее, непосредственно подпитываемое инстинктами, а потому и выраженное в более мощных, более устоявшихся государственных и культурных традициях, к тому же направленное прежде всего на сохранение текущего бытия, исторически преобладает. Оно по сути своей первично. Вот почему социальный прогресс, непрерывное расширение поля социоэкономических отношений, может рассматриваться и как непрерывное возрастание суверенитета личности, как последовательное освобождение индивидуального бытия из-под ига коллективной реальности.
Для нашей темы здесь важно еще и то, что с момента зарождения разума психика человека становится принципиально неравновесной. Она приобретает отчетливый двухуровневый характер: подсознание, где происходит кипение древних страстей, рождает психическую энергию, необходимую для существования, а сознание, структурированное культурой, переводит эту энергию в стратегии социального поведения.
Отсюда с очевидностью следует, что счастье в земном мире недостижимо. Счастье как «исполнение пламенного желания» предполагает устойчивое, «застывшее», не изменяющееся во времени состояние. Говоря языком физики, это состояние с максимумом энтропии, выход за пределы которого уже невозможен. Это статус незыблемости, статус «чистого бытия», статус вечного всепоглощающего покоя, не подверженного никаким колебаниям. Любое отклонение от него воспринимается как трагедия. Между тем трансляция флуктуаций – случайных микроскопических изменений, избежать которых нельзя, – из физического хаоса подсознания в символический космос сознания непрерывно эту устойчивость разрушает. Для восстановления баланса необходимо психологическое усилие, переход к иному уровню согласования, к «новому счастью».
То есть, человек принципиально не конгруэнтен. Он не соответствует самому себе. В каждое последующее мгновение он уже не такой, каким был до этого. И потому счастье, к которому он стремится, рассеивается как мираж при первом же дуновении. Это – фундаментальное противоречие человеческого бытия. Счастья можно достичь, но его нельзя удержать. Оно онтологически неуловимо. Его можно прозреть, его можно почувствовать, к нему можно даже притронуться, дотянувшись с пика эмоций, но оно тут же стечет сквозь пальцы, распадется, исчезнет, оставив лишь воспоминание об утрате.
Человек обречен вечно стремиться к тому, что ему недоступно.
Формально это противоречие пытались преодолеть религии. Рассматривая мир земной как мир скорби, как юдоль страданий, кои либо даны за грехи, либо предначертаны свыше, они предъявляли взамен мир принципиально иной – мир, где человек гарантированно обретал вечно недостижимое счастье. Рай мог называться по-разному: Валгалла, Асгард, Царство Божие, Место Счастливой Охоты, Будущее, Империя, Коммунизм, он мог иметь разный ландшафт – в виде райских садов, изобилующих неземными плодами, в виде бескрайних равнин, где бродят стада бизонов, в виде пиршественных анфилад, в виде сияющих хрустальных дворцов, однако это был мир, который полностью соответствовал стремлениям человека, мир, где человек мог быть счастлив.
Рай был первой воображаемой (виртуальной) вселенной, созданной неудовлетворенным сознанием.
К тому же религии предлагали достаточно простой механизм достижения этого мира: праведная жизнь (что бы ни понималось под ней в ту или иную эпоху), вера, соблюдение определенных обрядов.
Для своего времени это был грандиозный мировоззренческий переворот. В частности, в той ветви глобальной цивилизации, которая называется «европейской», изменилась вся система координат. Рай внезапно оказался не в прошлом, безнадежно утраченный под именем Золотого века, он оказался в будущем, которому еще только предстояло осуществиться. Отныне человек, по крайней мере «человек европейский», обрел цель, обрел мистическое предназначение, обрел «сюжетное время», соединившее зримым путем «землю» и «небо». Жизнь его преисполнилась смысла.
И тем не менее, мир этот обладал существенными дефектами.
