Светлана Сухомизская
Король пик
Воробьи с деловитым чириканьем прыгали по соседнему столику, склевывая с заваленного скомканными обертками пластикового подноса остатки чьего-то завтрака.
Вадим запил кусок гамбургера глотком кока-колы и опустил отяжелевшие за бессонную ночь веки. Жевать с закрытыми глазами было не очень-то здорово — вместе с визуальным рядом пропадала почему-то и большая часть вкусовых ощущений, но пересилить себя он уже не мог — эта ночь была слишком длинной. Незадолго до полуночи ему позвонил кремлевский чиновник, не раз в прошлом демонстрировавший ему свое бескорыстное дружеское расположение, и хриплым то ли от курения, то ли от простуды, то ли от стресса, а скорее всего от всего вместе голосом пригласил к себе — поговорить по душам. Вадим мгновенно сообразил, что из сгущавшихся последние две недели над чиновником туч грянула-таки наконец молния и утренние выпуски новостей принесут сообщение о его отставке. Было ясно, что Вадим нужен для прощального хлопка дверью, а зная чиновника, можно было предположить, что от этого хлопка задрожат стены и с потолка полетят куски побелки. Вадим связался с главным редактором своей газеты, получил отеческое благословение, запасся чистыми кассетами и батарейками для диктофона и, молясь про себя богу и всем святым, чтобы ничего не сорвалось, помчался на Ильинку.
Молитвы были услышаны. Чиновник говорил всю ночь, почти не закрывая рта (к концу исповеди его голос сел до сиплого шепота), в кабинете с роскошной мебелью, сверкающей полированным лаком, старомодными телефонными аппаратами в несколько рядов, массивными письменными принадлежностями из какого-то ценного камня и аляповато-безвкусными символами государственности, отнюдь не украшавшими собой все пригодные и непригодные для этого поверхности; в воющей и мигающей машине, с бешеной скоростью мчащейся в недоступные простым смертным подмосковные леса; на даче, в комнате, пропитанной запахами кожи, дорогого трубочного табака и какой-то неизъяснимо изысканной французской парфюмерии, возле громадного камина, в котором потрескивало полено величиной с человеческое туловище. Вадим слушал, задавал вопросы, за которые ему в другое время просто указали бы на дверь, и, сверкая глазами, выслушивал ответы, в каждом из которых была сенсация. Он понимал — такая удача бывает раз в жизни, да и то не у каждого, и десятки лет адской изматывающей работы — ничто перед этой мимолетной улыбкой случая.
Чиновник иссяк только, когда уже совсем рассвело. Вадим попрощался с хозяином дачи на крыльце, куда тот вышел, провожая его. Солнце не успело еще разогнать ночной холод, и птицы в кронах деревьев согревались лишь разноголосым гомоном.
Вадим оглянулся вокруг, вдохнул полной грудью головокружительно прозрачный подмосковный воздух и, обменявшись прощальным рукопожатием с чиновником, мимолетно подумал, что оба они тратят жизнь зря, пропуская что-то действительно важное… Впрочем, это просто усталость дала наконец о себе знать — садясь в машину, он думал уже только о работе… И с этими же мыслями он проснулся, когда машина затормозила возле здания его редакции.
Вывалив на стол машинистке груду кассет и с сочувствием поймав ее неодобрительный взгляд — ну еще бы, кому приятно, когда его выдергивают из теплой постели и гонят на работу на два часа раньше положенного времени — Вадим почувствовал, как ослабевает напряжение, а на смену ему приходят два одинаково сильных желания — утолить голод и принять горизонтальное положение.
Удовлетворить первое было несложно — он перешел под землей Тверскую и через несколько минут уже сидел за железным уличным столиком «Макдоналдса». Однако организм его был так измучен, что с трудом переносил даже такую несложную работу, как движение челюстей. Его мысли против обыкновения отвлеклись от работы и устремились в сторону дома, где так неплохо было бы завалиться на диван и соснуть хотя бы пару часиков… Ох, а перед тем одежду с себя скинуть и душ принять…
— Простите… У вас не занято?
Вадим вздрогнул и, нехотя открывая глаза, устало подумал: начинается!
Он знал, что своим профессиональным успехом на две трети обязан личному обаянию. Странным образом это его качество почти не зависело от его настроения, самочувствия и внешнего вида — обаяние исходило от него, словно свет от солнца, — постоянно и непроизвольно. Сам он, поскольку манией величия не страдал, сравнивал это свое качество с постоянно включенной лампочкой и больше всего боялся, что эта лампочка когда-нибудь перегорит. Впрочем, сейчас он бы с удовольствием выключил ее на некоторое время — он был утомлен до предела и мысль о любой форме общения с кем бы то ни было вызывала в нем невольное содрогание. Вадим с раздражением подумал, что вокруг полным-полно пустых столиков, провел ладонью по бледному небритому лицу и сумрачно посмотрел на мотылька, прилетевшего на свет лампочки, — очередную жертву своего обаяния.
Высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Джинсовая куртка, коричневая клетчатая рубашка. Темно-русые волосы, чуть рыжеватые короткие усы. Серьезные серые глаза.
Нос чуть маловат. А в общем — симпатичное, но совершенно заурядное лицо. Даже цепкая профессиональная память Вадима такие лица удерживала плохо, и ему пришлось вглядеться в своего незваного визави попристальней, чтобы окончательно убедиться в том, что никогда его раньше не видел. Заурядное лицо выражало замешательство и смущение. Бывший военный, мелькнуло в голове у Вадима, сейчас будет делиться наболевшим. И к черту просто так не пошлешь — еще драться полезет… Здоровый, зараза, и психика небось не в порядке.
— Вы меня извините, я вам, наверное, мешаю… — нерешительно сказал молодой человек.
Вадим посмотрел на него исподлобья и проглотил очередной кусок гамбургера, размышляя, стоит ли ответить грубостью или разумнее просто молча пересесть за другой столик. Но заурядное лицо внезапно осветилось такой славной, располагающей к себе улыбкой, что Вадим невольно замешкался.
— Понимаете, просто я так счастлив, моя жизнь так удачно сложилась, что хочется с кем-нибудь поделиться… Вы только не подумайте, я не пьяный.
