Тарыничев Юрий
На судском заломе
Юрий Тарыничев
НА СУДСКОМ ЗАЛОМЕ
Веснами, когда начинается молевой сплав, рыбная река Суда от верховья до поселка Кривей превращается в сплошной бревенчатый залом, который так толст и крепок, что хоть на тракторе поезжай - не прогнется. Целое лето потом урчат и тужатся на стремнине юркие катерочки, растаскивая бревна, и целое лето ездит на залом к своим облюбованным "шалманчикам" Гошка Клюй, добычливый лещатник, досконально изучивший рыбьи повадки.
На Клюя равняются и другие лешатники.
Каждую весну, с середины мая, они уже роются в мусоре на задах города в поисках наживы, интересуются друг у дружки, ездил Клюй на залом или еще не ездил. А когда узнают, что ездил, бегут по домам собирать рюкзаки и варить гороховую кашу.
После этого на Суду начинается паломничество. Десятки рыболовов группами и в одиночку осаждают вокзалы, прут в Кадуйском направлении чуть ли не на всех видах транспорта. На Суде делается тесно и гамно, как от татарской орды. По ночам на берегах ее буйствуют костры, пахнет варевом и печевом. А чуть забрезжит рассвет, все бегут на залом, разбираются со спутанными снастями, потом кланяются Клюю: выручай! У Клюя же такса одна: рубль за леща. Берешь пять рыбин - гони пять рублей.
И так велось издавна, вплоть до нынешней весны. Весной же в одну из рыбалок лещатни-ки не стали у него брать рыбу. И не потому, что сами издобычились, нет. Просто случай такой вышел... А еще раньше, до этого случая, Броньку Медного расхвалили в местной газете как хорошего производственника, выполнявшего сменное задание на сто пятнадцать - сто двадцать процентов. Бронька вырос в собственных глазах и даже подстригся...
А случай на реке вышел такой...
К вечеру дым над костром замотался во все стороны, предсказывая смену погоды, и все поняли, что клева не будет, а если и будет, так только на утренней зорьке, и потихоньку, один по одному потянули с залома на берег, чтобы обсушиться у огня, поужинать чем бог послал и соорудить на ночь навесик на случай непогоды.
Вскоре на заломе остались лишь двое: Гошка Клюй и Бронька Медный. Гошка Клюй, с виду мореная коряга, уже в годах, лежал перед "шалманом" на боку, подперев голову рукой, и изредка с неодобрением косился на шумную ватагу, сгрудившуюся у костра. На остром лице его с сухим хищным носом и далеко выдававшейся нижней челюстью, как всегда, покоилось брюзгливое выражение. Перед ним, в квадратике "шалмана", мерно покачивались на воде и сверкали белой эмалью лещовые поплавки, настроенные в один ряд, на одинаковом расстоянии друг от друга. Справа и слева, в пределах досягаемости рук лежали наготове холщовый мешочек с наживкой, запасные поводки, отцеп, подсачек, садок, а сзади на бревнах ершилась на ветру охапка прошлогоднего клевера, предусмотрительно прихваченная с берега. На этой охапке Клюй скоротает ночь, завернувшись в дубленку, готовый в любую минуту схватиться за удилище. И ничто: ни запахи лета, ни накалявшиеся к полуночи звезды на небе, ни разноголосица пичуг на утренней зорьке - ничто не отвлечет его от "шалмана".
А Бронька Медный, по обыкновению, воевал с ершами: бегал с места на место, бросал в воду камни и, забыв, что его прославили в газете, яростно сквернословил.
Предчувствуя, что вечорки не будет, Степа Князев загодя привязал к одной из его удочек свою леску. И вот теперь, сидя в кустах, потихоньку начал подергивать ее, имитируя лещовую поклевку.
С берега закричали:
- Бронька-а! Гляди-и! У тебя клюе-от! Бронька стремглав кинулся к удочке, но
поскользнулся и булькнул в прогалину. У костра взметнулся в небо взрыв хохота.
- Тащи! Не давай слабую! - стонали парни, как будто Бронька и в самом деле тянул крупную рыбину, а не кряхтел в прогалине.
