Татьяна Кузовлева. Одна любовь

Татьяна Кузовлева
Одна любовь

* * *

   А вы – Серебряного века
   Такие разные певцы,
   Чьих строк серебряное эхо
   Сквозь пограничные столбцы
 
   Летело, по сердцам рассеясь.
   И так захватывало дух,
   И восклицалось: «Ходасевич!»,
   «Иванов!» – выдыхалось вслух.
 
   На что и как вы жили-были,
   Какие боли, беды, были
   Вмещались в ваши зеркала?
   И родина или чужбина —
   Кто бил точней из-за угла?
   Вы все по тропке леденелой
   Теперь ушли за горизонт —
   Бесстрастный Блок,
   Безумный Белый
   И шляпой машущий Бальмонт.
 
   И я черчу, сосредоточась,
   Над Временем незримый мост
   Среди великих одиночеств
   К ночному блеску ваших звёзд.

I
ДНЕВНИК

* * *

   Живём, не разнимая рук,
   Благословляя боль объятья:
   Очерчен заповедный круг
   Ещё до таинства зачатья.
 
   В нём осязаем каждый звук,
   Священны имена и даты,
   И чем теснее этот круг,
   Тем нестерпимее утраты.
 
   И потому в пути, в дому,
   В лихие дни, в ночные праздники
   Я не отдам вас никому —
   Земного круга соучастники.

* * *

   Всё начиналось ярко.
   Всё впитывалось быстро.
   Стучало сердце жарко,
   Выбрасывая искры.
 
   Влюбляясь и ликуя,
   Повсюду рифмы слыша,
   Училась я вслепую
   Ходить по краю крыши.
 
   Дрожа, и замирая,
   И от бесстрашья плача,
   Но всё же понимая,
   Что не могу иначе.
 
   Что мне – напропалую,
   Над пропастью – всё выше.
 
   …Я до сих пор вслепую
   Иду по краю крыши.

СНЕЖИНКА

   Обжигаясь, тая, умирая
   Бабочкой, стремящейся в огонь,
   От любви и нежности сгорая,
   Упадёшь ты на мою ладонь.
 
   О восьмиконечная, резная,
   Хрупкая, почти что неземная,
   Падчерица вечной мерзлоты, —
   Как сбежать от стаи ты решилась,
   Невесомой, как тебе кружилось,
   Как тебе срывалось с высоты?
 
   Сколько от дождя до снегопада
   Странствовала ты, моя отрада,
   Капелька, хрусталинка, душа?
   Как смогла в перерожденье вечном
   Сердце от распада уберечь ты,
   Воздухом разреженным дыша?
 
   Где ещё меж тем и этим светом,
   От земли взлетающие летом
   И к земле летящие зимой,
   Вдруг сойдутся в точке изначальной
   Два пути несхожих и случайных,
   Два летящих встречно – твой и мой:
 
   Яркой вспышкой, нестерпимой болью
   Расставанье мне проколет грудь.
   …Я боюсь пошевелить ладонью,
   Чтобы эту близость не спугнуть.

ГРОЗА В БРАТИСЛАВЕ

   Послушай: под кровом чердачным
   Свет лампы ходил ходуном,
   И ливень выплясывал смачно,
   По жести стуча каблуком.
 
   В каком-то безумном экстазе
   Рвал ветер полночную мглу,
   И души князей Эстерхази
   Роптали, столпившись в углу.
 
   Я спутала век. Одиноко
   Мне было в храмине чужой,
   И сломанный зонт однобоко
   Топорщился рядом со мной.
 
   Не мог он сдержать эту силу,
   Угрюмо ущербность тая, —
   Такой же, как я – однокрылый,
   И лишний такой же, как я.

* * *

   Ольге Заботкиной
 
   Из сумрака запущенной квартиры
   Сквозь зеркала, сквозь стены, сквозь гардины
   Он проступает – призрак, образ, дух
   Той женщины – красавицы, танцорки,
   Которой и партеры, и галёрки
   Рукоплескали, не жалея рук.
 