Во-первых он был, говоря языком современности, не верифицируем, он был не демонстративен, его наличие не мог подтвердить никакой хитрый эксперимент. Нельзя было «заглянуть» в этот мир, убедиться в его привлекательности и потом вернуться обратно в земную жизнь. Во всем, что касалось рая, человек должен был полагаться на профессиональных посредников: жрецов, священников, медиумов, ученых, политиков. Представление о «мире ином» держалось исключительно на доверии. А во-вторых, рай был доступен лишь после смерти, только за гранью, за сценой физического существования человека. Редкие случаи вознесения на небо живым не могли стать общим правилом.
Возникал не менее трагический парадокс: чтобы достичь счастья, человек должен был умереть. Он должен был прекратить мучительное земное существование и обрести принципиально иной, трансцендентный статус. Переход был анизотропен. Войти в «мир небесный» можно было не физически, а только духовно.
Это подтвердили и неудачи с многочисленными попытками инсталлировать «будущее» в земную реальность – начиная от сект раннего Средневековья, упорно осуществлявших на практике заповеди христианства, и заканчивая грандиозным социальным экспериментом в СССР: коммунизм, вопреки всем его «научным» обоснованиям, был тем же мистическим раем, только переведенным в светский формат.
Впрочем, крушение социальных инсталляций понятно. Идеал – это возгонка реальности, ее метафизический дистиллят. Он очищен от обертонов, тех мелких «неправильностей», которые и составляют собственно жизнь. В нем отсутствуют микроэлементы, поддерживающие бытийный метаболизм. Рыба в дистиллированной воде погибает. Человек, попавший в условия идеала, начинает немедленно задыхаться от отсутствия жизни. Примечателен в этом смысле опыт Парагвая XVII – XVIII вв., где иезуиты в течение полутора сотен лет строили идеальное Католическое государство: аборигены, индейцы, вынужденные соблюдать все религиозные нормы, были в результате поставлены на грань вымирания. У них начисто пропадал интерес к жизни. Такую же утрату витальности, астению, утрату «желания жить» продемонстрировала и «эпоха зрелого социализма» в Советском Союзе.
Видимо, нет ничего опаснее воплощенного идеала.
Тем не менее, главное было сделано. Миф о «земле блаженства» утвердился в сознании человечества. Правда, пока это был только миф, и подобен он был древним географическим картам, основанным на самых фантастических домыслах: за границами Ойкумены лежала Страна песьеголовых людей, а за ней, охраняемая чудовищами, – Страна Офир, полная золота.
И все же миф этот постоянно будоражил воображение. То сильней, то слабей разгорался он на горизонте истории. Он свидетельствовал: есть нечто, находящееся за гранью реальности, нечто такое, с чем не сравнимы все прелести мира.
Переворачивались страницы эпох. Обыденные, обжитые пределы утрачивали притягательность.
Песни сирен, обещающие блаженство, заставляли смельчаков поднимать паруса и устремляться из скудного благополучия в пугающую неизвестность.
Способность к отражению бытия, к воспроизведению его в знаках и символах, соответствующих действительности, привело к возникновению «картины мира» – той операционной среды, которую сейчас принято называть «реальностью».
Из темноты всевластных инстинктов человек вступил в сферу разума.
Прямым следствием этого явилось осознание индивидуального бытия: личное восприятие мира превратилось в самостоятельную когнитивную сущность. Человек стал воспринимать себя отдельно от «других» и «другого»: соплеменника, рода, племени, трибы, коллектива, семьи. Он начал приобретать бытийный суверенитет. А последующая метафизическая распаковка такой личной реальностии социализация (трансляция в общество) вынутых из нее, «явленных» философских концептов привела сначала к либерализму, признанию приоритета личности, являющейся истоком всего, а затем – к современному государству, основанному на демократии и правах человека.
Философия постмодерна, декларирующая тотальную равнозначность, одинаковую бытийную ценность всех личных начал, представляет собой лишь крайнее выражение данного состояния психики, когнитивную форму преобладания личного над коллективным.
Напротив, предельная социализация коллективной реальности, коллективного родоплеменного сознания, которое представляет собой первичную возгонку инстинктов, исторически привела к образованию деспотий, к огосударствленному бытию, подавляющему личную онтологию ради общей.