— Да нет, отчего же, — ответил слегка заинтригованный Вадим. Ему стало любопытно — чисто по-человечески, профессионального интереса собеседник для него не представлял, — что сделало этого заурядного, но симпатичного малого таким счастливым. Вадим полез в карман и, достав оттуда сигареты, протянул их через стол:
— Угощайтесь. Молодой человек застенчиво поблагодарил, вытащил из пачки сигарету и, торопливо закурив, продолжил:
— Понимаете, случилось то, чего я так давно ждал… Вообще-то, уже и не ждал. Просто надеялся. Но в глубине души — не верил…
Он прикрыл глаза и с наслаждением сделал глубокую затяжку. Вадим смотрел на него выжидающе.
— Женщина, которую я люблю вот уже… — брови взлетели вверх, пепел упал на поднос. — С ума сойти! Почти двадцать лет!.. Двадцать лет… Да… Так вот, она согласилась стать моей женой!
— Поздравляю, — сказал Вадим с легкой иронией в голосе — он был разочарован. А впрочем, чего он хотел? Двадцатилетнее ожидание со счастливым исходом — что может быть более захватывающим в жизни человека с такой внешностью?
— Все началось в девятом классе. — Грустная и нежная улыбка вновь на минуту преобразила заурядное лицо.
— Первая любовь? — снисходительно поинтересовался Вадим.
— Первая любовь… — задумчиво кивнул молодой человек. — Я закончил восьмилетку, а доучиваться перешел в другую школу. Там я ее и встретил… Вообще-то новички обычно нравятся всем девчонкам — свои ребята давно знакомы, а некоторые успели даже сильно надоесть. А я, мало того, что новенький, к тому же был спортсмен, самбист, высокий, мускулистый. Короче, на первом же уроке мне стали приходить от девчонок записочки. Но мне уже никто не был нужен… Когда она перед началом урока вошла в класс, я вскочил. Все заржали — решили, что я принял ее за учительницу. А я просто влюбился с первого же взгляда — так, что не просто голову, самого себя потерял… Она была похожа то ли на известную польскую актрису, то ли на какую-то эстонскую певицу… Или на мою собственную фантазию… Не знаю, да это и не важно. Она была такая… Хрупкая, тоненькая, светлая… Глаза голубые — яркие, огромные. Не помню ничего больше… Нет, помню — белый шарф… Почему-то — белый шарф.
Он замолчал. «Удивительно, какое впечатление может произвести на человека белый шарфик», — насмешливо подумал Вадим.
— Короче говоря, девчонкам в классе я понравился. Всем, кроме нее. Нет, ну не то чтобы не понравился. Она меня просто едва заметила Ребята, когда сообразили, в чем дело, сразу мне сказали: «Забудь, дурачок, о ней и не вспоминай! Ленка Королева никого в упор не видит и никого, кроме себя, не любит». И прозвище ее мне сказали — Снежная королева. Да только — что толку. Нет, нельзя сказать, что она меня совсем не замечала. Замечала. И сумку свою разрешала носить. И по утрам у подъезда встречать. И из школы провожать — под насмешливыми взглядами всех старшеклассников. Но когда меня свалил свирепый февральский грипп и я неделю провалялся в постели — а для моего железного организма это много, — все звонили мне, чтобы узнать, что стряслось, а три девчонки даже навестить пришли, не побоявшись заразиться. А она — ничего. Не позвонила, не зашла. И, кажется, вовсе не заметила моего отсутствия. И когда я, еще бледный и слабый после болезни, снова встречал ее у подъезда, даже не поинтересовалась, где я пропадал. Мы с ней вообще мало разговаривали. Ей, похоже, не особенно нужно было общение со мной — удивительно уже то, что она позволяла мне постоянно болтаться рядом. А меня, когда я был с ней, охватывала такая робость, что последние мысли пропадали куда-то, в пустой голове оставался один язык, да и тот присыхал к небу. Расставшись с ней, я мечтал, чтобы произошло что-нибудь из ряда вон выходящее — я бы смог тогда проявить доблесть, не прибегая к словам. Мне хотелось вытащить ребенка из горящего дома, выхватить старушку с авоськами из-под бешено мчащегося грузовика, донести на руках до больницы рожающую женщину, сразиться в одиночку с тремя нетрезвыми амбалами с результатом «двое в нокдаун, третий сбежал»… Конечно, больше всего мне хотелось спасти ее саму — из проруби, из застрявшего лифта, от злых собак, от хулиганов… На худой конец от двойки за контрольную — но даже этого я не мог: она была круглой отличницей, всегда все знала лучше всех, в подсказках не нуждалась и сама никому не подсказывала. Я готов был на все, чтобы заслужить… даже не любовь, но хотя бы один неравнодушный взгляд. Однако время шло, а ко мне по-прежнему относились как к неодушевленному предмету. Удача и не думала мне улыбаться, даже наоборот, выражение ее лица делалось все более и более кислым. Я окончательно потерял интерес к учебе и не прогуливал занятия только потому, что их никогда не прогуливала Лена. А на тренировках в спортивной секции ее не было. И я забросил тренировки. Зато начал курить, мне казалось, что курение поможет мне легче переносить мою тоску — вот глупость-то! Проблем становилось все больше: меня пилили в школе, бесконечно воспитывали дома, а когда я оставался наедине с собой, становилось совсем фигово, потому что мои мысли были страшнее всего. Но худо-бедно я дотянул до последней четверти десятого класса… То ли меня пожалели, то ли со мной просто никому неохота было возиться — и мне натянули трояки, а по некоторым предметам, вроде физкультуры и труда, даже четверки…
А в день последнего звонка случилась беда. Я курил на школьном крыльце, поджидая Снежную королеву. А когда увидел ее в дверях школы, мне показалось, что ступени, дернувшись, поехали вниз, словно эскалатор. Она шла под руку с парнем из параллельного класса. И не просто шла — она болтала с ним, она смеялась! Ей-богу, не вру — я слышал ее смех впервые. Даже с подругами-одноклассницами она позволяла себе самое большее надменную, слегка презрительную улыбку — настолько считала всех ниже себя… Смеющаяся парочка прошла мимо, не заметив меня. Я проводил их взглядом. Бросил на землю окурок. Постоял немного. Одним махом спрыгнул с крыльца и бросился вдогонку.
И была зверская, дикая, смертельная драка — хруст хрящей под распухшими кулаками и рот, полный крови и зубных осколков, заплывший левый глаз соперника и мое сломанное ребро. Травмпункт и детская комната милиции. Много чего было — я всего и не помню. Да меня тогда, честно говоря, мало что волновало. Когда ярость схлынула, осталась такая пустота, что первая мысль, черепахой выползшая на гладкий мокрый песок, была — покончить с собой.
Не хватило то ли смелости, то ли глупости. А еще была мама, которую я все-таки любил больше всех на свете. Я забросил черепаху обратно в море и взялся за книги — решил назло всем и всему поступить в институт. Почему-то в педагогический. Готовился я упорно и поступил легко, несмотря на плохой аттестат. Дефицит представителей сильного пола в институте тоже сыграл мне на руку. Не говоря о том, что преподавательницы с готовностью завышали мне оценки, еще и однокурсницы все как одна смотрели на меня с нескрываемой благосклонностью. Одной из однокурсниц и была Таня.
Ничего общего не было между ней и Леной — наверное, этим она мне сперва и понравилась. Маленькая, веселая, быстрая, карие смеющиеся глаза, короткая стрижка — такой маленький смешной воробушек. Она была такая озорная и… трогательная. Я сидел на последнем ряду и смотрел вниз, где она чирикала с подругами, поворачиваясь то к одной, то к другой. Слов я не слышал — только голоса и смех, стихавший при появлении преподавательницы. Начиналась лекция, стриженая голова прилежно склонялась над тетрадкой, а я, вместо того чтобы записывать новый материал вместе со всеми, грыз ручку, рисовал в тетради чертиков вместо схем амфибрахия, анапеста и дактиля и думал о всякой легкомысленной чепухе. А потом послал всю эту чепуху в записочке обладательнице стриженой головы. Она прочитала записку, повернулась назад, подняв голову, встретилась со мной глазами и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ После лекции мы тихонько улизнули из института и до поздней ночи бродили вместе по Москве. Так началось мое превращение из подростка в юношу. Все мои детские горести и проблемы остались в прошлом — так мне тогда казалось.
А потом я встретил Лену на улице, возле продуктового магазина — мы с Таней пошли купить сладкого к чаю. Застыв как вкопанный, я пробормотал слова приветствия, не слыша ни собственного голоса, ни недоуменных Таниных вопросов. Снежная королева совсем не изменилась — та же красота, та же вечная мерзлота. В ответ она скользнула равнодушным взглядом по мне, оценивающим — по Тане, кивнула, улыбнулась — настолько приветливо, насколько может быть приветливым снежный сугроб — и прошла мимо, не сказав ни слова, не задав мне ни единого вопроса. Я по-прежнему не интересовал ее, я был ей так же безразличен, как пустая пыльная витрина нашего продмага.
Равновесие, казавшееся таким устойчивым, покачнулось, как здание на гнилых сваях. Одного холодного взгляда Лены хватило для того, чтобы все со страшным грохотом рухнуло вниз, а меня придавило обломками. В молодости мы все такие глупые… Нужно было забыть Лену, можно было возненавидеть ее — но только ее одну. А я возненавидел всех женщин на свете, всех до единой.
И первой женщиной, на которую эта ненависть выплеснулась, была Таня. Мы начали ссориться уже в очереди в магазине. Вернее — я начал ссору. Я придирался к каждому ее слову, перетолковывал каждый ее взгляд. Ответом было сперва недоумение, потом обида… Потом злость, но это уже дома, когда ссора переросла в скандал со всеми его милыми атрибутами — криками, взаимными оскорблениями и угрозами, руганью, перекошенными яростью и болью лицами, слезами, разбитыми и поломанными вещами. Скандал закончился разрывом, сшить по швам который было не по силам никакому хирургу…
С этого дня я перестал появляться в институте. И дело не только в том, что я не хотел больше видеть Таню, — там было много других девушек. Слишком много для меня.
Две недели я лежал на кровати и смотрел в потолок, изучая нехитрую географию пятнышек и трещин на побелке. Я не мог даже читать, потому что ни одна книга не обходилась без женщин, при одном упоминании о которых у меня буквально начинались судороги.
«Надо было читать Сэтон-Томпсона, — сонно подумал Вадим. — Там женщин, по-моему, вообще нет. Одни животные. И мужики — изредка».
— Постепенно я дошел до такого состояния, что даже на маму стал смотреть исподлобья, на маму, любимей и дороже которой у меня в жизни никого не было… И все-таки я заставил себя встать с кровати. Но за время моего лежания что-то сместилось у меня в голове. Впрочем, может быть, это случилось во время крушения. Дело в ином. В том, что я встал с кровати совершенно другим человеком, и этот человек был ужасен.
Тот, кем я стал, уходил из дома рано утром, пока родные спали, а возвращался ночью, когда на весь дом горело одно-два окна.
Он возвращался не из института, не с работы, не с вечеринок. Он возвращался с войны. С тихой, но страшной войны, врагами на которой были женщины. Никто не умирал на этой войне, но жертв становилось все больше.
Он блуждал по городу, заглядывая в лица прохожих — те отшатывались. Сидел на скамейках бульваров и скверов, провожая глазами женские ножки. Медленно проходил по залам больших магазинов, не глядя на витрины. Но большую часть времени он проводил под землей. В метро.
Он вел войну, поэтому он был вооружен. Боковые швы его джинсов украшали маленькие симпатичные металлические звездочки с острыми лучами. Лучи звездочек как паутину рвали эластичные колготки, оставляли на практичном трикотаже огромные безобразные зацепки, распарывали плотно набитые полиэтиленовые пакеты, из которых выпадали на пол продукты, купленные после работы. Час пик был его стихией — он протискивался в толпе через весь вагон, оставляя на каждом, с кем был рядом, следы своих звездочек… Мужчинам, конечно, тоже порой доставалось, но они не носят эластичных колготок и почти никогда не едут после работы с сумками, доверху набитыми покупками, так что женщины, конечно, страдали неизмеримо больше. Он был счастлив, заставляя их страдать.
Тот, кто придумал название «час пик», не имел, конечно, в виду карточную масть, но невольное совпадение — омонимия, если быть точным, — казалось человеку, которым я был тогда, очень удачным. Зловещие пики, сулящие беду в руках гадалки, были его талисманом в час, когда женщины ехали домой в переполненном общественном транспорте. Он был пиковым королем, и не было на него туза.
Но звездочек вскоре ему показалось мало. Одного страдания ему было недостаточно. Так появились ножницы. Вы не представляете себе, до чего просто отрезать в давке прядь длинных волос или косу, кусочек шарфика или тонкий ремешок дамской сумочки. Он начинал задыхаться от счастья, когда представлял себе недоумение, гнев и… страх, да-да? страх его жертв. Жертвы звездочек считали себя жертвой случая, но жертвы ножниц понимали, что источник их неприятностей — чья-то злая воля, а злая воля, мотивы которой неизвестны и нерациональны, всегда внушает страх.
«Э, да он философ. Смотри-ка, как излагает. Кто бы мог подумать, что парень с такой физиономией может так складно говорить. — Вадим даже почти проснулся. — И история его не такая уж скучная, как сперва казалось».
— Но и ножниц стало недостаточно. Как-то раз тот, в кого я превратился, увидел на дороге раздавленного машиной голубя — окровавленный грязный комок перьев. Он поднял его с асфальта и унес с собой. И в тот же день подложил свою находку в один из полиэтиленовых пакетов с продуктами.
— Н-да, — не удержавшись, негромко хмыкнул Вадим.
Молодой человек опустил глаза и невесело усмехнулся:
— Да, что и говорить, милый юноша. Видите, я даже не могу сказать «я», потому что…
Потому что это был не я, какой-то другой человек, и этот другой становился все меньше похож на человека. Трупов голубей и крыс на улицах города было слишком мало для того, по кому психушка рыдала горючими слезами.
Поэтому он стал покупать в зоомагазинах мышат и цыплят. Открутив бедолагам головы, подбрасывал еще теплые трупики в сумки.
Но ему это мало помогало. Ненависть к женщинам дошла до такой степени, что от одного стука высоких каблуков его начинало трясти, а от запаха женских духов у него темнело в глазах и начинались рвотные спазмы. Вид уверенных в себе, счастливых, хорошо одетых женщин заставлял его непроизвольно сжимать кулаки. Да, он ненавидел женщин, но сильнее женщин он, вернее, то, что осталось в нем от меня, ненавидел себя самого. Я еще не настолько сдвинулся, чтобы не понимать в те редкие минуты просветления, когда ненависть отступала, что зло — не в женщинах, а во мне самом, в том, кем я стал. И я начал бояться его. Он уже был убийцей. Пока что это были только животные, но кто знает, что могло случиться дальше…
А случилось то, что до сих пор остается для меня загадкой — причин я не могу ни вспомнить, ни понять. Однажды я, против обыкновения, пришел домой днем, не снимая ботинок, прошел в кухню, зажег огонь на плите, вынул из кармана куртки ножницы и, обмотав лезвия полой куртки, поднес ручки к огню. Когда они раскалились, я приложил их к тыльной стороне руки и держал, пока от боли не свалился без сознания.
Молодой человек стряхнул пепел с сигареты, потянулся к стакану кока-колы, и Вадим увидел на его левой кисти, между запястьем и большим пальцем, два глубоких полукруглых рубца.
— В тот день я в сознание так и не пришел — подскочила до сорока градусов температура, начался бред. В бреду мне мерещился тот, другой, который продолжал свою охоту на женщин. Но я был всего лишь сторонним наблюдателем, он больше не был мной. Когда я окончательно пришел в себя, мне решились сообщить два известия. За время моего беспамятства выяснилось, что я отчислен из института и призван в армию. Несчастья оказались спасением. Спасибо армии.
— Где служили?
— В ВДВ. В Афганистане. Вадим невольно вздрогнул.
— Было очень страшно. Тяжело, невыносимо. Словами не скажешь. Но я выжил. И вернулся. Другим человеком. На гражданке тоже было несладко. Мотался по стране, работал кем придется. В Москву вернулся не так уж давно — месяцев семь назад. Нельзя сказать, чтобы она встретила меня ласково. Но я стал сильным. Очень сильным. Я перестал бояться и перестал жить ожиданием счастья. Сильные люди никогда не ждут счастья, потому что у них хватает мужества понять, что счастье — не заветное место на карте, а линия горизонта, к которой нельзя даже приблизиться. Так я считал до вчерашнего дня. Пока снова не увидел ее.
— Лену?
— Лену? — изумленно переспросил молодой человек. И вдруг засмеялся:
— Нет! Конечно, нет! Я встретил Таню!
— Но… Вы же сказали «первая любовь»…
— Таня — моя первая любовь. Первая и единственная настоящая. Жаль только, что я не сразу это понял. Пока меня носило по свету, она успела побывать замужем за каким-то идиотом. Таким же нелепым никчемным дураком был бы и я, не попади в Афган. Долго с ним мучилась, пока не решила, что проще жить без него, чем с ним, и прогнала слюнтяя к чертовой матери. Осталась одна с двумя ребятами. Старшему сейчас одиннадцать, младшему восемь… — Заурядное лицо засияло счастливой улыбкой — Старший — мой… Теперь мы снова вместе, и мне ничего больше не нужно от жизни, какой бы нелегкой она ни была… Сейчас закончил работу, поеду за ней. Будем заявление подавать. Никогда я не был так счастлив…
— Поздравляю, — вложив в свои слова максимум сердечности, сказал Вадим и торопливо встал из-за стола. Молодой человек, с его заурядным лицом и незаурядной историей, измучил его до такой степени, что перед глазами у него медленно плавали разноцветные прозрачные червячки. — Успеха вам.
— И вам. Спасибо, что выслушали, — молодой человек привстал, протянул руку. Они обменялись рукопожатиями, и Вадим, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к Тверской.
В такси Вадим попросил шофера включить радио — надеялся услышать в новостях что-нибудь об опальном чиновнике Шофер — грузный мужчина в несвежих седых кудрях — щелкнул ручкой приемника
— Премьер-министр выразил свою крайнюю обеспокоенность сложившейся ситуацией, — приятным мужским голосом сказало радио. — А теперь криминальная хроника. В подъезде жилого дома номер восемь по 3-й Красно-проездной улице обнаружен труп женщины С большой долей уверенности можно предположить, что это новая жертва Пикового Короля — серийного убийцы, на счету которого не менее семи женщин, найденных убитыми в Москве и ее окрестностях за последние полгода. Как и в предыдущих случаях, жертва — молодая белокурая женщина, задушенная белым шарфом. На теле убитой имеются следы побоев и сексуального насилия. Убийца оставил на месте преступления своеобразную визитную карточку. Это игральная карта — король пик. Благодаря помощи граждан и оперативной работе сотрудников милиции следствие располагает приметами человека, подозреваемого в совершении этого и других преступлений. Это мужчина, примерно тридцати лет, высокий, спортивного телосложения, волосы темно-русые, стрижка короткая, носит усы Внимание, особая примета: на левой руке два изогнутых шрама Всех, кто видел этого мужчину или располагает информацией о нем, просим позвонить по телефону…
— Да я бы и звонить никуда не стал — своими руками придушил бы гада! — водитель выругался. — Вот скажи ты мне…
Он посмотрел вправо и замолчал. Его пассажир крепко спал, уронив голову на плечо.
Вадим запил кусок гамбургера глотком кока-колы и опустил отяжелевшие за бессонную ночь веки. Жевать с закрытыми глазами было не очень-то здорово — вместе с визуальным рядом пропадала почему-то и большая часть вкусовых ощущений, но пересилить себя он уже не мог — эта ночь была слишком длинной. Незадолго до полуночи ему позвонил кремлевский чиновник, не раз в прошлом демонстрировавший ему свое бескорыстное дружеское расположение, и хриплым то ли от курения, то ли от простуды, то ли от стресса, а скорее всего от всего вместе голосом пригласил к себе — поговорить по душам. Вадим мгновенно сообразил, что из сгущавшихся последние две недели над чиновником туч грянула-таки наконец молния и утренние выпуски новостей принесут сообщение о его отставке. Было ясно, что Вадим нужен для прощального хлопка дверью, а зная чиновника, можно было предположить, что от этого хлопка задрожат стены и с потолка полетят куски побелки. Вадим связался с главным редактором своей газеты, получил отеческое благословение, запасся чистыми кассетами и батарейками для диктофона и, молясь про себя богу и всем святым, чтобы ничего не сорвалось, помчался на Ильинку.
Молитвы были услышаны. Чиновник говорил всю ночь, почти не закрывая рта (к концу исповеди его голос сел до сиплого шепота), в кабинете с роскошной мебелью, сверкающей полированным лаком, старомодными телефонными аппаратами в несколько рядов, массивными письменными принадлежностями из какого-то ценного камня и аляповато-безвкусными символами государственности, отнюдь не украшавшими собой все пригодные и непригодные для этого поверхности; в воющей и мигающей машине, с бешеной скоростью мчащейся в недоступные простым смертным подмосковные леса; на даче, в комнате, пропитанной запахами кожи, дорогого трубочного табака и какой-то неизъяснимо изысканной французской парфюмерии, возле громадного камина, в котором потрескивало полено величиной с человеческое туловище. Вадим слушал, задавал вопросы, за которые ему в другое время просто указали бы на дверь, и, сверкая глазами, выслушивал ответы, в каждом из которых была сенсация. Он понимал — такая удача бывает раз в жизни, да и то не у каждого, и десятки лет адской изматывающей работы — ничто перед этой мимолетной улыбкой случая.
Чиновник иссяк только, когда уже совсем рассвело. Вадим попрощался с хозяином дачи на крыльце, куда тот вышел, провожая его. Солнце не успело еще разогнать ночной холод, и птицы в кронах деревьев согревались лишь разноголосым гомоном.
Вадим оглянулся вокруг, вдохнул полной грудью головокружительно прозрачный подмосковный воздух и, обменявшись прощальным рукопожатием с чиновником, мимолетно подумал, что оба они тратят жизнь зря, пропуская что-то действительно важное… Впрочем, это просто усталость дала наконец о себе знать — садясь в машину, он думал уже только о работе… И с этими же мыслями он проснулся, когда машина затормозила возле здания его редакции.
Вывалив на стол машинистке груду кассет и с сочувствием поймав ее неодобрительный взгляд — ну еще бы, кому приятно, когда его выдергивают из теплой постели и гонят на работу на два часа раньше положенного времени — Вадим почувствовал, как ослабевает напряжение, а на смену ему приходят два одинаково сильных желания — утолить голод и принять горизонтальное положение.
Удовлетворить первое было несложно — он перешел под землей Тверскую и через несколько минут уже сидел за железным уличным столиком «Макдоналдса». Однако организм его был так измучен, что с трудом переносил даже такую несложную работу, как движение челюстей. Его мысли против обыкновения отвлеклись от работы и устремились в сторону дома, где так неплохо было бы завалиться на диван и соснуть хотя бы пару часиков… Ох, а перед тем одежду с себя скинуть и душ принять…
— Простите… У вас не занято?
Вадим вздрогнул и, нехотя открывая глаза, устало подумал: начинается!
Он знал, что своим профессиональным успехом на две трети обязан личному обаянию. Странным образом это его качество почти не зависело от его настроения, самочувствия и внешнего вида — обаяние исходило от него, словно свет от солнца, — постоянно и непроизвольно. Сам он, поскольку манией величия не страдал, сравнивал это свое качество с постоянно включенной лампочкой и больше всего боялся, что эта лампочка когда-нибудь перегорит. Впрочем, сейчас он бы с удовольствием выключил ее на некоторое время — он был утомлен до предела и мысль о любой форме общения с кем бы то ни было вызывала в нем невольное содрогание. Вадим с раздражением подумал, что вокруг полным-полно пустых столиков, провел ладонью по бледному небритому лицу и сумрачно посмотрел на мотылька, прилетевшего на свет лампочки, — очередную жертву своего обаяния.
Высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Джинсовая куртка, коричневая клетчатая рубашка. Темно-русые волосы, чуть рыжеватые короткие усы. Серьезные серые глаза.
Нос чуть маловат. А в общем — симпатичное, но совершенно заурядное лицо. Даже цепкая профессиональная память Вадима такие лица удерживала плохо, и ему пришлось вглядеться в своего незваного визави попристальней, чтобы окончательно убедиться в том, что никогда его раньше не видел. Заурядное лицо выражало замешательство и смущение. Бывший военный, мелькнуло в голове у Вадима, сейчас будет делиться наболевшим. И к черту просто так не пошлешь — еще драться полезет… Здоровый, зараза, и психика небось не в порядке.
— Вы меня извините, я вам, наверное, мешаю… — нерешительно сказал молодой человек.
Вадим посмотрел на него исподлобья и проглотил очередной кусок гамбургера, размышляя, стоит ли ответить грубостью или разумнее просто молча пересесть за другой столик. Но заурядное лицо внезапно осветилось такой славной, располагающей к себе улыбкой, что Вадим невольно замешкался.
— Понимаете, просто я так счастлив, моя жизнь так удачно сложилась, что хочется с кем-нибудь поделиться… Вы только не подумайте, я не пьяный.
— Да нет, отчего же, — ответил слегка заинтригованный Вадим. Ему стало любопытно — чисто по-человечески, профессионального интереса собеседник для него не представлял, — что сделало этого заурядного, но симпатичного малого таким счастливым. Вадим полез в карман и, достав оттуда сигареты, протянул их через стол:
— Угощайтесь. Молодой человек застенчиво поблагодарил, вытащил из пачки сигарету и, торопливо закурив, продолжил:
— Понимаете, случилось то, чего я так давно ждал… Вообще-то, уже и не ждал. Просто надеялся. Но в глубине души — не верил…
Он прикрыл глаза и с наслаждением сделал глубокую затяжку. Вадим смотрел на него выжидающе.
— Женщина, которую я люблю вот уже… — брови взлетели вверх, пепел упал на поднос. — С ума сойти! Почти двадцать лет!.. Двадцать лет… Да… Так вот, она согласилась стать моей женой!
— Поздравляю, — сказал Вадим с легкой иронией в голосе — он был разочарован. А впрочем, чего он хотел? Двадцатилетнее ожидание со счастливым исходом — что может быть более захватывающим в жизни человека с такой внешностью?
— Все началось в девятом классе. — Грустная и нежная улыбка вновь на минуту преобразила заурядное лицо.
— Первая любовь? — снисходительно поинтересовался Вадим.
— Первая любовь… — задумчиво кивнул молодой человек. — Я закончил восьмилетку, а доучиваться перешел в другую школу. Там я ее и встретил… Вообще-то новички обычно нравятся всем девчонкам — свои ребята давно знакомы, а некоторые успели даже сильно надоесть. А я, мало того, что новенький, к тому же был спортсмен, самбист, высокий, мускулистый. Короче, на первом же уроке мне стали приходить от девчонок записочки. Но мне уже никто не был нужен… Когда она перед началом урока вошла в класс, я вскочил. Все заржали — решили, что я принял ее за учительницу. А я просто влюбился с первого же взгляда — так, что не просто голову, самого себя потерял… Она была похожа то ли на известную польскую актрису, то ли на какую-то эстонскую певицу… Или на мою собственную фантазию… Не знаю, да это и не важно. Она была такая… Хрупкая, тоненькая, светлая… Глаза голубые — яркие, огромные. Не помню ничего больше… Нет, помню — белый шарф… Почему-то — белый шарф.
Он замолчал. «Удивительно, какое впечатление может произвести на человека белый шарфик», — насмешливо подумал Вадим.
— Короче говоря, девчонкам в классе я понравился. Всем, кроме нее. Нет, ну не то чтобы не понравился. Она меня просто едва заметила Ребята, когда сообразили, в чем дело, сразу мне сказали: «Забудь, дурачок, о ней и не вспоминай! Ленка Королева никого в упор не видит и никого, кроме себя, не любит». И прозвище ее мне сказали — Снежная королева. Да только — что толку. Нет, нельзя сказать, что она меня совсем не замечала. Замечала. И сумку свою разрешала носить. И по утрам у подъезда встречать. И из школы провожать — под насмешливыми взглядами всех старшеклассников. Но когда меня свалил свирепый февральский грипп и я неделю провалялся в постели — а для моего железного организма это много, — все звонили мне, чтобы узнать, что стряслось, а три девчонки даже навестить пришли, не побоявшись заразиться. А она — ничего. Не позвонила, не зашла. И, кажется, вовсе не заметила моего отсутствия. И когда я, еще бледный и слабый после болезни, снова встречал ее у подъезда, даже не поинтересовалась, где я пропадал. Мы с ней вообще мало разговаривали. Ей, похоже, не особенно нужно было общение со мной — удивительно уже то, что она позволяла мне постоянно болтаться рядом. А меня, когда я был с ней, охватывала такая робость, что последние мысли пропадали куда-то, в пустой голове оставался один язык, да и тот присыхал к небу. Расставшись с ней, я мечтал, чтобы произошло что-нибудь из ряда вон выходящее — я бы смог тогда проявить доблесть, не прибегая к словам. Мне хотелось вытащить ребенка из горящего дома, выхватить старушку с авоськами из-под бешено мчащегося грузовика, донести на руках до больницы рожающую женщину, сразиться в одиночку с тремя нетрезвыми амбалами с результатом «двое в нокдаун, третий сбежал»… Конечно, больше всего мне хотелось спасти ее саму — из проруби, из застрявшего лифта, от злых собак, от хулиганов… На худой конец от двойки за контрольную — но даже этого я не мог: она была круглой отличницей, всегда все знала лучше всех, в подсказках не нуждалась и сама никому не подсказывала. Я готов был на все, чтобы заслужить… даже не любовь, но хотя бы один неравнодушный взгляд. Однако время шло, а ко мне по-прежнему относились как к неодушевленному предмету. Удача и не думала мне улыбаться, даже наоборот, выражение ее лица делалось все более и более кислым. Я окончательно потерял интерес к учебе и не прогуливал занятия только потому, что их никогда не прогуливала Лена. А на тренировках в спортивной секции ее не было. И я забросил тренировки. Зато начал курить, мне казалось, что курение поможет мне легче переносить мою тоску — вот глупость-то! Проблем становилось все больше: меня пилили в школе, бесконечно воспитывали дома, а когда я оставался наедине с собой, становилось совсем фигово, потому что мои мысли были страшнее всего. Но худо-бедно я дотянул до последней четверти десятого класса… То ли меня пожалели, то ли со мной просто никому неохота было возиться — и мне натянули трояки, а по некоторым предметам, вроде физкультуры и труда, даже четверки…
А в день последнего звонка случилась беда. Я курил на школьном крыльце, поджидая Снежную королеву. А когда увидел ее в дверях школы, мне показалось, что ступени, дернувшись, поехали вниз, словно эскалатор. Она шла под руку с парнем из параллельного класса. И не просто шла — она болтала с ним, она смеялась! Ей-богу, не вру — я слышал ее смех впервые. Даже с подругами-одноклассницами она позволяла себе самое большее надменную, слегка презрительную улыбку — настолько считала всех ниже себя… Смеющаяся парочка прошла мимо, не заметив меня. Я проводил их взглядом. Бросил на землю окурок. Постоял немного. Одним махом спрыгнул с крыльца и бросился вдогонку.
И была зверская, дикая, смертельная драка — хруст хрящей под распухшими кулаками и рот, полный крови и зубных осколков, заплывший левый глаз соперника и мое сломанное ребро. Травмпункт и детская комната милиции. Много чего было — я всего и не помню. Да меня тогда, честно говоря, мало что волновало. Когда ярость схлынула, осталась такая пустота, что первая мысль, черепахой выползшая на гладкий мокрый песок, была — покончить с собой.
Не хватило то ли смелости, то ли глупости. А еще была мама, которую я все-таки любил больше всех на свете. Я забросил черепаху обратно в море и взялся за книги — решил назло всем и всему поступить в институт. Почему-то в педагогический. Готовился я упорно и поступил легко, несмотря на плохой аттестат. Дефицит представителей сильного пола в институте тоже сыграл мне на руку. Не говоря о том, что преподавательницы с готовностью завышали мне оценки, еще и однокурсницы все как одна смотрели на меня с нескрываемой благосклонностью. Одной из однокурсниц и была Таня.
Ничего общего не было между ней и Леной — наверное, этим она мне сперва и понравилась. Маленькая, веселая, быстрая, карие смеющиеся глаза, короткая стрижка — такой маленький смешной воробушек. Она была такая озорная и… трогательная. Я сидел на последнем ряду и смотрел вниз, где она чирикала с подругами, поворачиваясь то к одной, то к другой. Слов я не слышал — только голоса и смех, стихавший при появлении преподавательницы. Начиналась лекция, стриженая голова прилежно склонялась над тетрадкой, а я, вместо того чтобы записывать новый материал вместе со всеми, грыз ручку, рисовал в тетради чертиков вместо схем амфибрахия, анапеста и дактиля и думал о всякой легкомысленной чепухе. А потом послал всю эту чепуху в записочке обладательнице стриженой головы. Она прочитала записку, повернулась назад, подняв голову, встретилась со мной глазами и улыбнулась. Я улыбнулся ей в ответ После лекции мы тихонько улизнули из института и до поздней ночи бродили вместе по Москве. Так началось мое превращение из подростка в юношу. Все мои детские горести и проблемы остались в прошлом — так мне тогда казалось.
А потом я встретил Лену на улице, возле продуктового магазина — мы с Таней пошли купить сладкого к чаю. Застыв как вкопанный, я пробормотал слова приветствия, не слыша ни собственного голоса, ни недоуменных Таниных вопросов. Снежная королева совсем не изменилась — та же красота, та же вечная мерзлота. В ответ она скользнула равнодушным взглядом по мне, оценивающим — по Тане, кивнула, улыбнулась — настолько приветливо, насколько может быть приветливым снежный сугроб — и прошла мимо, не сказав ни слова, не задав мне ни единого вопроса. Я по-прежнему не интересовал ее, я был ей так же безразличен, как пустая пыльная витрина нашего продмага.
Равновесие, казавшееся таким устойчивым, покачнулось, как здание на гнилых сваях. Одного холодного взгляда Лены хватило для того, чтобы все со страшным грохотом рухнуло вниз, а меня придавило обломками. В молодости мы все такие глупые… Нужно было забыть Лену, можно было возненавидеть ее — но только ее одну. А я возненавидел всех женщин на свете, всех до единой.
И первой женщиной, на которую эта ненависть выплеснулась, была Таня. Мы начали ссориться уже в очереди в магазине. Вернее — я начал ссору. Я придирался к каждому ее слову, перетолковывал каждый ее взгляд. Ответом было сперва недоумение, потом обида… Потом злость, но это уже дома, когда ссора переросла в скандал со всеми его милыми атрибутами — криками, взаимными оскорблениями и угрозами, руганью, перекошенными яростью и болью лицами, слезами, разбитыми и поломанными вещами. Скандал закончился разрывом, сшить по швам который было не по силам никакому хирургу…
С этого дня я перестал появляться в институте. И дело не только в том, что я не хотел больше видеть Таню, — там было много других девушек. Слишком много для меня.
Две недели я лежал на кровати и смотрел в потолок, изучая нехитрую географию пятнышек и трещин на побелке. Я не мог даже читать, потому что ни одна книга не обходилась без женщин, при одном упоминании о которых у меня буквально начинались судороги.
«Надо было читать Сэтон-Томпсона, — сонно подумал Вадим. — Там женщин, по-моему, вообще нет. Одни животные. И мужики — изредка».
— Постепенно я дошел до такого состояния, что даже на маму стал смотреть исподлобья, на маму, любимей и дороже которой у меня в жизни никого не было… И все-таки я заставил себя встать с кровати. Но за время моего лежания что-то сместилось у меня в голове. Впрочем, может быть, это случилось во время крушения. Дело в ином. В том, что я встал с кровати совершенно другим человеком, и этот человек был ужасен.
Тот, кем я стал, уходил из дома рано утром, пока родные спали, а возвращался ночью, когда на весь дом горело одно-два окна.
Он возвращался не из института, не с работы, не с вечеринок. Он возвращался с войны. С тихой, но страшной войны, врагами на которой были женщины. Никто не умирал на этой войне, но жертв становилось все больше.
Он блуждал по городу, заглядывая в лица прохожих — те отшатывались. Сидел на скамейках бульваров и скверов, провожая глазами женские ножки. Медленно проходил по залам больших магазинов, не глядя на витрины. Но большую часть времени он проводил под землей. В метро.
Он вел войну, поэтому он был вооружен. Боковые швы его джинсов украшали маленькие симпатичные металлические звездочки с острыми лучами. Лучи звездочек как паутину рвали эластичные колготки, оставляли на практичном трикотаже огромные безобразные зацепки, распарывали плотно набитые полиэтиленовые пакеты, из которых выпадали на пол продукты, купленные после работы. Час пик был его стихией — он протискивался в толпе через весь вагон, оставляя на каждом, с кем был рядом, следы своих звездочек… Мужчинам, конечно, тоже порой доставалось, но они не носят эластичных колготок и почти никогда не едут после работы с сумками, доверху набитыми покупками, так что женщины, конечно, страдали неизмеримо больше. Он был счастлив, заставляя их страдать.
Тот, кто придумал название «час пик», не имел, конечно, в виду карточную масть, но невольное совпадение — омонимия, если быть точным, — казалось человеку, которым я был тогда, очень удачным. Зловещие пики, сулящие беду в руках гадалки, были его талисманом в час, когда женщины ехали домой в переполненном общественном транспорте. Он был пиковым королем, и не было на него туза.
Но звездочек вскоре ему показалось мало. Одного страдания ему было недостаточно. Так появились ножницы. Вы не представляете себе, до чего просто отрезать в давке прядь длинных волос или косу, кусочек шарфика или тонкий ремешок дамской сумочки. Он начинал задыхаться от счастья, когда представлял себе недоумение, гнев и… страх, да-да? страх его жертв. Жертвы звездочек считали себя жертвой случая, но жертвы ножниц понимали, что источник их неприятностей — чья-то злая воля, а злая воля, мотивы которой неизвестны и нерациональны, всегда внушает страх.
«Э, да он философ. Смотри-ка, как излагает. Кто бы мог подумать, что парень с такой физиономией может так складно говорить. — Вадим даже почти проснулся. — И история его не такая уж скучная, как сперва казалось».
— Но и ножниц стало недостаточно. Как-то раз тот, в кого я превратился, увидел на дороге раздавленного машиной голубя — окровавленный грязный комок перьев. Он поднял его с асфальта и унес с собой. И в тот же день подложил свою находку в один из полиэтиленовых пакетов с продуктами.
— Н-да, — не удержавшись, негромко хмыкнул Вадим.
Молодой человек опустил глаза и невесело усмехнулся:
— Да, что и говорить, милый юноша. Видите, я даже не могу сказать «я», потому что…
Потому что это был не я, какой-то другой человек, и этот другой становился все меньше похож на человека. Трупов голубей и крыс на улицах города было слишком мало для того, по кому психушка рыдала горючими слезами.
Поэтому он стал покупать в зоомагазинах мышат и цыплят. Открутив бедолагам головы, подбрасывал еще теплые трупики в сумки.
Но ему это мало помогало. Ненависть к женщинам дошла до такой степени, что от одного стука высоких каблуков его начинало трясти, а от запаха женских духов у него темнело в глазах и начинались рвотные спазмы. Вид уверенных в себе, счастливых, хорошо одетых женщин заставлял его непроизвольно сжимать кулаки. Да, он ненавидел женщин, но сильнее женщин он, вернее, то, что осталось в нем от меня, ненавидел себя самого. Я еще не настолько сдвинулся, чтобы не понимать в те редкие минуты просветления, когда ненависть отступала, что зло — не в женщинах, а во мне самом, в том, кем я стал. И я начал бояться его. Он уже был убийцей. Пока что это были только животные, но кто знает, что могло случиться дальше…
А случилось то, что до сих пор остается для меня загадкой — причин я не могу ни вспомнить, ни понять. Однажды я, против обыкновения, пришел домой днем, не снимая ботинок, прошел в кухню, зажег огонь на плите, вынул из кармана куртки ножницы и, обмотав лезвия полой куртки, поднес ручки к огню. Когда они раскалились, я приложил их к тыльной стороне руки и держал, пока от боли не свалился без сознания.
Молодой человек стряхнул пепел с сигареты, потянулся к стакану кока-колы, и Вадим увидел на его левой кисти, между запястьем и большим пальцем, два глубоких полукруглых рубца.
— В тот день я в сознание так и не пришел — подскочила до сорока градусов температура, начался бред. В бреду мне мерещился тот, другой, который продолжал свою охоту на женщин. Но я был всего лишь сторонним наблюдателем, он больше не был мной. Когда я окончательно пришел в себя, мне решились сообщить два известия. За время моего беспамятства выяснилось, что я отчислен из института и призван в армию. Несчастья оказались спасением. Спасибо армии.
— Где служили?
— В ВДВ. В Афганистане. Вадим невольно вздрогнул.
— Было очень страшно. Тяжело, невыносимо. Словами не скажешь. Но я выжил. И вернулся. Другим человеком. На гражданке тоже было несладко. Мотался по стране, работал кем придется. В Москву вернулся не так уж давно — месяцев семь назад. Нельзя сказать, чтобы она встретила меня ласково. Но я стал сильным. Очень сильным. Я перестал бояться и перестал жить ожиданием счастья. Сильные люди никогда не ждут счастья, потому что у них хватает мужества понять, что счастье — не заветное место на карте, а линия горизонта, к которой нельзя даже приблизиться. Так я считал до вчерашнего дня. Пока снова не увидел ее.
— Лену?
— Лену? — изумленно переспросил молодой человек. И вдруг засмеялся:
— Нет! Конечно, нет! Я встретил Таню!
— Но… Вы же сказали «первая любовь»…
— Таня — моя первая любовь. Первая и единственная настоящая. Жаль только, что я не сразу это понял. Пока меня носило по свету, она успела побывать замужем за каким-то идиотом. Таким же нелепым никчемным дураком был бы и я, не попади в Афган. Долго с ним мучилась, пока не решила, что проще жить без него, чем с ним, и прогнала слюнтяя к чертовой матери. Осталась одна с двумя ребятами. Старшему сейчас одиннадцать, младшему восемь… — Заурядное лицо засияло счастливой улыбкой — Старший — мой… Теперь мы снова вместе, и мне ничего больше не нужно от жизни, какой бы нелегкой она ни была… Сейчас закончил работу, поеду за ней. Будем заявление подавать. Никогда я не был так счастлив…
— Поздравляю, — вложив в свои слова максимум сердечности, сказал Вадим и торопливо встал из-за стола. Молодой человек, с его заурядным лицом и незаурядной историей, измучил его до такой степени, что перед глазами у него медленно плавали разноцветные прозрачные червячки. — Успеха вам.
— И вам. Спасибо, что выслушали, — молодой человек привстал, протянул руку. Они обменялись рукопожатиями, и Вадим, не оглядываясь, быстрым шагом пошел к Тверской.
В такси Вадим попросил шофера включить радио — надеялся услышать в новостях что-нибудь об опальном чиновнике Шофер — грузный мужчина в несвежих седых кудрях — щелкнул ручкой приемника
— Премьер-министр выразил свою крайнюю обеспокоенность сложившейся ситуацией, — приятным мужским голосом сказало радио. — А теперь криминальная хроника. В подъезде жилого дома номер восемь по 3-й Красно-проездной улице обнаружен труп женщины С большой долей уверенности можно предположить, что это новая жертва Пикового Короля — серийного убийцы, на счету которого не менее семи женщин, найденных убитыми в Москве и ее окрестностях за последние полгода. Как и в предыдущих случаях, жертва — молодая белокурая женщина, задушенная белым шарфом. На теле убитой имеются следы побоев и сексуального насилия. Убийца оставил на месте преступления своеобразную визитную карточку. Это игральная карта — король пик. Благодаря помощи граждан и оперативной работе сотрудников милиции следствие располагает приметами человека, подозреваемого в совершении этого и других преступлений. Это мужчина, примерно тридцати лет, высокий, спортивного телосложения, волосы темно-русые, стрижка короткая, носит усы Внимание, особая примета: на левой руке два изогнутых шрама Всех, кто видел этого мужчину или располагает информацией о нем, просим позвонить по телефону…
— Да я бы и звонить никуда не стал — своими руками придушил бы гада! — водитель выругался. — Вот скажи ты мне…
Он посмотрел вправо и замолчал. Его пассажир крепко спал, уронив голову на плечо.