   В балетной стати, в чуть лукавом взгляде,
   В испанском ли, в цыганском ли наряде —
   Во всём петербуржанка. И во всём —
   То сдержанна, то вспыльчива, то вздорна.
   И тайно кровь барона Бенкендорфа
   Блуждала в ней и жгла своим огнём.
 
   Наследница изысканных портретов,
   Детдомовка, блокадница, балетом
   Лишённая тепла, одна как перст,
   Она в любви искала лишь защиты.
   Её мужчины были знамениты,
   И каждый для неё был – тяжкий крест.
 
   А может, всё же крылась в том пружина,
   Что с ней жесток был любящий мужчина
   Затем, что он не понимал одно
   И гневался на женщину напрасно:
   Бывает так, что красота бесстрастна,
   А разбудить – не всякому дано.

* * *

   В сумерках утренних на подмосковном шоссе
   Там, где сугробы застыли, синея и горбясь,
   Жду, замерзая, когда по моей полосе
   В гору поднимется медленно сонный автобус.
 
   Вот он покажется, тусклые пяля глаза,
   Шумно вздохнёт и замедлит свой бег по привычке.
   Возле меня остановят его тормоза.
   Лязгнув и кашлянув, он заспешит к электричке.
 
   Я отогреюсь среди полушубков и шуб,
   Куревом и чесноком надышусь до тошноты.
   Уши заложит мотора усталого шум,
   Однообразно заспорит с кондукторшей кто-то.
 
   Вечная книга зачитана будет до дыр.
   Сумерки эти едва ли в ней главное смыли:
   Как не реален и призрачен утренний мир,
   Как не реален и призрачен ты в этом мире.
 
   Хрупок ледок, по которому жизнь моя вновь
   Утром легко к твоему устремляется взгляду...
   Жалостью я называла когда-то любовь.
   Нежностью – надо.

ВЕТЕР НАД ГУДЗОНОМ

   Зачем ты случайному зову
   Навстречу рванулась, строка?
   Здесь ветер гудит над Гудзоном,
   Гоня по воде облака.
   Вот так и тебя он погонит,
   Срываясь внезапно на свист,
   Подхватит, закружит, обронит,
   Забудет, как высохший лист.
   Вернись! Твой роман с ним не вечен,
   Вам вместе не быть никогда.
   Он лишь со скитаньем повенчан
   И рвётся незнамо куда.
   К бумаге его не приколешь,
   У ветра – особый резон.
   Ты хрупкою рифмой всего лишь
   Заденешь свинцовый Гудзон.

* * *

   В преддверье лета, в предвкушении сирени,
   В высоких сумерках, где молча гибнут тени,
   Где зверь готов смахнуть остатки лени
   Ритмичными ударами хвоста;
 
   Где в чащах спит голодный дух охоты,
   Где так опасны рек водовороты
   И дробная кукушкина икота
   Отсчитывает годы неспроста, —
 
   Там воздух над деревьями слоится,
   Там всё острее проступают лица
   Всех тех, кто так мучительно любим.
 
   От нас совсем немного надо им:
 
   Упоминанье имени, когда
   На небе всходит первая звезда.
 
   И, трогая свечи живое пламя,
   Почувствовать, что нет границ меж нами.

* * *

   Возвращаются ветры на круги своя,
   И с востока на запад летит колея
   И без пауз – к востоку, по кругу.
   Ах, как кольца свиваются туго!
 
   И космический холод касается лба,
   По касательной рвётся и тает судьба.
   Сколько ей – сколько мне до исхода?
   Всё дарю, чем ещё поделиться могу,
   И отсюда, где мы друг у друга в долгу, —
   Всё раздав, налегке, на свободу...

* * *

   Меж каньонов, карьеров, откосов сыпучих,
   Где, царапая дно, ветер гонит песок,
   Где нависли жилища, как гнёзда, на кручах,
   Где таинственной птицы звенит голосок;
 
   Где нанизано небо на шпиль кипариса,
   Где берёза роняет листву к декабрю,
   Где листается книга цветочных капризов,
   С лепестковым лепечущим лёгким «люблю» —
 
   Там моя, не привыкшая к вечному лету,
   Оживёт, отогреется, дрогнет душа,
   Этот путь, это время и эту планету
   В триединстве вобрать безоглядно спеша.
 