Оба психических состояния существуют с тех пор как природа Христа в ортодоксальном вероучении – «неразрывно и неслиянно». Они никогда полностью не исчезают и лишь в зависимости от условий проступают в действительности той или иной социальной гранью. Однако сознание коллективное как более древнее, непосредственно подпитываемое инстинктами, а потому и выраженное в более мощных, более устоявшихся государственных и культурных традициях, к тому же направленное прежде всего на сохранение текущего бытия, исторически преобладает. Оно по сути своей первично. Вот почему социальный прогресс, непрерывное расширение поля социоэкономических отношений, может рассматриваться и как непрерывное возрастание суверенитета личности, как последовательное освобождение индивидуального бытия из-под ига коллективной реальности.
Для нашей темы здесь важно еще и то, что с момента зарождения разума психика человека становится принципиально неравновесной. Она приобретает отчетливый двухуровневый характер: подсознание, где происходит кипение древних страстей, рождает психическую энергию, необходимую для существования, а сознание, структурированное культурой, переводит эту энергию в стратегии социального поведения.
Отсюда с очевидностью следует, что счастье в земном мире недостижимо. Счастье как «исполнение пламенного желания» предполагает устойчивое, «застывшее», не изменяющееся во времени состояние. Говоря языком физики, это состояние с максимумом энтропии, выход за пределы которого уже невозможен. Это статус незыблемости, статус «чистого бытия», статус вечного всепоглощающего покоя, не подверженного никаким колебаниям. Любое отклонение от него воспринимается как трагедия. Между тем трансляция флуктуаций – случайных микроскопических изменений, избежать которых нельзя, – из физического хаоса подсознания в символический космос сознания непрерывно эту устойчивость разрушает. Для восстановления баланса необходимо психологическое усилие, переход к иному уровню согласования, к «новому счастью».
То есть, человек принципиально не конгруэнтен. Он не соответствует самому себе. В каждое последующее мгновение он уже не такой, каким был до этого. И потому счастье, к которому он стремится, рассеивается как мираж при первом же дуновении. Это – фундаментальное противоречие человеческого бытия. Счастья можно достичь, но его нельзя удержать. Оно онтологически неуловимо. Его можно прозреть, его можно почувствовать, к нему можно даже притронуться, дотянувшись с пика эмоций, но оно тут же стечет сквозь пальцы, распадется, исчезнет, оставив лишь воспоминание об утрате.
Человек обречен вечно стремиться к тому, что ему недоступно.
Формально это противоречие пытались преодолеть религии. Рассматривая мир земной как мир скорби, как юдоль страданий, кои либо даны за грехи, либо предначертаны свыше, они предъявляли взамен мир принципиально иной – мир, где человек гарантированно обретал вечно недостижимое счастье. Рай мог называться по-разному: Валгалла, Асгард, Царство Божие, Место Счастливой Охоты, Будущее, Империя, Коммунизм, он мог иметь разный ландшафт – в виде райских садов, изобилующих неземными плодами, в виде бескрайних равнин, где бродят стада бизонов, в виде пиршественных анфилад, в виде сияющих хрустальных дворцов, однако это был мир, который полностью соответствовал стремлениям человека, мир, где человек мог быть счастлив.
Рай был первой воображаемой (виртуальной) вселенной, созданной неудовлетворенным сознанием.
К тому же религии предлагали достаточно простой механизм достижения этого мира: праведная жизнь (что бы ни понималось под ней в ту или иную эпоху), вера, соблюдение определенных обрядов.
Для своего времени это был грандиозный мировоззренческий переворот. В частности, в той ветви глобальной цивилизации, которая называется «европейской», изменилась вся система координат. Рай внезапно оказался не в прошлом, безнадежно утраченный под именем Золотого века, он оказался в будущем, которому еще только предстояло осуществиться. Отныне человек, по крайней мере «человек европейский», обрел цель, обрел мистическое предназначение, обрел «сюжетное время», соединившее зримым путем «землю» и «небо». Жизнь его преисполнилась смысла.
И тем не менее, мир этот обладал существенными дефектами.
