Сумишин Николай Флорович
Горельеф
Николай Флорович Сумишин
Горельеф
Рассказ
"Уроки" - первая книга молодого украинского писателя Николая Сумишина, издаваемая в переводе на русский язык.
В повести, давшей название книге, автор рассказывает о буднях педагогов и учащихся средней школы, показывает сложный духовный мир подростков, роль преподавателей в нравственном воспитании подрастающего поколения.
Рассказы Н.Сумишина - о жизни колхозников в послевоенные годы, о зарождении первого чувства любви, об ответственности взрослых за судьбы своих детей.
Вот и опять горы сомкнулись над головой. Стало темно, душно. Антик расстегнул пуговицы на сорочке, сверкнул тощим телом и крикнул Белячку:
- За мной! Не отставать!..
Белячок запрыгал рядом с Антиком, вызывая добродушные улыбки у встречных. Антик ничего этого не видит. Только хвост Белячка мельтешит у него перед глазами.
На гору идти тяжело. Антик преодолевает последние повороты узенькой тропки и останавливается на излюбленном месте. Знает: внизу течет Коптяйка, вдоль ее берега протянулось село Марки. Но Антику сейчас не до села. Главное - он оставил протухшее плесенью подземелье и вдохнул свежий горный воздух.
Антик расправил узкие плечи, просиял лицом. Еще не одного солдата вырубит он и поставит в ряд.
Так думал и вчера.
Но сегодня... Уже дважды в день приходится карабкаться вверх. Дважды в день смыкаются горы над головой, закрывают ему голубое небо.
Антик не боится признаться себе, что завтра не дважды, а трижды придется одолевать тропу к камню над пропастью, а для этого нет уже сил. Значит, конец...
Антик стоит задумавшись, а слезинки нет-нет да и скатятся по щекам, затеряются в седой щетине...
В горах тишина.
Только иногда сорвется с вершины камешек. Вместе с ним катится и громкое эхо, падает в Коптяйку. В воздухе разносится тревожный звон.
Или ворон лениво каркнет, кажется, и негромко, но смотри, всполошились пернатые и пронесся на крыльях голубой шум.
Удивительный, прекрасный мир!
В голове Антика проясняется, и ему вспоминается все, что было с ним на войне. Перед глазами встает друг Марко, который так и не выбрался из того ада. И Иванко...
И знает уже Антик, как ляжет тот штрих, который затерялся в памяти... Отчетливо видит улыбку того молоденького солдатика... И сердцем чувствует тот миг, который вырвал парнишку из жизни...
Высыхают слезы на тощем лице, глаза загораются лихорадочным блеском, руки, а затем и пальцы постепенно перестают дрожать. Дрожь эта - жестокая награда войны.
Антик возвращается в село, спешит за Белячком к родному дому.
Но что это? Не повернул на Лисью гору, к своему пустому двору, а поплелся почему-то в переулок мимо Максимовой криницы. Белячок понял, что хозяин направляется к Кылыне, и побежал уверенней.
Возле Кылыниного двора Антик остановился и нетерпеливо застучал палкой в ворота. Кылына вышла - розовощекая, видимо только что от печи, - осмотрела с ног до головы Антика.
- Ты что как с неба упал?
- Пришел просить тебя, Кылына...
- О чем же?
- Поноси мне еду на гору!
- Ну и придумал!
Антик виновато улыбнулся:
- Хочу вон тот камень тесать. А бегать в долину - сил нет. А носила бы еду, я там и ночевал бы...
Кылына еще сильнее зарумянилась.
- Вот что я тебе скажу: надо за ум браться!
- Ты, Кылына... Тебе зло - все равно что мед! А я Марка твоего, может, хочу увековечить... И всех их... - Антик опустил голову, переступил с ноги на ногу. - Многого ведь не прошу, только бы молоток из рук не выпал.
- Сглазили, Антик, тебя, ох сглазили. Поехал бы в Черниловку к бабке, пусть бы она твой сглаз вылечила. А то ведь вместо дел занимаешься невесть чем. Была бы жива Настя, царство ей небесное, она бы тебе...
- Была бы жива, не пришел бы... Еще раз спрашиваю: будешь носить или нет?
- Вот въедливый! А зимой что будешь есть? Вот так у тебя и получается: бил баклуши среди лета, а пришла зима - хлеба нету...
- Доживу - перезимую, - хмуро ответил Антик. - Ты лучше на вопрос отвечай.
- Ну, что тут сделаешь, когда сглаз. Но знай: только обед, на большее времени не имею.