   Я как будто забуду студёные ночи,
   Нежность снега и вьюги настой колдовской,
   Но окажется слишком короток и прочен
   Поводок.
   Он всегда у меня за спиной.
 
   Потому и мечусь между тех, кто любимы,
   Где две суши одним океаном свело...
 
   В нашей жизни, наверное, всё совместимо.
   Но у каждого – время и место своё.
   Каменный каньон,
   Лос-Анджелес

* * *

   Памяти Риммы Казаковой
 
   Всю жизнь – как по лезвию бритвы.
   Назад отводя локотки,
   Ломала привычные ритмы,
   Ловила движенье строки.
 
   И в страстном сражении с ложью,
   Её угадав за версту,
   Одна, без страховки, без лонжи
   Искала свою высоту.
 
   И жизнь свою неудержимо
   Сжигала, пока не сожгла.
   Любима была, нелюбима.
   Но главное всё же – была.
 
   Но главное – не изменила
   Ни сути, ни цели своей.
   И всех, кто обидел, – простила.
   И всё раздала из вещей.
 
   И там, у Святого порога,
   От плоти освобождена,
   «Грешна ли?» – услышав от Бога,
   Покорно ответит: «Грешна».
 
   И прежде, чем снова вернётся,
   Иные освоит пути.
   А нам ещё только придётся
   Всё это однажды пройти.
 
   А нам ещё словом и взглядом
   Искать на земле её след,
   И видеть, и чувствовать рядом
   Живой и немеркнущий свет.

НЕ НАДО ЗАЖИГАТЬ ОГНЯ…

   Тамаре Жирмунской

1

   …В пальто распахнутом по улице
   Идёшь, подхваченная маем,
   И лишь у горловины пуговица
   Раскрылья лёгкие сжимает.
 
   Короткой оттепели крестники,
   Мы жили строчками крылатыми, —
   Влюблённые, почти ровесники,
   Сплочённые шестидесятыми.
 
   Там вновь – весенняя распутица,
   Вокруг то солнечно, то сумрачно,
   Там ты опять идёшь по улице,
   Слегка помахивая сумочкой, —
 
   Несёшь средь говора московского
   Лица рисунок романтический,
   Как с полотна Боровиковского
   Сошедшая в наш век космический.

2

   Скупей улыбки, встречи реже,
   Но всё же в сокровенный час
   В кругу ровесников мы те же
   И те же голоса у нас.
 
   Мы пьём неспешными глотками
   За то, что снова мы не врозь,
   За лучшее, что было с нами,
   За тайное, что не сбылось.
 
   И блещут тосты, строки, взгляды,
   И смех взрывается, звеня…
 
   Лишь зажигать огня не надо.
   Не надо зажигать огня.

* * *

   Памяти Беллы Ахмадулиной
 
   Иным елей на сердце – гром оваций.
   Другим – в тиши плетение словес.…
   Но как стихам без голоса остаться,
   Серебряного голоса небес?
 
   Без – льдинкою царапавшего горло…
   Без – тело распрямлявшего в струну…
   Как он звучал торжественно и горько —
   Я ни один с ним голос не сравню.
 
   В нём были беззащитность и отвага,
   И плачу я, наверно, оттого,
   Что – вот стихи. Их стережёт бумага.
   Но голос, голос! – не вернуть его.

* * *

   И полнолуние,
   И тонкий плач койота,
   И рвущийся с цепи у поворота
   От запахов беснующийся пёс,
 
   И тьма, что куст у дома поглотила,
   И свет в окне, где тень твоя застыла,
   И вырвавшийся, как из карантина,
   Совы внезапно ухнувший вопрос —
 
   Всё то, что было до сих пор ничейно,
   Что не имело вроде бы значенья,
   Вдруг обрело разгадку, смысл, свеченье:
   Мир – это только наша плоть и кровь.
 