Наконец он выбрался на берег, беззлобно обругал всех жеребцами и стал стягивать сапоги. Ему освободили место у костра, помогли выжать штаны и долго еще не могли угомониться - все потешались над ним и притворно охали, жалея, какую крупную рыбину, возможно сома-пудовика, упустил он из-за своей неосторожности
Тем временем Валька Басков, малый в наколках, счикилял на своих плоскостопах на ключ за водой, но тотчас вернулся с пустым котелком и принялся лихорадочно вытаскивать из рюкзака большой целлофановый мешок из-под химических удобрений.
Это подействовало на рыболовов магически: все дружно бросились за ним следом и сгрудились возле залива, разинув рты.
На берегах залива, еще недавно скрытых под водой, сох студень лягушечьей икры, блестела рыбья чешуя, расхаживали вороны. А в самом заливе, в нагретой за день мутной воде, мулила рыба, много рыбы, целый косяк. И некуда ей было деться, негде спрятаться с глаз, так как протоку преграждала замоина из топляка и ила.
Стало быть, где-то, возможно, в районе средней Волги, установилась сухмень, и, чтобы напоить великую реку России, воду Рыбинского водохранилища начали стравливать катастрофически быстро...
Валька Басков ошалело хохотнул от предвкушения богатого улова. Еще миг, и он бы, пожалуй, бросился на огромного снулого судака, с которого не спускал глаз. Да и другие рыболовы точно обезумели, принялись разгибать голенища бредовых сапог с какой-то разбойной лихостью. Но тут подоспел Маркел Бурлаков, мужик пожилой, практичный. Тяжело дыша, заметил резонно:
- Зачем будем ловить на ночь-то глядя? Утром возьмем, свеженькую...
Валька Басков сразу усох лицом и едко прищурил свинцовые глаза, всем своим видом выражая протест и нетерпение. Но возразить что-либо Бурлакову не нашел и стал нервно закуривать, ломая спички и чертыхаясь.
Над заломом заструились медленные июньские сумерки. В мягком мерцании умирающих закатных сполохов гуще засинел и придвинулся к земле небосвод, освещенный тут и там слабыми камельками.
Смазались очертания берегов с низко склонившимися над водой вербами и песчаными проплешинами, резче и холодней обозначился винный дух закисшей древесины. Лишь изредка, когда ветер тянул с левобережья, воздух ненадолго заполнялся теплым, немножечко грустным ароматом луговых первоцветов, затем откуда-то остро и пряно пахнуло смородиновым листом, а потом опять, но уже шибче прежнего бил в ноздри дух древесины.
Взбулгаченные рыболовы принесли откуда-то чуть ли не бегом амбарные двери, приспособили их под стол и стали вытаскивать из рюкзаков для коллективного пользования разные свертки, банки и склянки со снедью.
Маркел Бурлаков, любивший верховодить застольем, разлил водку по кружкам и протрубил:
- Эй, проверьте! Всем ли досталось?
- Всем, всем! - отозвалось несколько голосов.
- А Гошке? - напомнил Басков. Маркел отмахнулся:
- Пойдет тебе Гошка... Он же индивидуалист, или рак-отшельник, по-нашему...
- Пойдет, не пойдет, а позвать надо. А то как-то нехорошо. Вместе ехали.
- Ну позови, коль охота. Только боюсь, что он тебя не услышит. Он уже э-вон где, у кривуля...
Все устремили взоры на реку - глянули сперва на "шалман", где недавно рыбачил Клюй, затем по направлению вытянутой руки Бурлакова. Клюй, смутно различимый в сиреневой дымке, торопливо уходил от них берегом реки на другое место.
- На яму подался, - уронил Степа Князев. - Там у него кормушки расставлены.
- Ну и черт с ним! - рассердился Басков. - Все равно мы ему утром нос подотрем.