Антик вздохнул: гора с плеч. Кылына согласилась, значит, слово сдержит. Повернулся - только и видела его.
- По кривой дорожке пошел человек, - завздыхала вдова. - А все война... Моего совсем забрала, а этого... Сколько людей покалечено! Эх, фриц проклятый!
Антик словно ростом выше стал. Белячок бежал впереди, весело помахивал хвостом, будто тоже радовался такой удаче.
Антик просыпался, едва забрезжит рассвет, привязывался ремнями к веревке, свисавшей с горы, и начинал качаться перед камнем. Глухие удары молотка оповещали село: Антик рубит. После его ударов начинали петь петухи, стучать калитки, реветь скот - Марки оживали.
Антик встречал солнце первым. Еще мутные волны сумерек витали над хатами, а он уже купался в блескучем, вымытом горными росами сиянии. И если посмотреть снизу, то казалось: не на веревке висит Антик, а поддерживают его над пропастью солнечные лучи.
...Через несколько дней камень ожил. На нем вырисовалась горестная женская голова в косынке. Теперь уже сельчане не смеялись, не показывали на Антика пальцем - теперь каждый удивлялся:
- Смотри, смотри, на Кылыну Марущакову похожа!
- Не-ет, на Зинку. Вон сколько горя на лице...
- Еще бы, трех сынов не дождалась...
- О-ох!..
А молоток - тук-тук! - Антик долбит. А солнце поднимается все выше и выше, и тень Антика плывет из-за села и наконец ложится возле столпившихся сельчан.
Прибежала Кылына:
- Э-эй, Антик! Иди скорее есть, а то в поле спешу.
Сходит сосредоточенность с лица Антика, добродушная улыбка согревает, распрямляет морщины. Он легонько отталкивается от камня, опускается на землю, развязывает узел.
Ест не спеша, время от времени бросает кусочки хлеба псу. Кылына разглядывает женщину на камне, покачивает головой:
- Вблизи - ничего не ясно, а из Марок... Над кем она так плачет?
- Над сыном.
- Он умер?
- Умер... как все умерли.
- В селе говорят: на Зинку похожа...
- Может, и на Зинку.
Кылына какое-то время смотрит на Антика, потом говорит с болью:
- В тебе словно кто-то огонь зажег.
- Что в сердце варится, на лице отражается... Захватила меня работа... Как в плену я, Кылына. Туман с памяти сошел. - Антик бросил ложку, подхватился. - Он, Иванко, стоит здесь, а я - здесь. Руки у него белые... И лицо белое. А немцы черные. "Ну, - кричит старший, - все?" - "Все", говорит Иванко. Старший кивает своим: мол, режьте веревки. Падает белое полотно... И остановилось мое сердце. А Иванко смеется от радости... потому что на пьедестале не фашист, а наш - шинель прострелена, и знамя... Остолбенели вражины: еще бы, надеялись увидеть немецкую силу, а увидели русскую. Да еще какую! Да еще какую!.. Мучили того мастера, резали на куски: почему не вытесал немца?!! А он: ха-ха-ха! Тверд, как скала, сильный, как дуб...
Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.
- Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.
- Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...
Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.
- Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.
- Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.
И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.
Кылына бежит улицей, глаза - в землю. Возле Максимовой криницы остановила ее Марийка Тодошина. Она стояла у калитки и поджидала женщин, чтобы идти в поле.
- Как он там? - спросила тихо.
- Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.
- Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.
- Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.
- В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.
То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.
- Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!
- Да, свечка его горит ясно...
...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом загустевшая, как вода Коптяйки, ложится на Марки.
Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.
Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.
Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:
- Еще неделю-две...
Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:
- Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.
И нет Михася. Но, видимо что-то вспомнив, показывается вновь из темноты:
- Дядечка, дядечка, женщину мы узнали, а солдат - кто?
- Солдат? Солдат... Иванко.
- Это какой?
- Как "какой"? Он здесь стоит, а я вот здесь. И фашисты в черных мундирах... Нет, нет, тверд наш Иванко, как камень, крепкий, как дуб... "Ну, а ты?" - подбегает ко мне один. "Я - подручный", - говорю ему. "А-а, подручный!" - и начинают руки выкручивать, зубы выбивать... - Глаза Антика застыли. И сверкают в темноте, как металл. - Но ничего, я отблагодарю. - Он взглянул на камень, нависший над пропастью. - Все отдам до капли...
Михась тихонько уходит, а Антик долго еще с кем-то разговаривает. Затем укладывается на лавку-топчан, так и не дотронувшись до еды.