   И мы – его бессмертье и движенье,
   Его ядро, в котором исключенья
   Немыслимы.
   На всех одна любовь.
   Каменный каньон,
   Лос-Анджелес

* * *

   Энергия любви и сила света —
   Миропорядок изначально прост.
   Не все вопросы требуют ответа.
   Порой важней, что задан был вопрос.

* * *

   Выходит, что всю жизнь мы ждём убийства,
   что следствие – лишь форма ожиданья,
   и что преступник вовсе не преступник,
   и что...

Иосиф Бродский. Посвящается Ялте

   …и никто не знает, чья это была вина.
   Просто воздух убийства в парадном заночевал.
   Просто громко стучала о волнорез волна,
   Просто чаечьи горла пронзительный ор порвал.
 
   Впрочем, может быть, это отчаянья женский крик
   По убитому, или страсти последний стон.
   Всё сошлось в одно: Ялта. Сцена. Соблазн. Тупик.
   И кровавый дрожит у страсти в руках пион.
 
   Ну а там, где соблазн и страсть, там судьба – мишень.
   Там случайно смерть из случайного бьёт ствола.
   И какая разница, ночь это или день,
   Если жизнь осталась, а страсть из неё ушла.
 
   Там случайно всё: шахматист, капитан, Она.
   Капитанский сын с парабеллумом. Не хотел…
   На троих мужчин – выпадает одна вина,
   Каждый – сам по себе.
   Но один на троих прицел.
   Кто из нас подспудно смерти своей не ждёт?
   Кто идёт домой, подворотен не сторонясь?
   И никто не знает, чья пуля его собьёт
   И что между ним и убийцей всегда есть связь.
 
   И за всеми словами, так резко рвущими слух,
   Пантомима ломает и сводит за актом акт.
   И не важно – чайка кричит
   Или мечется Бродского дух.
   Просто смерть бывает случайной.
   И это факт.

НОЛЬ

   Он лишь образ… Пустое место…

М. Письменный. Маракис

   Когда на сцену вызван Ноль,
   Сперва как плод воображенья,
   Он так искусно входит в роль,
   Что обнуляется мышленье.
 
   И вот уже он не фантом —
   Он ладно сбит и ладно скроен.
   Он входит без стесненья в дом, —
   А вслед за ним жильцов хоронят.
 
   Его не распознать в лицо.
   Изменчива его орбита.
   Ноль – ёрник, и его лассо
   Вкруг шеи вкрадчиво обвито.
 
   И с ним вращение Земли
   И звёзд небесное вращенье —
   Всё чертит в воздухе ноли:
   Ноль – Смерть. И тот же ноль – Движенье.
 
   Живую душу взять – изволь!
   (За мёртвые – в ответе Гоголь).
   Пока летит в пролётке Ноль,
   Дай мимо пролететь.
   Не трогай —
 
   Сшибёт. Погибнешь ни за грош.
   А если и рванёшься следом,
   Наткнёшься за углом на нож,
   Застряв меж тем и этим светом.
 
   Ни вера не спасёт, ни боль
   За тех, кто жмётся у обочин,
   И глянешь в зеркало – там Ноль
   Подмигивает и хохочет.

* * *

   А в парке ночном, когда запахи листьев остры,
   Меня окружают в молчании справа и слева
   Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
   И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.
 
   Он рвётся к ней с дуба, спеленат, распят, одинок,
   Запутавшись в космах, пробив древесину бесстыдством
   Весёлый Сатир, воплощённый соблазн и порок,
   Пугающий Деву своим озорным первобытством.
 
   Таинственно всё, что почти не реально на вид.
   И жизнь многомерна, нам тьму превращений пророча.
   Недаром под утро, потупившись, Дева молчит
   И тёмный Сатир замирает лукаво до ночи.
 
   Недаром так непредсказуемо сходятся в нас
   И стыд, и порок, и гульба, и приверженность долгу.
   Иначе зачем бы, зажёгшись в душе, не погас —
   Огонь, без которого жить и темно, и без толку.
 
   Иначе зачем бы жила в моём сердце вина
   За всё, что случайно, к чему не подобрано слова,
   За то, что до вдоха последнего обречена
   Душа отзываться ночному запретному зову.

* * *

   Над навсегда и никогда