Во-первых он был, говоря языком современности, не верифицируем, он был не демонстративен, его наличие не мог подтвердить никакой хитрый эксперимент. Нельзя было «заглянуть» в этот мир, убедиться в его привлекательности и потом вернуться обратно в земную жизнь. Во всем, что касалось рая, человек должен был полагаться на профессиональных посредников: жрецов, священников, медиумов, ученых, политиков. Представление о «мире ином» держалось исключительно на доверии. А во-вторых, рай был доступен лишь после смерти, только за гранью, за сценой физического существования человека. Редкие случаи вознесения на небо живым не могли стать общим правилом.
Возникал не менее трагический парадокс: чтобы достичь счастья, человек должен был умереть. Он должен был прекратить мучительное земное существование и обрести принципиально иной, трансцендентный статус. Переход был анизотропен. Войти в «мир небесный» можно было не физически, а только духовно.
Это подтвердили и неудачи с многочисленными попытками инсталлировать «будущее» в земную реальность – начиная от сект раннего Средневековья, упорно осуществлявших на практике заповеди христианства, и заканчивая грандиозным социальным экспериментом в СССР: коммунизм, вопреки всем его «научным» обоснованиям, был тем же мистическим раем, только переведенным в светский формат.
Впрочем, крушение социальных инсталляций понятно. Идеал – это возгонка реальности, ее метафизический дистиллят. Он очищен от обертонов, тех мелких «неправильностей», которые и составляют собственно жизнь. В нем отсутствуют микроэлементы, поддерживающие бытийный метаболизм. Рыба в дистиллированной воде погибает. Человек, попавший в условия идеала, начинает немедленно задыхаться от отсутствия жизни. Примечателен в этом смысле опыт Парагвая XVII – XVIII вв., где иезуиты в течение полутора сотен лет строили идеальное Католическое государство: аборигены, индейцы, вынужденные соблюдать все религиозные нормы, были в результате поставлены на грань вымирания. У них начисто пропадал интерес к жизни. Такую же утрату витальности, астению, утрату «желания жить» продемонстрировала и «эпоха зрелого социализма» в Советском Союзе.
Видимо, нет ничего опаснее воплощенного идеала.
Тем не менее, главное было сделано. Миф о «земле блаженства» утвердился в сознании человечества. Правда, пока это был только миф, и подобен он был древним географическим картам, основанным на самых фантастических домыслах: за границами Ойкумены лежала Страна песьеголовых людей, а за ней, охраняемая чудовищами, – Страна Офир, полная золота.
И все же миф этот постоянно будоражил воображение. То сильней, то слабей разгорался он на горизонте истории. Он свидетельствовал: есть нечто, находящееся за гранью реальности, нечто такое, с чем не сравнимы все прелести мира.
Переворачивались страницы эпох. Обыденные, обжитые пределы утрачивали притягательность.
Песни сирен, обещающие блаженство, заставляли смельчаков поднимать паруса и устремляться из скудного благополучия в пугающую неизвестность.
На подступах к раю
Одной из примет новой эпохи стали студенческие революции конца 1960-х – начала 1970-х годов. Вспыхнули они, казалось бы, из-за с пустяков: студентам одного из парижских предместий запретили оставаться в общежитии на ночь у своих подружек. Эффект превзошел все ожидания. Как будто искра упала на колоссальный взрывчатый материал. Студенты начали захватывать учебные заведения, громить аудитории, изгонять из них профессоров, организовывать митинги, демонстрации, строить баррикады, вступать в схватки с полицией, или в других версиях – образовывать коммуны, контркультурные группы, экзотические секты, сообщества, да просто своим поведением и даже внешним обликом – майками, длинными волосами, гитарами, татуировками – шокировать благонамеренных граждан.
Пожар охватил практически всю Западную Европу и США, перекинулся даже на Азию, где произошли массовые студенческие волнения в Пакистане, прокатился по странам социализма эхом «Пражской весны» и развеял все иллюзии послевоенного мира.
В действительности, эта загадочная эпидемия, не признававшая никаких границ, в была, как понятно теперь, явлением закономерным.
К середине ХХ века, помимо классических социальных классов, производительных и гуманитарных, интересы которых за предшествующие столетия были институционально оформлены, в индустриальном обществе образовалась принципиально новая страта – молодежь, тут же властно потребовавшая себе места под солнцем.