Рыболовы вернулись к столу, но уже без прежнего настроения. Своим уходом Клюй как бы напомнил всем, что в мире есть деньги, стяжательство, служебные неприятности и очередь на жилье. И еще многое другое напомнил Клюй своим уходом. Поэтому ужин прошел не так, как хотелось бы, - бледно и скучновато. Маркел Бурлаков хотел произнести тост, но почему-то раздумал и махнул рукой, - дескать, ладно, поехали, выпьем и без тостов, невелик праздник. И уж окончательно испортил всем настроение, да заодно и аппетит, Степа Князев. Показывая Броньке, как залихватски, не глотая, пьют водку судские сплавщики, он поперхнулся, долго и натужно кашлял, весь побагровев, и высморкался с помощью пальцев прямо под ноги. Князева, конечно, вытолкали из-за стола с матюгами и даже дали тычка в за-горбень, чтобы впредь не показывал этого фокуса и не позорил сплавщиков. Но дело уже было сделано. Бронька брезгливо сморщил нос и долго не решался взяться за ложку. Да и другие парни хлебали уху нехотя, будто через силу, и под конец расскандалшшсь, так как Валька Басков начал "качать права". Помрачнев, он вдруг ни с того ни с сего скривил рот и решительно заявил:
- На судака завтра не зарьтесь - он мой! И вообще... Я рыбу нашарил значит, я над ней и король! Ясно?
Рыболовы побросали ложки, взъерошились. Над заломом вскинулся невообразимый галдеж.
Ближе к полуночи по небосводу с запада на восток поползли толстые мглистые тучи, и в их медлительном и молчаливом движении было что-то величественное и зловещее. На заломе сделалось пустынно и мрачно, как на забытом кладбище. И внезапный крик выпи - сатаны в перьях, как ее здесь называют, - не оживил это кладбище, а лишь подчеркнул его пустынность и мрачность.
Бронька Медный опасливо покосился в ту сторону, откуда прилетел крик, потом без всякой логической связи с предыдущим вспомнил, что его похвалили в газете, и поморщился.
Не нравилась ему сегодняшняя рыбалка. Не нравилось, что рыба попала в западню. И особенно не нравились рыболовы. Разве можно радоваться чужой беде, пусть и рыбьей? Ведь не хапуги, наподобие Гошки Клюя, нет. Нормальные работящие люди. Валька Басков на что оторва, а и тот ведет себя по-человечески: на смене ломит наравне со всеми, после смены гоняет с пятилетним сыном в футбол или терпеливо стоит в очереди за луком, даже на других покрикивает, чтобы не наглели. А тут - будто ополоумел. Все ополоумели...
Рядом заворочался в парусине и сел, глядя на часы, Степа Князев. На мятом лице следы раздавленных комаров, недовольное выражение.
- Чего не спишь? - спросил Бронька, радуясь, что теперь есть с кем поговорить, посоветоваться.
Степа отмахнулся:
- Уснешь тут. С рыбой с этой. Провались она...
Бронька подлил масла в огонь:
- Завтра еще наверняка раздерутся при дележе... Интересно, какой идиот додумался называть рыболовов спортсменами?
- Вот именно - идиот.
- А Бурлаков-то, Бурлаков...
- А что Бурлаков?
- Нет бы, понимаешь, одернуть. Дак он... А еще начальник смены, говорят...
- Мастер.
- Все равно. Небось на собраниях себя в грудь бьет, трещит о высоких материях. А тут...
- Дак ведь руки-то к себе гнутся, Бронечка!
- Верно, к себе. А брюква на что? - Бронька пококал себя по темечку. Что брюква прикажет, то руки и делают.
- Так-то оно так, да...
Они закурили из Степиного портсигара, думая с тревогой о завтрашнем дне.
Неожиданно Бронька ткнул окурок в песок и заглянул Степе в лицо.
- А что, если мы с тобой устроим сейчас на заливе маленький воскресник?
- Степа понял, но переспросил с испугом:
- В смысле?
- В смысле пойдем и откроем протоку.
- Ой...
- Чего, зуб заныл?
- Зуб, да... Ты видел, какие у Вальки Баскова кулачищи?
- Заохал, понимаешь...
- Заохаешь.
- Ну, дрыхни тогда. Без тебя управлюсь.
- Где тебе, с грыжей-то... Да погоди ты, кипяток! Дай хоть сапоги напялить. Заво-ображал, как в газету тиснули. Рыжее чучело.
- На себя погляди... Куда онучу-то наматываешь?
- На ногу, куда...
- Закрой лучше лысину. А то сверкает, как ж...
- Ч-у-й-й!
- Тише!..
Крадучись, косясь на амбарные двери, на которых спал - а может, притворялся спящим - Валька Басков, парни обогнули становище и заспешили к заливу.
Над заливом струилась теплая паровитая мгла, еще более усилившая впечатление забытого кладбища, на котором все вдруг проснулось и зашевелилось; шевелились, шепчась, какие-то тени, подрагивали колья на могилах вурдалаков, клацал челюстями огромный скелет, превратившийся в вертикально выжатый из воды березовый кряж с двумя рогами-обрубками и полуобррванной берестой ни месте воображаемой головы. К тому же, как только парни поравнялись с кряжем, на заливе опять захлопала крыльями и закричала дико, будто с нее сдирали шкуру, сатана в перьях...
Бронька схватил Степу за рукав.
- Стой!
- А?
- Булькнуло вроде как...
- Где?
- На заливе.
- Щука, должно.
- А вот опять... И опять... Чуешь? Князев мотнул головой.
На заливе работали. Кто-то большой и сильный, кряхтя от натуги, выбирал и выбрасывал на берег топляки из замоины. Подозрение пало на нечистого, поскольку в такой час в этой глухомани и быть никого не должно кроме нечистого.. Но у нечистого, как известно, нет плоти. А тут была плоть, и довольно могучая, раз возилась с топляками. Оставалось предположить, что это - Маркел Бурлаков. На всякий случай Бронька робко позвал:
- Маркеша!
Бурлаков не удивился их приходу. Прикрикнул:
- Чего вылупились? Помогайте!
Парни переглянулись и засмеялись конфузливо. Как они могли подумать скверно про своего давнего приятеля? Бурлак - мужик что надо. В прошлом году по весне, тоже на рыбалке, взбаламутил всех укрепить обрыв с тремя соснами, чтобы его не подмывало половодье. И правильно сделал. Уж больно зрелищен и величав был тот обрыв! Даже в чем-то смахивал на дозор былинных богатырей... Взглянешь на него со стороны речных излук - и вроде как захмелеешь от счастья. Вот она, Русь-матушка! За душой ни гроша, а чувствуешь себя богатым и гордым... Да! Но зачем все-таки Маркел схитрил с этой рыбой? Что: не посмел лезть на рожон или понадеялся на то, что к рыболовам вернется совесть после временного ослепления. Скорее всего последнее. На Маркела это похоже. Недаром с людьми работает. Знает, что, где и как сказать. Психолог...
Через полчаса, как бы в подтверждение того, что Маркел - действительно психолог, у замоины один по одному начали появляться остальные рыболовы. Подходили, правда, несмело, хохлились, отводили глаза. Но в воду лезли без приглашения и работали спо-ро, словно по аккордно-премиальной системе, чтобы поскорее заглушить в себе чувство неловкости.
Последним к замоине подошел Валька Басков, отрезвевший, растерянный. Постоял с минуту на берегу, попереминался с ноги на ногу, ускорил:
- Эй, упыри! Чего не позвали? У меня есть фонарь. Я б посветил.
И тоже полез в воду.
По небу все так же медлительно и величаво плыли мглистые, набрякшие облака. И все та же висела кругом темень, непривычная для июня, для белых ночей. Но пичуги-зорянки уже чувствовали утро, попискивали тут и там, пробуя голоса, а в вопле выпи уже не было той колдовской силы, что в полночь, и даже вода в ближней прогалине булькала как-то по-утреннему, на веселой ноте.
Утром к рыболовам подошел Гошка Клюй с большим садком, полным золотистых лещей. Спросил, улыбаясь, как улов, хотя мог и не спрашивать.
Рыболовы, чаевничавшие у костра с каким-то непонятным Клюю благодушием, сразу оборвали разговор и нахмурились. Никто не обернулся, не пригласил его погреться к костру, как это бывало раньше. Лишь Степа Князев восхищенно зацокал языком, а потом взял одну рыбину, чтобы полюбоваться на свету игрой красок, но не удержал в руках - уронил в пепел. Рыбина сразу потеряла товарный вид.
Клюй двинул ему кулаком под дыхальце, и этим испортил все дело. За Степу заступился Бронька Медный - выхватил из костра увесистую головню, застращал. Да и другие рыболовы огрели его матерком. А Валька Басков, с кем он не раз сиживал после рыбалки на бревнах возле заозерского продмага, добил окончательно:
- Убирайся со своей рыбой! К чертям собачьим! Ходишь тут, разжигаешь у людей зависть!
Клюй обвел всех недоуменными глазами, затем махнул рукой с пренебрежением и подался к другому костру.
Над заломом начал сеяться теплый и спорый моросняк, благодатный в эту пору для лугов, для посевов.
НА СУДСКОМ ЗАЛОМЕ
Веснами, когда начинается молевой сплав, рыбная река Суда от верховья до поселка Кривей превращается в сплошной бревенчатый залом, который так толст и крепок, что хоть на тракторе поезжай - не прогнется. Целое лето потом урчат и тужатся на стремнине юркие катерочки, растаскивая бревна, и целое лето ездит на залом к своим облюбованным "шалманчикам" Гошка Клюй, добычливый лещатник, досконально изучивший рыбьи повадки.
На Клюя равняются и другие лешатники.
Каждую весну, с середины мая, они уже роются в мусоре на задах города в поисках наживы, интересуются друг у дружки, ездил Клюй на залом или еще не ездил. А когда узнают, что ездил, бегут по домам собирать рюкзаки и варить гороховую кашу.
После этого на Суду начинается паломничество. Десятки рыболовов группами и в одиночку осаждают вокзалы, прут в Кадуйском направлении чуть ли не на всех видах транспорта. На Суде делается тесно и гамно, как от татарской орды. По ночам на берегах ее буйствуют костры, пахнет варевом и печевом. А чуть забрезжит рассвет, все бегут на залом, разбираются со спутанными снастями, потом кланяются Клюю: выручай! У Клюя же такса одна: рубль за леща. Берешь пять рыбин - гони пять рублей.
И так велось издавна, вплоть до нынешней весны. Весной же в одну из рыбалок лещатни-ки не стали у него брать рыбу. И не потому, что сами издобычились, нет. Просто случай такой вышел... А еще раньше, до этого случая, Броньку Медного расхвалили в местной газете как хорошего производственника, выполнявшего сменное задание на сто пятнадцать - сто двадцать процентов. Бронька вырос в собственных глазах и даже подстригся...
А случай на реке вышел такой...
К вечеру дым над костром замотался во все стороны, предсказывая смену погоды, и все поняли, что клева не будет, а если и будет, так только на утренней зорьке, и потихоньку, один по одному потянули с залома на берег, чтобы обсушиться у огня, поужинать чем бог послал и соорудить на ночь навесик на случай непогоды.
Вскоре на заломе остались лишь двое: Гошка Клюй и Бронька Медный. Гошка Клюй, с виду мореная коряга, уже в годах, лежал перед "шалманом" на боку, подперев голову рукой, и изредка с неодобрением косился на шумную ватагу, сгрудившуюся у костра. На остром лице его с сухим хищным носом и далеко выдававшейся нижней челюстью, как всегда, покоилось брюзгливое выражение. Перед ним, в квадратике "шалмана", мерно покачивались на воде и сверкали белой эмалью лещовые поплавки, настроенные в один ряд, на одинаковом расстоянии друг от друга. Справа и слева, в пределах досягаемости рук лежали наготове холщовый мешочек с наживкой, запасные поводки, отцеп, подсачек, садок, а сзади на бревнах ершилась на ветру охапка прошлогоднего клевера, предусмотрительно прихваченная с берега. На этой охапке Клюй скоротает ночь, завернувшись в дубленку, готовый в любую минуту схватиться за удилище. И ничто: ни запахи лета, ни накалявшиеся к полуночи звезды на небе, ни разноголосица пичуг на утренней зорьке - ничто не отвлечет его от "шалмана".
А Бронька Медный, по обыкновению, воевал с ершами: бегал с места на место, бросал в воду камни и, забыв, что его прославили в газете, яростно сквернословил.
Предчувствуя, что вечорки не будет, Степа Князев загодя привязал к одной из его удочек свою леску. И вот теперь, сидя в кустах, потихоньку начал подергивать ее, имитируя лещовую поклевку.
С берега закричали:
- Бронька-а! Гляди-и! У тебя клюе-от! Бронька стремглав кинулся к удочке, но
поскользнулся и булькнул в прогалину. У костра взметнулся в небо взрыв хохота.
- Тащи! Не давай слабую! - стонали парни, как будто Бронька и в самом деле тянул крупную рыбину, а не кряхтел в прогалине.
Наконец он выбрался на берег, беззлобно обругал всех жеребцами и стал стягивать сапоги. Ему освободили место у костра, помогли выжать штаны и долго еще не могли угомониться - все потешались над ним и притворно охали, жалея, какую крупную рыбину, возможно сома-пудовика, упустил он из-за своей неосторожности
Тем временем Валька Басков, малый в наколках, счикилял на своих плоскостопах на ключ за водой, но тотчас вернулся с пустым котелком и принялся лихорадочно вытаскивать из рюкзака большой целлофановый мешок из-под химических удобрений.
Это подействовало на рыболовов магически: все дружно бросились за ним следом и сгрудились возле залива, разинув рты.
На берегах залива, еще недавно скрытых под водой, сох студень лягушечьей икры, блестела рыбья чешуя, расхаживали вороны. А в самом заливе, в нагретой за день мутной воде, мулила рыба, много рыбы, целый косяк. И некуда ей было деться, негде спрятаться с глаз, так как протоку преграждала замоина из топляка и ила.
Стало быть, где-то, возможно, в районе средней Волги, установилась сухмень, и, чтобы напоить великую реку России, воду Рыбинского водохранилища начали стравливать катастрофически быстро...
Валька Басков ошалело хохотнул от предвкушения богатого улова. Еще миг, и он бы, пожалуй, бросился на огромного снулого судака, с которого не спускал глаз. Да и другие рыболовы точно обезумели, принялись разгибать голенища бредовых сапог с какой-то разбойной лихостью. Но тут подоспел Маркел Бурлаков, мужик пожилой, практичный. Тяжело дыша, заметил резонно:
- Зачем будем ловить на ночь-то глядя? Утром возьмем, свеженькую...
Валька Басков сразу усох лицом и едко прищурил свинцовые глаза, всем своим видом выражая протест и нетерпение. Но возразить что-либо Бурлакову не нашел и стал нервно закуривать, ломая спички и чертыхаясь.
Над заломом заструились медленные июньские сумерки. В мягком мерцании умирающих закатных сполохов гуще засинел и придвинулся к земле небосвод, освещенный тут и там слабыми камельками.
Смазались очертания берегов с низко склонившимися над водой вербами и песчаными проплешинами, резче и холодней обозначился винный дух закисшей древесины. Лишь изредка, когда ветер тянул с левобережья, воздух ненадолго заполнялся теплым, немножечко грустным ароматом луговых первоцветов, затем откуда-то остро и пряно пахнуло смородиновым листом, а потом опять, но уже шибче прежнего бил в ноздри дух древесины.
Взбулгаченные рыболовы принесли откуда-то чуть ли не бегом амбарные двери, приспособили их под стол и стали вытаскивать из рюкзаков для коллективного пользования разные свертки, банки и склянки со снедью.
Маркел Бурлаков, любивший верховодить застольем, разлил водку по кружкам и протрубил:
- Эй, проверьте! Всем ли досталось?
- Всем, всем! - отозвалось несколько голосов.
- А Гошке? - напомнил Басков. Маркел отмахнулся:
- Пойдет тебе Гошка... Он же индивидуалист, или рак-отшельник, по-нашему...
- Пойдет, не пойдет, а позвать надо. А то как-то нехорошо. Вместе ехали.
- Ну позови, коль охота. Только боюсь, что он тебя не услышит. Он уже э-вон где, у кривуля...
Все устремили взоры на реку - глянули сперва на "шалман", где недавно рыбачил Клюй, затем по направлению вытянутой руки Бурлакова. Клюй, смутно различимый в сиреневой дымке, торопливо уходил от них берегом реки на другое место.
- На яму подался, - уронил Степа Князев. - Там у него кормушки расставлены.
- Ну и черт с ним! - рассердился Басков. - Все равно мы ему утром нос подотрем.
Рыболовы вернулись к столу, но уже без прежнего настроения. Своим уходом Клюй как бы напомнил всем, что в мире есть деньги, стяжательство, служебные неприятности и очередь на жилье. И еще многое другое напомнил Клюй своим уходом. Поэтому ужин прошел не так, как хотелось бы, - бледно и скучновато. Маркел Бурлаков хотел произнести тост, но почему-то раздумал и махнул рукой, - дескать, ладно, поехали, выпьем и без тостов, невелик праздник. И уж окончательно испортил всем настроение, да заодно и аппетит, Степа Князев. Показывая Броньке, как залихватски, не глотая, пьют водку судские сплавщики, он поперхнулся, долго и натужно кашлял, весь побагровев, и высморкался с помощью пальцев прямо под ноги. Князева, конечно, вытолкали из-за стола с матюгами и даже дали тычка в за-горбень, чтобы впредь не показывал этого фокуса и не позорил сплавщиков. Но дело уже было сделано. Бронька брезгливо сморщил нос и долго не решался взяться за ложку. Да и другие парни хлебали уху нехотя, будто через силу, и под конец расскандалшшсь, так как Валька Басков начал "качать права". Помрачнев, он вдруг ни с того ни с сего скривил рот и решительно заявил:
- На судака завтра не зарьтесь - он мой! И вообще... Я рыбу нашарил значит, я над ней и король! Ясно?
Рыболовы побросали ложки, взъерошились. Над заломом вскинулся невообразимый галдеж.
Ближе к полуночи по небосводу с запада на восток поползли толстые мглистые тучи, и в их медлительном и молчаливом движении было что-то величественное и зловещее. На заломе сделалось пустынно и мрачно, как на забытом кладбище. И внезапный крик выпи - сатаны в перьях, как ее здесь называют, - не оживил это кладбище, а лишь подчеркнул его пустынность и мрачность.
Бронька Медный опасливо покосился в ту сторону, откуда прилетел крик, потом без всякой логической связи с предыдущим вспомнил, что его похвалили в газете, и поморщился.
Не нравилась ему сегодняшняя рыбалка. Не нравилось, что рыба попала в западню. И особенно не нравились рыболовы. Разве можно радоваться чужой беде, пусть и рыбьей? Ведь не хапуги, наподобие Гошки Клюя, нет. Нормальные работящие люди. Валька Басков на что оторва, а и тот ведет себя по-человечески: на смене ломит наравне со всеми, после смены гоняет с пятилетним сыном в футбол или терпеливо стоит в очереди за луком, даже на других покрикивает, чтобы не наглели. А тут - будто ополоумел. Все ополоумели...
Рядом заворочался в парусине и сел, глядя на часы, Степа Князев. На мятом лице следы раздавленных комаров, недовольное выражение.
- Чего не спишь? - спросил Бронька, радуясь, что теперь есть с кем поговорить, посоветоваться.
Степа отмахнулся:
- Уснешь тут. С рыбой с этой. Провались она...
Бронька подлил масла в огонь:
- Завтра еще наверняка раздерутся при дележе... Интересно, какой идиот додумался называть рыболовов спортсменами?
- Вот именно - идиот.
- А Бурлаков-то, Бурлаков...
- А что Бурлаков?
- Нет бы, понимаешь, одернуть. Дак он... А еще начальник смены, говорят...
- Мастер.
- Все равно. Небось на собраниях себя в грудь бьет, трещит о высоких материях. А тут...
- Дак ведь руки-то к себе гнутся, Бронечка!
- Верно, к себе. А брюква на что? - Бронька пококал себя по темечку. Что брюква прикажет, то руки и делают.
- Так-то оно так, да...
Они закурили из Степиного портсигара, думая с тревогой о завтрашнем дне.
Неожиданно Бронька ткнул окурок в песок и заглянул Степе в лицо.
- А что, если мы с тобой устроим сейчас на заливе маленький воскресник?
- Степа понял, но переспросил с испугом:
- В смысле?
- В смысле пойдем и откроем протоку.
- Ой...
- Чего, зуб заныл?
- Зуб, да... Ты видел, какие у Вальки Баскова кулачищи?
- Заохал, понимаешь...
- Заохаешь.
- Ну, дрыхни тогда. Без тебя управлюсь.
- Где тебе, с грыжей-то... Да погоди ты, кипяток! Дай хоть сапоги напялить. Заво-ображал, как в газету тиснули. Рыжее чучело.
- На себя погляди... Куда онучу-то наматываешь?
- На ногу, куда...
- Закрой лучше лысину. А то сверкает, как ж...
- Ч-у-й-й!
- Тише!..
Крадучись, косясь на амбарные двери, на которых спал - а может, притворялся спящим - Валька Басков, парни обогнули становище и заспешили к заливу.
Над заливом струилась теплая паровитая мгла, еще более усилившая впечатление забытого кладбища, на котором все вдруг проснулось и зашевелилось; шевелились, шепчась, какие-то тени, подрагивали колья на могилах вурдалаков, клацал челюстями огромный скелет, превратившийся в вертикально выжатый из воды березовый кряж с двумя рогами-обрубками и полуобррванной берестой ни месте воображаемой головы. К тому же, как только парни поравнялись с кряжем, на заливе опять захлопала крыльями и закричала дико, будто с нее сдирали шкуру, сатана в перьях...
Бронька схватил Степу за рукав.
- Стой!
- А?
- Булькнуло вроде как...
- Где?
- На заливе.
- Щука, должно.
- А вот опять... И опять... Чуешь? Князев мотнул головой.
На заливе работали. Кто-то большой и сильный, кряхтя от натуги, выбирал и выбрасывал на берег топляки из замоины. Подозрение пало на нечистого, поскольку в такой час в этой глухомани и быть никого не должно кроме нечистого.. Но у нечистого, как известно, нет плоти. А тут была плоть, и довольно могучая, раз возилась с топляками. Оставалось предположить, что это - Маркел Бурлаков. На всякий случай Бронька робко позвал:
- Маркеша!
Бурлаков не удивился их приходу. Прикрикнул:
- Чего вылупились? Помогайте!
Парни переглянулись и засмеялись конфузливо. Как они могли подумать скверно про своего давнего приятеля? Бурлак - мужик что надо. В прошлом году по весне, тоже на рыбалке, взбаламутил всех укрепить обрыв с тремя соснами, чтобы его не подмывало половодье. И правильно сделал. Уж больно зрелищен и величав был тот обрыв! Даже в чем-то смахивал на дозор былинных богатырей... Взглянешь на него со стороны речных излук - и вроде как захмелеешь от счастья. Вот она, Русь-матушка! За душой ни гроша, а чувствуешь себя богатым и гордым... Да! Но зачем все-таки Маркел схитрил с этой рыбой? Что: не посмел лезть на рожон или понадеялся на то, что к рыболовам вернется совесть после временного ослепления. Скорее всего последнее. На Маркела это похоже. Недаром с людьми работает. Знает, что, где и как сказать. Психолог...
Через полчаса, как бы в подтверждение того, что Маркел - действительно психолог, у замоины один по одному начали появляться остальные рыболовы. Подходили, правда, несмело, хохлились, отводили глаза. Но в воду лезли без приглашения и работали спо-ро, словно по аккордно-премиальной системе, чтобы поскорее заглушить в себе чувство неловкости.
Последним к замоине подошел Валька Басков, отрезвевший, растерянный. Постоял с минуту на берегу, попереминался с ноги на ногу, ускорил:
- Эй, упыри! Чего не позвали? У меня есть фонарь. Я б посветил.
И тоже полез в воду.
По небу все так же медлительно и величаво плыли мглистые, набрякшие облака. И все та же висела кругом темень, непривычная для июня, для белых ночей. Но пичуги-зорянки уже чувствовали утро, попискивали тут и там, пробуя голоса, а в вопле выпи уже не было той колдовской силы, что в полночь, и даже вода в ближней прогалине булькала как-то по-утреннему, на веселой ноте.
Утром к рыболовам подошел Гошка Клюй с большим садком, полным золотистых лещей. Спросил, улыбаясь, как улов, хотя мог и не спрашивать.
Рыболовы, чаевничавшие у костра с каким-то непонятным Клюю благодушием, сразу оборвали разговор и нахмурились. Никто не обернулся, не пригласил его погреться к костру, как это бывало раньше. Лишь Степа Князев восхищенно зацокал языком, а потом взял одну рыбину, чтобы полюбоваться на свету игрой красок, но не удержал в руках - уронил в пепел. Рыбина сразу потеряла товарный вид.
Клюй двинул ему кулаком под дыхальце, и этим испортил все дело. За Степу заступился Бронька Медный - выхватил из костра увесистую головню, застращал. Да и другие рыболовы огрели его матерком. А Валька Басков, с кем он не раз сиживал после рыбалки на бревнах возле заозерского продмага, добил окончательно:
- Убирайся со своей рыбой! К чертям собачьим! Ходишь тут, разжигаешь у людей зависть!
Клюй обвел всех недоуменными глазами, затем махнул рукой с пренебрежением и подался к другому костру.
Над заломом начал сеяться теплый и спорый моросняк, благодатный в эту пору для лугов, для посевов.