Надежда Тэффи
 
Переоценка ценностей

   Петя Тузин, гимназист первого класса, вскочил на стул и крикнул:
   – Господа! Объявляю заседание открытым!
   Но гул не прекращался. Кого-то выводили, кого-то стукали линейкой по голове, кто-то собирался кому-то жаловаться.
   – Господа! – закричал Тузин еще громче. – Объявляю заседание открытым. Семенов-второй! Навались на дверь, чтобы приготовишки не пролезли. Эй, помогите ему! Мы будем говорить о таких делах, которые им слышать еще рано. Ораторы, выходи! Кто записывается в ораторы, подними руку. Раз, два, три, пять. Всем нельзя, господа; у нас времени не хватит. У нас всего двадцать пять минут осталось. Иванов-четвертый! Зачем жуешь? Сказано – сегодня не завтракать! Не слышал приказа?
   – Он не завтракает, он клячку жует.
   – То-то, клячку! Открой-ка рот! Федька, сунь ему палец в рот, посмотри, что у него. А? Ну, то-то! Теперь, прежде всего, решим, о чем будем рассуждать. Прежде всего, я думаю… ты что, Иванов-третий?
   – Плежде всего надо лассуждать пло молань, – выступил вперед очень толстый мальчик, с круглыми щеками и надутыми губами. – Молань важнее всего.
   – Какая молань? Что ты мелешь? – удивился Петя Тузин.
   – Не молань, а молаль! – поправил председателя тоненький голосок из толпы.
   – Я и сказал, молань! – надулся еще больше Иванов-третий.
   – Мораль? Ну, хорошо, пусть будет мораль. Так, значит, – мораль… А как это, мораль… это про что?
   – Чтобы они не лезли со всякой ерундой, – волнуясь, заговорил черненький мальчик с хохлом на голове. – То не хорошо, другое не хорошо. И этого нельзя делать, и того не смей. А почему нельзя – никто не говорит. И почему мы должны учиться? Почему гимназист непременно обязан учиться? Ни в каких правилах об этом не говорится. Пусть мне покажут такой закон, я, может быть, тогда и послушался бы.
   – А почему тоже говорят, что нельзя класть локти на стол? Все это вздор и ерунда, – подхватил кто-то из напиравших на дверь. – Почему нельзя? Всегда буду класть…
   – И стоб позволили зениться, – пискнул тоненький голосок.
   – Кричат: «Не смей воровать!» – продолжал мальчик с хохлом. – Пусть докажут. Раз мне полезно воровать…
   – А почему вдруг говорят, чтоб я муху не мучил? – забасил Петров-второй. – Если мне доставляет удовольствие…
   – А мама говорит, что я должен свою собаку кормить. А с какой стати мне о ней заботиться? Она для меня никогда ничего не сделала…
   – Стоб не месали вступать в блак, – пискнул то– ненький голосок.
   – А кроме того, мы требуем полного и тайного женского равноправия. Мы возмущаемся и протестуем. Иван Семеныч нам все колы лепит, а в женской гимназии девчонкам ни за что пятерки ставит. Мне Манька рассказывала…
   – Подожди, не перебивай! Дай сказать! Почему же мне нельзя воровать? Раз это мне доставляет удовольствие.
   – Держи дверь! Напирай сильней! Приготовишки ломятся.
   – Тише! Тише! Петька Тузин! Председатель! Звони ключом об чернильницу – чего они галдят!
   – Тише, господа! – надрывается председатель. – Объявляю, что заседание продолжается.
   Иванов-третий продвинулся вперед.
   – Я настаиваю, чтоб лассуждали пло молань! Я хочу пло молань говолить, а Сенька мне в ухо дует! Я хочу, чтоб не было никакой молани. Нам должны все позволить. Я не хочу увазать лодителей, это унизительно! Сенька! Не смей мне в ухо дуть! И не буду слушаться сталших, и у меня самого могут лодиться дети… Сенька! Блось! Я тебе в молду!
   – Мы все требуем свободной любви. И для женских гимназий тоже.
   – Пусть не заплещают нам зениться! – пискнул голосок.
   – Они говорят, что обижать и мучить другого не хорошо– А почему не хорошо? Нет, вот пусть объяснят почему не хорошо, тогда я согласен. А то эдак все можно выдумать: есть не хорошо; спать не хорошо, нос не хорошо, рот не хорошо. Нет, мы требуем, чтобы они сначала доказали. Скажите пожалуйста – «не хорошо». Если не учишься – не хорошо. А почему же, позвольте спросить, – не хорошо? Они говорят: «дураком вырастешь». Почему дурак не хорошо? Может быть, очень даже хорошо.
   – Дулак, это холосо!
   – И по-моему, хорошо. Пусть они делают по-своему, я им не мешаю, пусть и они мне не мешают. Я ведь отца по утрам на службу не гоняю. Хочет, идет, не хочет – мне наплевать.
   Он третьего дня в клубе шестьдесят рублей проиграл. Ведь я же ему ни слова не сказал. Хотя, может быть, мне эти деньги и самому пригодились бы. Однако смолчал. А почему? Потому что я умею уважать свободу каждого ин-ди… юн-ди… ви-ди-ума. А он меня по носу тетрадью хлопает за каждую единицу. Это гнусно. Мы протестуем.
   – Позвольте, господа, я должен все это занести в протокол. Нужно записать. Вот так: «Пратакол за-се… «Засе» или «заси»? Засидания. Что у нас там первое?
   – Я говорил, чтоб не приставали: локти на стол…
   – Ага! Как же записать?… Не хорошо – локти. Я напишу «оконечности». «Протест против запрещения класть на стол свои оконечности». Ну, дальше.
   – Стоб зениться…
   – Нет, врешь, тайное равноправие!
   – Ну, ладно, я соединю. «Требуем свободной любви, чтоб каждый мог жениться, и тайное равноправие полового вопроса для дам, женщин и детей». Ладно?
   – Тепель пло молань.
   – Ну, ладно. «Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак – это хорошо».
   – И воровать можно.
   – «И требуем полной свободы и равноправия для воровства и кражи, и пусть все, что не хорошо, считается хорошо». Ладно?
   – А кто украл, напиши, тот совсем не вор, а про. сто так себе, человек.
   – Да ты чего хлопочешь? Ты не слимонил ли чего-нибудь?
   – Караул! Это он мою булку слопал. Вот у меня здесь сдобная булка лежала: а он все около нее боком… Отдавай мне мою булку!… Сенька! Держи его, подлеца! Вали его на скамейку! Где линейка?… Вот тебе!… Вот тебе!…
   – А-а-а! Не буду! Ей-Богу, не буду!…
   – А, он еще щипаться!…
   – Дай ему в молду! Мелзавец! Он делется!…
   – Загни ему салазки! Петька, заходи сбоку!… Помогай!…
   Председатель вздохнул, слез со стула и пошел на подмогу.