Юность – это феномен нашего времени.
И в эпоху античности, и в Средневековье, не говоря уже о более ранних периодах развития цивилизации, человек знал только три возрастных статуса: детство, взрослое состояние и, если повезет, старость. Это было отражено и в знаменитой загадке Сфинкса: кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, вечером – на трех? Младенец, взрослый человек, старик, опирающийся на палку. Возраст юношества, как видим, был в этих координатах не предусмотрен.
Экономический уровень общества в те времена был таков, что не мог обеспечивать стратегические гуманитарные инвестиции. На счету была каждая пара рабочих рук, и ребенок, едва повзрослев, был обязан включаться в ту или иную хозяйственную деятельность. Достаточно вспомнить уклад традиционных русских семей, где дети уже с четырех-пяти лет должны были присматривать за младшими братьями, сестрами, исполнять несложные работы по дому, на огороде, а чуть позже – выходить в поле вместе со взрослыми. Это было общей цивилизационной картиной. Знаменитые Европейские университеты Средних веков, частично аккумулировавшие молодежь, ситуацию изменить не могли: их насчитывались единицы.
Только в середине ХХ века, когда, с одной стороны, была осознана коммерческая ценность образования, а с другой, общество обрело достаточно средств, чтобы целенаправленно поддерживать обучение через систему стипендий, грантов, кредитов, главное – за счет семейных доходов среднего класса, высшее образование стало явлением массовым: появилось множество молодых людей, единственной обязанностью которых являлось приобретение знаний.
Причем – важный фактор: это было первое поколение в истории человечества, которое массовым образом вырвалось из-под опеки семьи, перейдя из патриархального быта, не менявшегося веками, в аудитории, кампусы, библиотеки, студенческие лагеря, поколение, начавшее получать сведения о мире, о его приоритетных ценностях не от родителей и священника, а из газет, радио, телевидения, друг от друга. Были сняты все ментальные фильтры, традиционно упорядочивавшие информацию. Новые идеи, провозглашавшиеся многочисленными оракулами и распространявшиеся, благодаря средствам массовой информации, с фантастической быстротой, проникали в сознание вне каких-либо адаптирующих механизмов. Ничего удивительного, что пассионарный материал, каким всегда является молодежь, вспыхнул с необычайной силой.
На самом деле ситуация была еще острее. Именно во второй половине ХХ века индустриальное общество, внешне достигшее необычайных успехов, на самом деле вступило в период своего завершения. Старая механика бытия, опиравшаяся в основном на физическое (материальное) производство, была выработана, а механика новая, которая позже будет названа когнитивной (информационной), только еще пробивалась из-под напластований прежних традиций.
Фактически начался очередной фазовый переход: длительная разборка и переналадка всех прежних социально-экономических отношений. Это, в свою очередь, повлекло смену мировоззренческой парадигмы. В частности, предельное выражение получила философия либерализма: ставка теперь делалась не на классическую семью, где муж работает, добывая средства к существованию, а жена ведет хозяйство и воспитывает детей, но – на свободную личность, которая сама выбирает себе поле деятельности. Офисный характер труда, начавший складываться в среде новых коммуникаций, позволял привлекать к нему не только женщин, но и вообще молодежь, обретавшую таким образом раннюю экономическую самостоятельность.
В координатах истории это была новая Реформация, новая революция, вызвавшая к деятельности новые социальные силы. Однако поскольку вовремя этот грандиозный поворот отрефлектирован не был, поскольку не была наработана опережающая социальная философия, которая могла бы придать спонтанной пассионарности позитивный характер, то и всплеск молодежной активности выразился исключительно в отрицании. Характерны популярные лозунги тех лет: «Будь реалистом, требуй невозможного!», «Запрещается запрещать!». «Занимайся любовью, а не войной!». Эта романтическая схоластика не могла быть облечена ни в какие социальные формы.
