Сыч Евгений
Кстати, о музыке
Евгений Сыч
Кстати, о музыке...
- Если поджечь рояль и слушать (современные рояли легко загораются, у них на клавишах не слоновая кость, а целлулоид), - то услышишь, как он будет играть сам. Точнее, играть на нем будет огонь. Огонь создаст свою музыку - интересно, не правда ли? Сначала взлет по клавишам, потом шелест нот и шипение струек огня, выбивающихся из деревянного кружева нотной подставки, тонких струек. А потом мощное крещендо, вакханалия гудящих языков пламени и неровный звон в высвобождающихся из надежной хватки колодок струн. И все это в дивном, недоступном человеческому творчеству порядке. В порядке, указанном огнем.
- Забавно, право, забавно. Вы убедили меня, допуск я вам, пожалуй дам. Вы продолжайте, это очень забавно. Так говорите, правда жизни?
И другой кабинет, попроще, понадежней. Зеленые жалюзи - так хочется чего-то зеленого на этом пустом, словно выжженном острове! - делали зеленым даже солнце за окнами, не говоря уж об интерьере. Интерьер был прост. Зеленоватый стол, зеленые стены, цвета несвежего покойника комендант за столом, по-настоящему зеленая фуражка на стене и на той же вешалке - автомат. Небольшой, удобный, успокоительно-черный, но с предательскими зеленоватыми бликами на свежем, по уставному тонком слое масла.
Гость не нравился коменданту. Честно говоря, гражданские ему вообще не нравились. Но у этого молодого человека, бог весть с какой целью прибывшего сюда, имелась бумага за подписью генерала, которого комендант заочно уважал, и бумага эта разночтении не допускала.
- Я к вам, - сказал молодой человек коменданту, - вот по какому делу. Я - композитор.
Комендант насторожился.
- Музыку пишу, сочиняю, - пояснил молодой человек. - И есть у меня мысль, для осуществления которой понадобится ваша помощь. Как бы это вам объяснять... Вот здесь, на острове, эти самые - враги, их что - много?
- То есть как - много?
- У любого великого правительства, у каждого великого начинания, даже просто у великих людей всегда бывало много врагов, - терпеливо объяснил композитор, глядя прямо в обеспокоенные глаза коменданта.
- Верно, - согласился комендант. - Врагов хватает.
- Так вот, возникла мысль, как использовать их для служения искусству, - мотнул головой композитор, словно стряхивая со лба длинную прядь. Но стрижка у него была по-армейски короткой, не длиннее ширины спичечного коробка, и это действовало на коменданта успокаивающе.
- Всех?
- Да нет, это было бы излишне, - ограничил себя композитор, - там есть склон у вас, рядом с заграждением, к волнолому ведет - знаете? - покатый такой: с него толкни - человеку ни за что не удержаться, - продолжал он. Я вот что думаю: если установить по склону микрофоны и сделать вывод на усилители, каждый звук можно будет записывать предельно чисто. Там еще уступ есть такой... они об него стукаться будут и лишь потом в воду падать.
- Кто - они?
- Да враги же!
- Понял, - просветлел комендант. Но сразу же засомневался: - А по какой статье я их буду проводить?
- Ну, не знаю. Лучше всего, так и спишите по статье "музыкальные расходы". Есть такая?
- Мда, - неопределенно сказал комендант, еще раз посмотрел на лежащую перед ним бумагу и завершил: - Пусть послужат искусству.
- Интереснейшая вещь должна получиться, - заулыбался композитор.
- Ну, что ж, приступим, - улыбнулся и комендант. - А микрофоны как будем ставить? Склон-то крутой?
- Я уже думал, - сказал композитор. - Это ничего. Если солдата на веревке спустить, можно аж до самого моря установить аппаратуру.
- Верно, - принял комендант.
Микрофоны установили вдоль всего склона. Сотню врагов (комендант не пожалел бы и двух сотен, все равно здесь работать им было негде и кормить приходилось задарма) - притаскивали поочередно к обрыву. Их сталкивали, они катились по склону к уступу и падали в воду, и каждый их вскрик, каждый стон, и плеск, когда тело касалось волны, и стук тела о камни записывались на магнитофонную ленту, усиленные мощной аппаратурой. Правда, некоторые не кричали, наверное, из вредности. Они падали, сцепив зубы, немые и немузыкальные, и тогда магнитофон записывал только глухие удары. Сначала композитор очень расстраивался, если попадался такой молчун, а потом успокоился: в глухих ударах тоже был определенный ритм, и главное, правда жизни. Ведь не все же, действительно, кричат, срываясь в смерть.