...Антик вырубил не самого Иванка, а тень его. А рядом женщину, печальную, чего-то ждущую. Пусть ждет, как и все ждут, и надеется. Пусть тревожная надежда держит ее на свете, хотя мы и знаем, что сын ее убит...
Не поднялась рука Антика на эту надежду. Далеко-далеко в тумане упал солдат, а мать ждет...
Людская скорбь льется-сеется через густое сито, сплетенное из солнечных лучей.
Материнская скорбь, вечная, как эти горы, падает на село, на притихших сельчан.
- По-ученому это называется горельеф, - нарушил кто-то долгое молчание.
- Да и видно: человек горе льет.
- Ждала, ждала, да и застыла в том ожидании...
Антику все безразлично. Лежит на лавке-топчане, улыбается.
Прибежала Кылына с узлами, одета по-праздничному:
- Ой, Антик, что там творится! Народу!.. Даже из Васильковского района есть. Из области в белых шляпах наехало. Максим их ведет сюда... Иди поешь. Сегодня воскресенье, так я вареничков с вишнями наварила. Иди же, Антик, а то ведь придут, как же тогда есть...
И тут взгляд ее упал на Белячка: пес тихо-тихо сидел возле Антика.
- Да ты что, Антик, а? Ты что! Вон сколько к тебе людей пришло, ты только взгляни!..
Горельеф
Рассказ
"Уроки" - первая книга молодого украинского писателя Николая Сумишина, издаваемая в переводе на русский язык.
В повести, давшей название книге, автор рассказывает о буднях педагогов и учащихся средней школы, показывает сложный духовный мир подростков, роль преподавателей в нравственном воспитании подрастающего поколения.
Рассказы Н.Сумишина - о жизни колхозников в послевоенные годы, о зарождении первого чувства любви, об ответственности взрослых за судьбы своих детей.
Вот и опять горы сомкнулись над головой. Стало темно, душно. Антик расстегнул пуговицы на сорочке, сверкнул тощим телом и крикнул Белячку:
- За мной! Не отставать!..
Белячок запрыгал рядом с Антиком, вызывая добродушные улыбки у встречных. Антик ничего этого не видит. Только хвост Белячка мельтешит у него перед глазами.
На гору идти тяжело. Антик преодолевает последние повороты узенькой тропки и останавливается на излюбленном месте. Знает: внизу течет Коптяйка, вдоль ее берега протянулось село Марки. Но Антику сейчас не до села. Главное - он оставил протухшее плесенью подземелье и вдохнул свежий горный воздух.
Антик расправил узкие плечи, просиял лицом. Еще не одного солдата вырубит он и поставит в ряд.
Так думал и вчера.
Но сегодня... Уже дважды в день приходится карабкаться вверх. Дважды в день смыкаются горы над головой, закрывают ему голубое небо.
Антик не боится признаться себе, что завтра не дважды, а трижды придется одолевать тропу к камню над пропастью, а для этого нет уже сил. Значит, конец...
Антик стоит задумавшись, а слезинки нет-нет да и скатятся по щекам, затеряются в седой щетине...
В горах тишина.
Только иногда сорвется с вершины камешек. Вместе с ним катится и громкое эхо, падает в Коптяйку. В воздухе разносится тревожный звон.
Или ворон лениво каркнет, кажется, и негромко, но смотри, всполошились пернатые и пронесся на крыльях голубой шум.
Удивительный, прекрасный мир!
В голове Антика проясняется, и ему вспоминается все, что было с ним на войне. Перед глазами встает друг Марко, который так и не выбрался из того ада. И Иванко...
И знает уже Антик, как ляжет тот штрих, который затерялся в памяти... Отчетливо видит улыбку того молоденького солдатика... И сердцем чувствует тот миг, который вырвал парнишку из жизни...
Высыхают слезы на тощем лице, глаза загораются лихорадочным блеском, руки, а затем и пальцы постепенно перестают дрожать. Дрожь эта - жестокая награда войны.
Антик возвращается в село, спешит за Белячком к родному дому.
Но что это? Не повернул на Лисью гору, к своему пустому двору, а поплелся почему-то в переулок мимо Максимовой криницы. Белячок понял, что хозяин направляется к Кылыне, и побежал уверенней.
Возле Кылыниного двора Антик остановился и нетерпеливо застучал палкой в ворота. Кылына вышла - розовощекая, видимо только что от печи, - осмотрела с ног до головы Антика.
- Ты что как с неба упал?
- Пришел просить тебя, Кылына...
- О чем же?
- Поноси мне еду на гору!
- Ну и придумал!
Антик виновато улыбнулся:
- Хочу вон тот камень тесать. А бегать в долину - сил нет. А носила бы еду, я там и ночевал бы...
Кылына еще сильнее зарумянилась.
- Вот что я тебе скажу: надо за ум браться!
- Ты, Кылына... Тебе зло - все равно что мед! А я Марка твоего, может, хочу увековечить... И всех их... - Антик опустил голову, переступил с ноги на ногу. - Многого ведь не прошу, только бы молоток из рук не выпал.
- Сглазили, Антик, тебя, ох сглазили. Поехал бы в Черниловку к бабке, пусть бы она твой сглаз вылечила. А то ведь вместо дел занимаешься невесть чем. Была бы жива Настя, царство ей небесное, она бы тебе...
- Была бы жива, не пришел бы... Еще раз спрашиваю: будешь носить или нет?
- Вот въедливый! А зимой что будешь есть? Вот так у тебя и получается: бил баклуши среди лета, а пришла зима - хлеба нету...
- Доживу - перезимую, - хмуро ответил Антик. - Ты лучше на вопрос отвечай.
- Ну, что тут сделаешь, когда сглаз. Но знай: только обед, на большее времени не имею.
Антик вздохнул: гора с плеч. Кылына согласилась, значит, слово сдержит. Повернулся - только и видела его.
- По кривой дорожке пошел человек, - завздыхала вдова. - А все война... Моего совсем забрала, а этого... Сколько людей покалечено! Эх, фриц проклятый!
Антик словно ростом выше стал. Белячок бежал впереди, весело помахивал хвостом, будто тоже радовался такой удаче.
Антик просыпался, едва забрезжит рассвет, привязывался ремнями к веревке, свисавшей с горы, и начинал качаться перед камнем. Глухие удары молотка оповещали село: Антик рубит. После его ударов начинали петь петухи, стучать калитки, реветь скот - Марки оживали.
Антик встречал солнце первым. Еще мутные волны сумерек витали над хатами, а он уже купался в блескучем, вымытом горными росами сиянии. И если посмотреть снизу, то казалось: не на веревке висит Антик, а поддерживают его над пропастью солнечные лучи.
...Через несколько дней камень ожил. На нем вырисовалась горестная женская голова в косынке. Теперь уже сельчане не смеялись, не показывали на Антика пальцем - теперь каждый удивлялся:
- Смотри, смотри, на Кылыну Марущакову похожа!
- Не-ет, на Зинку. Вон сколько горя на лице...
- Еще бы, трех сынов не дождалась...
- О-ох!..
А молоток - тук-тук! - Антик долбит. А солнце поднимается все выше и выше, и тень Антика плывет из-за села и наконец ложится возле столпившихся сельчан.
Прибежала Кылына:
- Э-эй, Антик! Иди скорее есть, а то в поле спешу.
Сходит сосредоточенность с лица Антика, добродушная улыбка согревает, распрямляет морщины. Он легонько отталкивается от камня, опускается на землю, развязывает узел.
Ест не спеша, время от времени бросает кусочки хлеба псу. Кылына разглядывает женщину на камне, покачивает головой:
- Вблизи - ничего не ясно, а из Марок... Над кем она так плачет?
- Над сыном.
- Он умер?
- Умер... как все умерли.
- В селе говорят: на Зинку похожа...
- Может, и на Зинку.
Кылына какое-то время смотрит на Антика, потом говорит с болью:
- В тебе словно кто-то огонь зажег.
- Что в сердце варится, на лице отражается... Захватила меня работа... Как в плену я, Кылына. Туман с памяти сошел. - Антик бросил ложку, подхватился. - Он, Иванко, стоит здесь, а я - здесь. Руки у него белые... И лицо белое. А немцы черные. "Ну, - кричит старший, - все?" - "Все", говорит Иванко. Старший кивает своим: мол, режьте веревки. Падает белое полотно... И остановилось мое сердце. А Иванко смеется от радости... потому что на пьедестале не фашист, а наш - шинель прострелена, и знамя... Остолбенели вражины: еще бы, надеялись увидеть немецкую силу, а увидели русскую. Да еще какую! Да еще какую!.. Мучили того мастера, резали на куски: почему не вытесал немца?!! А он: ха-ха-ха! Тверд, как скала, сильный, как дуб...
Антик вдруг умолк. Сел, взял снова ложку, покрутил ее в руке, но есть не стал.
- Может, ты вспомнишь, как моего Марка убили? - с надеждой спросила Кылына.
- Помню, первый наш бой помню. Первый и последний... Как телята, мы тогда столпились возле колючей проволоки. А проклятый фашист косит из пулемета. Тут Марко и упал на проволоку... А мне руку просадило, во, показал Антик на шрам выше ладони. - Тогда и взяли меня...
Кылына собрала посуду в корзинку. Глаза влажные от слез.
- Ну, я пойду, вечером Михася пришлю, ведь что это за еда.
- Спасибо, Кылынка... Если бы не ты, то и жить не жил бы.
И снова - тук! тук! - над селом, над всей округой.
Кылына бежит улицей, глаза - в землю. Возле Максимовой криницы остановила ее Марийка Тодошина. Она стояла у калитки и поджидала женщин, чтобы идти в поле.
- Как он там? - спросила тихо.
- Не знаю, что и думать. Какой-то бес вселился в него: так и поджигает, так и поджигает. Память его вернулась... О моем рассказал, - Кылына вытерла слезу. - Нездоров Антик, Марийка, весь в горячке.
- Но ведь работает! Хотели его вчера Максим с Варивоном забрать, пусть бы отдохнул немного, но куда там! Не подпускает никого и близко... Вот я и думаю: какое желание надо иметь, чтобы ни за что так трудиться.
- Умелый! Смотри, что оно вырисовывается.
- В плену он подручным у мастера был, вот и набрался.
То здесь, то там начали появляться у калиток марковчане, головы вверх.
- Вот тебе и Антик! Вон что выделывает!
- Да, свечка его горит ясно...
...Солнце уже за камень прячется, тень от него, вначале дрожащая, а потом загустевшая, как вода Коптяйки, ложится на Марки.
Антик спешит. Болят грудь и голова. Сердце будто кто-то клещами сжал.
Вот уже и вечер упал на ущелье. Ползет выемками упрямо выше и выше. Антик и молотка уже не видит.
Опускается на землю, садится на широкую лавку-топчан. Болезненным близоруким взглядом ощупывает руки:
- Еще неделю-две...
Белячок вертится возле ног, поскуливает, потом лает и бежит вниз. Вскоре из темноты выплывает Михась:
- Вот, дядечка, это мама вам передали, это тетка Марийка, это Зинка, это бабка Ганка... Посуду мама завтра заберут, а я побежал.
И нет Михася. Но, видимо что-то вспомнив, показывается вновь из темноты:
- Дядечка, дядечка, женщину мы узнали, а солдат - кто?
- Солдат? Солдат... Иванко.
- Это какой?
- Как "какой"? Он здесь стоит, а я вот здесь. И фашисты в черных мундирах... Нет, нет, тверд наш Иванко, как камень, крепкий, как дуб... "Ну, а ты?" - подбегает ко мне один. "Я - подручный", - говорю ему. "А-а, подручный!" - и начинают руки выкручивать, зубы выбивать... - Глаза Антика застыли. И сверкают в темноте, как металл. - Но ничего, я отблагодарю. - Он взглянул на камень, нависший над пропастью. - Все отдам до капли...
Михась тихонько уходит, а Антик долго еще с кем-то разговаривает. Затем укладывается на лавку-топчан, так и не дотронувшись до еды.
...Антик вырубил не самого Иванка, а тень его. А рядом женщину, печальную, чего-то ждущую. Пусть ждет, как и все ждут, и надеется. Пусть тревожная надежда держит ее на свете, хотя мы и знаем, что сын ее убит...
Не поднялась рука Антика на эту надежду. Далеко-далеко в тумане упал солдат, а мать ждет...
Людская скорбь льется-сеется через густое сито, сплетенное из солнечных лучей.
Материнская скорбь, вечная, как эти горы, падает на село, на притихших сельчан.
- По-ученому это называется горельеф, - нарушил кто-то долгое молчание.
- Да и видно: человек горе льет.
- Ждала, ждала, да и застыла в том ожидании...
Антику все безразлично. Лежит на лавке-топчане, улыбается.
Прибежала Кылына с узлами, одета по-праздничному:
- Ой, Антик, что там творится! Народу!.. Даже из Васильковского района есть. Из области в белых шляпах наехало. Максим их ведет сюда... Иди поешь. Сегодня воскресенье, так я вареничков с вишнями наварила. Иди же, Антик, а то ведь придут, как же тогда есть...
И тут взгляд ее упал на Белячка: пес тихо-тихо сидел возле Антика.
- Да ты что, Антик, а? Ты что! Вон сколько к тебе людей пришло, ты только взгляни!..