Тогда же были предприняты и попытки нормализовать этот спонтанный протест. Президент США Джон Кеннеди, пришедший к власти не в последнюю очередь именно благодаря голосам молодых, выдвинул идею «Корпуса мира» – объединения добровольцев, готовых работать в отстающих регионах планеты, способствуя продвижению туда прогресса и демократии. Нравственный капитал Соединенных Штатов, проценты с которого они стригут до сих пор, был накоплен именно в этот период. С другой стороны, Советский Союз, где реализовать большие мобилизационные сценарии было значительно проще, конвертировал пассионарный порыв молодежи в осуществление гигантских проектов – по освоению целинных земель, по строительству крупнейших электростанций, по прокладке стратегических железных дорог. Китай, в свою очередь, содрогался в судорогах «культурной революции»: энергия нового поколения была использована для достижения политических целей.
Заметим, что во всех случаях это были попытки решить проблему в рамках «продолженного настоящего: направить избыточную социальную энергетику исключительно в физическое пространство. О существовании метафизических континентов, о возможности продвижения „по вертикали“, в космос гуманитарных идей, ни советские, ни западные, ни восточные идеологи не подозревали. В результате „революция сознания“, необходимая новому времени, осталась не завершенной.
Ситуацию усугубило то, что в индустриальном обществе, сознательно усваивавшем опыт истории, уже существовали достаточно мощные социальные механизмы, демпфирующие аномалии. По выражение одного из западных культурологов, бунт молодежи закончился в тот момент, когда ряд фирм наладил массовый выпуск футболок с символикой революции. Протест превратился в коммерцию, что позже выразилось в мещанском «актуальном искусстве», эксплуатирующем формальную новизну, лидеры революции, бунтари, стали благопристойными членами Европарламента, а у родителей-хиппи, мечтавших о любви и свободе, выросли дети-яппи, грезящие о топ-менеджменте и сверхдорогом потреблении. И это тоже «было уже во временах, бывших прежде нас».
Пожар охватил практически всю Западную Европу и США, перекинулся даже на Азию, где произошли массовые студенческие волнения в Пакистане, прокатился по странам социализма эхом «Пражской весны» и развеял все иллюзии послевоенного мира.
В действительности, эта загадочная эпидемия, не признававшая никаких границ, в была, как понятно теперь, явлением закономерным.
К середине ХХ века, помимо классических социальных классов, производительных и гуманитарных, интересы которых за предшествующие столетия были институционально оформлены, в индустриальном обществе образовалась принципиально новая страта – молодежь, тут же властно потребовавшая себе места под солнцем.
Юность – это феномен нашего времени.
И в эпоху античности, и в Средневековье, не говоря уже о более ранних периодах развития цивилизации, человек знал только три возрастных статуса: детство, взрослое состояние и, если повезет, старость. Это было отражено и в знаменитой загадке Сфинкса: кто ходит утром на четырех ногах, днем – на двух, вечером – на трех? Младенец, взрослый человек, старик, опирающийся на палку. Возраст юношества, как видим, был в этих координатах не предусмотрен.
Экономический уровень общества в те времена был таков, что не мог обеспечивать стратегические гуманитарные инвестиции. На счету была каждая пара рабочих рук, и ребенок, едва повзрослев, был обязан включаться в ту или иную хозяйственную деятельность. Достаточно вспомнить уклад традиционных русских семей, где дети уже с четырех-пяти лет должны были присматривать за младшими братьями, сестрами, исполнять несложные работы по дому, на огороде, а чуть позже – выходить в поле вместе со взрослыми. Это было общей цивилизационной картиной. Знаменитые Европейские университеты Средних веков, частично аккумулировавшие молодежь, ситуацию изменить не могли: их насчитывались единицы.
Только в середине ХХ века, когда, с одной стороны, была осознана коммерческая ценность образования, а с другой, общество обрело достаточно средств, чтобы целенаправленно поддерживать обучение через систему стипендий, грантов, кредитов, главное – за счет семейных доходов среднего класса, высшее образование стало явлением массовым: появилось множество молодых людей, единственной обязанностью которых являлось приобретение знаний.