Одного врага сбросили в наручниках. Металл звенел, стукаясь о камень. Композитору это так понравилось, что он попросил коменданта надевать наручники и на других. Но комендант не согласился выбрасывать в море казенное добро и только в порядке личной любезности разрешил еще несколько человек сбросить в наручниках устаревшего образца.
Когда запись была завершена, композитор ее подработал с помощью ножниц и клея: перемешал некоторые куски для цельности композиции, кое-что повыкидывал, конечно, кое-что усилил. В общем, получилось недурно для симфонического произведения.
Первоначально знатоки не восприняли эту вещь как нечто новаторское. Но потом стали распространяться слухи, как делалась новая симфония. Неизвестно, от кого они исходили: то ли сам автор проболтался, то ли по другим каналам, - только все сразу узнали и заинтересовались. Пластинка разошлась мгновенно, и тираж удвоили. Любители музыки сокрушенно говорили: "Это не искусство, нет, так нельзя. Он негодяй, этот композитор!" - и ставили симфонию на полки, потому что невозможно не приобрести столь необычную вещь. "Жутко, но интересно", - утверждали другие, и тоже покупали диски и кассеты.
А композитор был счастлив. Он даже не подсчитал стекающиеся в его карман проценты. Он мечтал.
Он представлял себе, как замечательно было бы написать симфонию атомного взрыва. Если расставить целую систему микрофонов, спрятав их в укрытия достаточно прочные, чтобы выдержать первый натиск ударной волны, если взять самые разные микрофоны - от великанов с мембраной из дюймовой брони до шпионских "клопов", способных засечь самый затаенный шорох, и сделать так, чтобы в разное время по очереди слетели с них крышки-предохранители и распахивались навстречу буре чуткие уши, и если подобрать подходящий город, и если объяснить нужным людям всю важность этого эксперимента для искусства, искусства с большой буквы, искусства для избранных,
то очень даже будет что записать:
рев демонов смерти, выпущенных на свободу, хруст лопающихся стальных скелетов зданий, звон миллионов рассыпающихся стекол, хрипение воды и газа, хлынувших из разорванных в тысячах мест артерий города. И тысячеголосый крик людей - участников эксперимента с той стороны проводов, заглушенный грохотом падающих на сожженную землю обломков, крик, о котором только догадываешься.
И пламя, его тоже не приходится сбрасывать со счетов. Интересно, конечно, когда горит рояль, но куда занятнее, когда пылают железо и камень, когда с неуловимым шипением испаряется все, что может испаряться.
Вот это будет правда жизни!
Или - правда смерти?
Впрочем, композитор эти понятия путал. В философии и в семантике он был не силен.
Зато - какая музыка!
"Утомленное солнце нежно с морем прощалось..." Или - с землей? К тому же - утомленное ли, может - равнодушное? Но тогда при чем тут нежность?
Лучше так: равнодушное солнце прощается с землей.
Сумерки.
Тащат гамадрилы пианино.
Тащат бабуины пианино.
Тащат павианы пианино.
Тащат обезьяны пианино по сильно пересеченной местности. С визгом волочится сто угловатым камням основание, и гулом отзывается на каждый камень капризный деревянный ящик. Тащат они его к обрыву, и процесс передвижения заслоняет от них высокую цель всего мероприятия, и ругают они пианино. Но это неважно. Главное - помнит высокую цель пятирукий их вожак. Пятая рука выросла у него там, где у всех растет хвост. Эта рука, да еще умение мыслить абстрактно, умение отрешаться от мелочей, от мелких частностей, помогли ему стать вожаком. Он помнит, для чего втаскивают обезьяны пианино на откос: потом все племя соберется внизу, под утесом, задрав вверх тупые морды, я он, вожак, сбросит пианино на камни, чтобы грохнул ящик в последний раз и чтобы в звоне лопнувших струн послышался обезьянам звук собственных их рвущихся жил. Чтобы прониклись они ужасом и почувствовали, как велик вожак.
А когда забудут перенесенное потрясение, можно ведь и повторить. Жаль только, что добывать пианино с каждым разом становится все трудней. Вот если бы записать этот звук и прокручивать его каждый раз.
Где бы это раздобыть магнитофон? Или проще заставить кого-нибудь его изобрести?
Удобная вещь для обезьян - магнитофон.
Кстати, о музыке...
- Если поджечь рояль и слушать (современные рояли легко загораются, у них на клавишах не слоновая кость, а целлулоид), - то услышишь, как он будет играть сам. Точнее, играть на нем будет огонь. Огонь создаст свою музыку - интересно, не правда ли? Сначала взлет по клавишам, потом шелест нот и шипение струек огня, выбивающихся из деревянного кружева нотной подставки, тонких струек. А потом мощное крещендо, вакханалия гудящих языков пламени и неровный звон в высвобождающихся из надежной хватки колодок струн. И все это в дивном, недоступном человеческому творчеству порядке. В порядке, указанном огнем.
- Забавно, право, забавно. Вы убедили меня, допуск я вам, пожалуй дам. Вы продолжайте, это очень забавно. Так говорите, правда жизни?
И другой кабинет, попроще, понадежней. Зеленые жалюзи - так хочется чего-то зеленого на этом пустом, словно выжженном острове! - делали зеленым даже солнце за окнами, не говоря уж об интерьере. Интерьер был прост. Зеленоватый стол, зеленые стены, цвета несвежего покойника комендант за столом, по-настоящему зеленая фуражка на стене и на той же вешалке - автомат. Небольшой, удобный, успокоительно-черный, но с предательскими зеленоватыми бликами на свежем, по уставному тонком слое масла.
Гость не нравился коменданту. Честно говоря, гражданские ему вообще не нравились. Но у этого молодого человека, бог весть с какой целью прибывшего сюда, имелась бумага за подписью генерала, которого комендант заочно уважал, и бумага эта разночтении не допускала.
- Я к вам, - сказал молодой человек коменданту, - вот по какому делу. Я - композитор.
Комендант насторожился.
- Музыку пишу, сочиняю, - пояснил молодой человек. - И есть у меня мысль, для осуществления которой понадобится ваша помощь. Как бы это вам объяснять... Вот здесь, на острове, эти самые - враги, их что - много?
- То есть как - много?
- У любого великого правительства, у каждого великого начинания, даже просто у великих людей всегда бывало много врагов, - терпеливо объяснил композитор, глядя прямо в обеспокоенные глаза коменданта.
- Верно, - согласился комендант. - Врагов хватает.
- Так вот, возникла мысль, как использовать их для служения искусству, - мотнул головой композитор, словно стряхивая со лба длинную прядь. Но стрижка у него была по-армейски короткой, не длиннее ширины спичечного коробка, и это действовало на коменданта успокаивающе.
- Всех?
- Да нет, это было бы излишне, - ограничил себя композитор, - там есть склон у вас, рядом с заграждением, к волнолому ведет - знаете? - покатый такой: с него толкни - человеку ни за что не удержаться, - продолжал он. Я вот что думаю: если установить по склону микрофоны и сделать вывод на усилители, каждый звук можно будет записывать предельно чисто. Там еще уступ есть такой... они об него стукаться будут и лишь потом в воду падать.
- Кто - они?
- Да враги же!
- Понял, - просветлел комендант. Но сразу же засомневался: - А по какой статье я их буду проводить?
- Ну, не знаю. Лучше всего, так и спишите по статье "музыкальные расходы". Есть такая?
- Мда, - неопределенно сказал комендант, еще раз посмотрел на лежащую перед ним бумагу и завершил: - Пусть послужат искусству.
- Интереснейшая вещь должна получиться, - заулыбался композитор.
- Ну, что ж, приступим, - улыбнулся и комендант. - А микрофоны как будем ставить? Склон-то крутой?
- Я уже думал, - сказал композитор. - Это ничего. Если солдата на веревке спустить, можно аж до самого моря установить аппаратуру.
- Верно, - принял комендант.
Микрофоны установили вдоль всего склона. Сотню врагов (комендант не пожалел бы и двух сотен, все равно здесь работать им было негде и кормить приходилось задарма) - притаскивали поочередно к обрыву. Их сталкивали, они катились по склону к уступу и падали в воду, и каждый их вскрик, каждый стон, и плеск, когда тело касалось волны, и стук тела о камни записывались на магнитофонную ленту, усиленные мощной аппаратурой. Правда, некоторые не кричали, наверное, из вредности. Они падали, сцепив зубы, немые и немузыкальные, и тогда магнитофон записывал только глухие удары. Сначала композитор очень расстраивался, если попадался такой молчун, а потом успокоился: в глухих ударах тоже был определенный ритм, и главное, правда жизни. Ведь не все же, действительно, кричат, срываясь в смерть.
Одного врага сбросили в наручниках. Металл звенел, стукаясь о камень. Композитору это так понравилось, что он попросил коменданта надевать наручники и на других. Но комендант не согласился выбрасывать в море казенное добро и только в порядке личной любезности разрешил еще несколько человек сбросить в наручниках устаревшего образца.
Когда запись была завершена, композитор ее подработал с помощью ножниц и клея: перемешал некоторые куски для цельности композиции, кое-что повыкидывал, конечно, кое-что усилил. В общем, получилось недурно для симфонического произведения.
Первоначально знатоки не восприняли эту вещь как нечто новаторское. Но потом стали распространяться слухи, как делалась новая симфония. Неизвестно, от кого они исходили: то ли сам автор проболтался, то ли по другим каналам, - только все сразу узнали и заинтересовались. Пластинка разошлась мгновенно, и тираж удвоили. Любители музыки сокрушенно говорили: "Это не искусство, нет, так нельзя. Он негодяй, этот композитор!" - и ставили симфонию на полки, потому что невозможно не приобрести столь необычную вещь. "Жутко, но интересно", - утверждали другие, и тоже покупали диски и кассеты.
А композитор был счастлив. Он даже не подсчитал стекающиеся в его карман проценты. Он мечтал.
Он представлял себе, как замечательно было бы написать симфонию атомного взрыва. Если расставить целую систему микрофонов, спрятав их в укрытия достаточно прочные, чтобы выдержать первый натиск ударной волны, если взять самые разные микрофоны - от великанов с мембраной из дюймовой брони до шпионских "клопов", способных засечь самый затаенный шорох, и сделать так, чтобы в разное время по очереди слетели с них крышки-предохранители и распахивались навстречу буре чуткие уши, и если подобрать подходящий город, и если объяснить нужным людям всю важность этого эксперимента для искусства, искусства с большой буквы, искусства для избранных,
то очень даже будет что записать:
рев демонов смерти, выпущенных на свободу, хруст лопающихся стальных скелетов зданий, звон миллионов рассыпающихся стекол, хрипение воды и газа, хлынувших из разорванных в тысячах мест артерий города. И тысячеголосый крик людей - участников эксперимента с той стороны проводов, заглушенный грохотом падающих на сожженную землю обломков, крик, о котором только догадываешься.
И пламя, его тоже не приходится сбрасывать со счетов. Интересно, конечно, когда горит рояль, но куда занятнее, когда пылают железо и камень, когда с неуловимым шипением испаряется все, что может испаряться.
Вот это будет правда жизни!
Или - правда смерти?
Впрочем, композитор эти понятия путал. В философии и в семантике он был не силен.
Зато - какая музыка!
"Утомленное солнце нежно с морем прощалось..." Или - с землей? К тому же - утомленное ли, может - равнодушное? Но тогда при чем тут нежность?
Лучше так: равнодушное солнце прощается с землей.
Сумерки.
Тащат гамадрилы пианино.
Тащат бабуины пианино.
Тащат павианы пианино.
Тащат обезьяны пианино по сильно пересеченной местности. С визгом волочится сто угловатым камням основание, и гулом отзывается на каждый камень капризный деревянный ящик. Тащат они его к обрыву, и процесс передвижения заслоняет от них высокую цель всего мероприятия, и ругают они пианино. Но это неважно. Главное - помнит высокую цель пятирукий их вожак. Пятая рука выросла у него там, где у всех растет хвост. Эта рука, да еще умение мыслить абстрактно, умение отрешаться от мелочей, от мелких частностей, помогли ему стать вожаком. Он помнит, для чего втаскивают обезьяны пианино на откос: потом все племя соберется внизу, под утесом, задрав вверх тупые морды, я он, вожак, сбросит пианино на камни, чтобы грохнул ящик в последний раз и чтобы в звоне лопнувших струн послышался обезьянам звук собственных их рвущихся жил. Чтобы прониклись они ужасом и почувствовали, как велик вожак.
А когда забудут перенесенное потрясение, можно ведь и повторить. Жаль только, что добывать пианино с каждым разом становится все трудней. Вот если бы записать этот звук и прокручивать его каждый раз.
Где бы это раздобыть магнитофон? Или проще заставить кого-нибудь его изобрести?
Удобная вещь для обезьян - магнитофон.