Причем – важный фактор: это было первое поколение в истории человечества, которое массовым образом вырвалось из-под опеки семьи, перейдя из патриархального быта, не менявшегося веками, в аудитории, кампусы, библиотеки, студенческие лагеря, поколение, начавшее получать сведения о мире, о его приоритетных ценностях не от родителей и священника, а из газет, радио, телевидения, друг от друга. Были сняты все ментальные фильтры, традиционно упорядочивавшие информацию. Новые идеи, провозглашавшиеся многочисленными оракулами и распространявшиеся, благодаря средствам массовой информации, с фантастической быстротой, проникали в сознание вне каких-либо адаптирующих механизмов. Ничего удивительного, что пассионарный материал, каким всегда является молодежь, вспыхнул с необычайной силой.
На самом деле ситуация была еще острее. Именно во второй половине ХХ века индустриальное общество, внешне достигшее необычайных успехов, на самом деле вступило в период своего завершения. Старая механика бытия, опиравшаяся в основном на физическое (материальное) производство, была выработана, а механика новая, которая позже будет названа когнитивной (информационной), только еще пробивалась из-под напластований прежних традиций.
Фактически начался очередной фазовый переход: длительная разборка и переналадка всех прежних социально-экономических отношений. Это, в свою очередь, повлекло смену мировоззренческой парадигмы. В частности, предельное выражение получила философия либерализма: ставка теперь делалась не на классическую семью, где муж работает, добывая средства к существованию, а жена ведет хозяйство и воспитывает детей, но – на свободную личность, которая сама выбирает себе поле деятельности. Офисный характер труда, начавший складываться в среде новых коммуникаций, позволял привлекать к нему не только женщин, но и вообще молодежь, обретавшую таким образом раннюю экономическую самостоятельность.
В координатах истории это была новая Реформация, новая революция, вызвавшая к деятельности новые социальные силы. Однако поскольку вовремя этот грандиозный поворот отрефлектирован не был, поскольку не была наработана опережающая социальная философия, которая могла бы придать спонтанной пассионарности позитивный характер, то и всплеск молодежной активности выразился исключительно в отрицании. Характерны популярные лозунги тех лет: «Будь реалистом, требуй невозможного!», «Запрещается запрещать!». «Занимайся любовью, а не войной!». Эта романтическая схоластика не могла быть облечена ни в какие социальные формы.
Тогда же были предприняты и попытки нормализовать этот спонтанный протест. Президент США Джон Кеннеди, пришедший к власти не в последнюю очередь именно благодаря голосам молодых, выдвинул идею «Корпуса мира» – объединения добровольцев, готовых работать в отстающих регионах планеты, способствуя продвижению туда прогресса и демократии. Нравственный капитал Соединенных Штатов, проценты с которого они стригут до сих пор, был накоплен именно в этот период. С другой стороны, Советский Союз, где реализовать большие мобилизационные сценарии было значительно проще, конвертировал пассионарный порыв молодежи в осуществление гигантских проектов – по освоению целинных земель, по строительству крупнейших электростанций, по прокладке стратегических железных дорог. Китай, в свою очередь, содрогался в судорогах «культурной революции»: энергия нового поколения была использована для достижения политических целей.
Заметим, что во всех случаях это были попытки решить проблему в рамках «продолженного настоящего: направить избыточную социальную энергетику исключительно в физическое пространство. О существовании метафизических континентов, о возможности продвижения „по вертикали“, в космос гуманитарных идей, ни советские, ни западные, ни восточные идеологи не подозревали. В результате „революция сознания“, необходимая новому времени, осталась не завершенной.
Ситуацию усугубило то, что в индустриальном обществе, сознательно усваивавшем опыт истории, уже существовали достаточно мощные социальные механизмы, демпфирующие аномалии. По выражение одного из западных культурологов, бунт молодежи закончился в тот момент, когда ряд фирм наладил массовый выпуск футболок с символикой революции. Протест превратился в коммерцию, что позже выразилось в мещанском «актуальном искусстве», эксплуатирующем формальную новизну, лидеры революции, бунтари, стали благопристойными членами Европарламента, а у родителей-хиппи, мечтавших о любви и свободе, выросли дети-яппи, грезящие о топ-менеджменте и сверхдорогом потреблении. И это тоже «было уже во временах, бывших прежде нас».
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента