Теплов Лев
Подарок доктора Лейстера
Лев Теплов
Подарок доктора Лейстера
Милая мама, я пишу вам в тесной каюте парохода "Пасифик", который везет меня к китайским берегам. Зеленая волна бьет в иллюминатор, глухо урчит где-то глубоко внизу машина. Эллен спит, неудобно изогнувшись на узкой койке, а сын - мой маленький сын - прижался к ее плечу и тоже слит, шевеля губами во сне. Только сейчас, глядя на него, я решил рассказать вам все.
Я родился... Это начало тысячи раз повторялось в человеческих исповедях, но, кажется, еще никто не начинал так рассказ, обращаясь к своей матери: ей ли не знать, как я появился на свет! Не относите эту несвязность мыслей, как раньше бывало, на счет моей болезни. Наберитесь терпения и мужества выслушать все до конца.
Я родился, о чем вы, мама, и не подозревали, в трущобах Чикаго, в нелепом облезлом доме, который тянулся на целый квартал. В нем было неисчислимое количество клетушек, в одной из которых ночевал мой вечно пьяный отец и мать - моя первая мать, которая умерла рано. Я не помню ее. Первое воспоминание моего детства было такое: я иду босиком по раскаленным плитам двора, завешанного сохнущим бельем. Впереди что-то сверкает, голод и любопытство тянут меня. И вот я подхожу к чужой растрепанной женщине, в руках которой сияющий таз, протягиваю руки... и вдруг холодная волна ударяет меня в грудь, едкая пена жжет глаза, и я падаю, не осмеливаясь громко плакать. Их нельзя судить строго, жителей того страшного дома, они были озлоблены постоянной, безысходной нуждой; что им было до маленького мальчика в тряпье?
Когда именно я связался с веселыми ребятами из подвала, не помню; кажется, я знал их всегда. Рыжий Майкл был у нас казначеем именно потому, что так и не научился считать: он делил долларовые бумажки на глаз. А тот - ангел Боб; ему было за пятьдесят, и не было такой грязи, такого преступления на свете, которого он не знал бы. С ним вместе я первый раз ночевал в тюрьме.
Его выпустили сразу - он умел это делать, - а я проторчал в клетке шесть месяцев. Случай, правда, был чепуховый: поножовщина в кабаке.
Сначала мне нравилась эта жизнь - с ночными стычками, отчаянными путешествиями по крышам и аккуратной работой над замками. Я считал, что в этом мире двуногих зверей я устроился недурно: есть деньги, все доступно и не лицемеришь, как те, которые выжимают доллары за полированным стеклом контор.
Вы помните, наверно, ту историю, когда были ограблены два банка в центре города - со взрывами, убитыми сторожами и прочей пищей для газетчиков. Мы тогда уже приладились к солидному тресту, думали, сойдет, но нас кто-то выдал.
И вот я, Билл-весельчак, двадцати двух лет, сел на дубовую скамейку, и серый паяц в судейской шапке сказал, что мне не в столь уж далеком будущем придется пересесть на электрический стул.
Признаюсь, это не особенно меня огорчило. Ведь в ночной моей жизни были истории в духе ангела Боба, может быть, не такие шумные, как дело с банком, но нехорошие. Они вымотали из меня тот маленький запас уверенности в своей правоте, без которого человек не может двигаться и дышать. Но когда наша машина шла из суда в тюрьму и, вильнув, налетела на кого-то, а затем распорола себе кузов о встречный грузовик, я выскочил в пробоину и побежал. Это я проделал не для спасения шкуры, а чтобы поддержать репутацию Билла-весельчака: ведь в машине сидела почти вся наша компания.
Я не слышал выстрелов и, когда упал, думал, что споткнулся. Потом меня грубо подхватили, и старший сказал:
- Скорее, тут рядом живет доктор Лейстер, и если уж он не поможет, то парень, кажется, смылся с электрического стула: четыре пули в грудь.
Меня сразу положили на стол, сорвали холщовую полосатую куртку, в которой я выступал перед репортерами на суде; я увидел прямо перед собой громадную белую лампу с тысячей стекляшек и почувствовал на груди успокаивающее прикосновение чужих, необыкновенно живых пальцев. Глухой, спокойный голос сказал, чтобы все вышли, потом раздраженно крикнул что-то... и я первый раз услышал ваш голос, мама:
- Ради бога, помогите ему, доктор! Он сейчас умрет...
"Чего лезет эта старуха, - подумал я, - ей-то какое дело? И не все ли равно, сейчас я сдохну или через месяц на стуле?"
- Он шел на экзамен... - говорил ваш голос. - Знаете, ведь он учится лучше всех своих сверстников на факультета восточных языков. И вот эта машина из-за угла...
"Эге, - сообразил я, - так это ведь она подсовывает врачам раньше меня своего птенца. Ну это не пройдет! - Я хотел вскочить, заорать, но, кажется, даже не простонал: не было сил. - Ну погоди, - сказал я, - дай я только встану..."
- У меня пациент на столе, - послышался тот же глухой голос, - я не могу. Здесь не операционная, а учебный кабинет, и вообще тут работать преступление, не плачьте... Что с вашим сыном?
- У него пробита голова. Да вот его несут. О, доктор!
- Кладите рядом. М-да... Пожалуй, есть смысл заняться именно им и именно сейчас, не теряя времени ни секунды. Стоит ли чинить того бандита, если он закончил гастроли на этом свете?
"Так и есть. Сначала того будут ремонтировать. Ну, чертов лекарь, пожалеешь ты", - подумал я и потерял сознание.
...Я очнулся оттого, что несколько холодных капель упали на лицо и грудь. Открыл глаза и увидел лицо веселого, толстого старика в белой шапочке.
На нем была усталость и радостное изумление.
- Скажите, пожалуйста, вот это удача! Никто не поверит, если даже своими глазами увидит.
Он развел руками, потом поглядел на меня в упор и строго произнес:
- Эй вы, артист! Если вы понимаете, что я говорю, закройте два раза глаза. Понимаете? Черт возьми! Этого еще не хватало! Ну, так слушайте меня внимательно, так как дело весьма серьезное. Вы умерли. Поглядите налево.
Я взглянул налево и увидел... себя. Да, да, под простыней, до груди покрывавшей плоское тело, лежал я. Голова моя была открыта, и только волосы, слипшиеся от крови, завязаны чем-то белым. Сколько раз я видел себя в газетах, в зеркале у парикмахера - мне ли не узнать этого плосковатого носа и шикарных усиков, несколько потерявших форму за время пребывания в тюрьме?
- Вот скончавшийся артист Билл-весельчак - так, кажется, вас звали? Его сейчас унесут полицейские, и завтра господа судьи с огорчением прочтут в газетах, что стул потерял одного своего клиента. Не соображаете? Ну конечно! Я сам не могу поверить...
Так слушайте дальше. Этот славный мальчик, студент, был почти мертв. Кузов тюремной машины пробил его голову и разворотил мозг. Почему мгновенно не произошел паралич, я не знаю. А все остальное - такой, знаете, прекрасный механизм, тренированное великолепное тело спортсмена, не чета дряблому вашему. И вот когда я подумал, что он уже готов, а ваше дело тоже конченое - легкие от пуль в клочья, - я пересадил оба полушария вашего мозга в его раскрытый череп. Могу вам сказать, что в медицине этого не было и не скоро, видно, еще раз случится. Да и я, знаете, придумал эту операцию давно, но не верил, что придется однажды сделать ее. Словом, вы теперь - честный студент из хорошей семьи. Ей-богу, мне жалко мальчика: я вложил ему в голову такой неважный товар, как мозг убийцы, но ведь под рукой ничего не было! Да вы понимаете ли, что я говорю?
Я хлопнул два раза веками.
- Отлично! Через месяц вы пойдете домой. Мои ассистенты дали клятву молчать обо всем, что произошло, иначе вас казнят, а я не смогу проверить, все ли пойдет как надо и дальше. Старайтесь не огорчать маму. Я скажу, что после операции у вас потеря памяти... Кто там? Входите! Вот труп вашего "артиста".
Тяжелые ботинки затопали по кабинету. Полиция? Я инстинктивно дернулся и снова потерял сознание.
Когда вы пришли за мной и я оперся на вашу тонкую, крепкую руку, я думал только об одном: уйти. Я не верил, что мои пальцы, много раз отпечатанные в черных папках сыскного бюро, мои усики, запечатленные во всех поворотах на фотографиях в тех же папках, зарыты а яму тюремного кладбища. Это был еще один побег, пусть и не такой, как другие. Преступник сменил не костюм, тело...
"Надо скрыться!" - вот о чем я думал, когда мы шли к старенькому, канареечного цвета такси. Я даже не разглядел вас как следует. И потом, когда вы уложили меня в кровать в маленькой комнате, где было столько книг, я представлял себе широко раскрытые глаза рыжего Майкла:
- А ведь молодчина Билл, - сказал бы он, - ну уж так сбежать - прямо от стула!
А вы поверили доктору Лейстеру, только глаза ваши наполнились слезами, и вы прятали их, когда, помните, я не узнал в высоком старике своего отца.
Так неумело хитря, вы старались рассказать мне обо всем, что меня окружало, что бесследно ушло вместе с прежним мозгом. Я узнал, что мой отец-учитель, что в школе попечители не любят его и считают красным, а дети влюблены в него. Вы рассказывали мне о друзьях, о моем детстве и только о себе ничего не рассказывали. Однажды вы назвали имя Эллен, и в ваших глазах я снова увидел испуг.
"Ага, - подумал я, - у этого парня есть, видно, неплохая девчонка. Надо учесть, когда встану".
Потом я встал, взял тайком ваши серьги из шкафа и, помните, пропил. И вы опять уложили меня в кровать. Покорная скорбь была в ваших глазах, и если бы я тогда ударил вас тяжелым утюгом, - а такая мысль была у меня, то вы, верно, умерли бы, виня только себя, что недоглядели за тяжело больным сыном.
Нам не дано видеть, что делается с нами, как мы изменяемся: приходится узнавать это только по тому, как в наших глазах меняются другие люди. Как-то я вышел в столовую, где собрались друзья отца и вы, сидя в углу, вязали чулок. Я послушал не совсем понятные мне разговоры о политике, о детях. Тогда мне в первый раз не захотелось видеть скользкие глазки ангела Боба и выслушивать его очередную пакость. От нечего делать я залез в книги вашего сына, словари тут же бросил, но мне попалась толстая книга о Китае на английском, - я читал не отрываясь. И вы заметили это, вы принесли толстый том, который открывался сзади, а самый текст в нем был столбиками узорных клеточек.
Вы рассказывали мне сказки из этой книги, которые, видно, слышали от сына раньше, старинные мудрые сказки китайцев, и мне захотелось выучить эти знаки. Я испытал странную радость, когда разобрал одну колонку, и вдруг слезы навернулись мне на глаза: это была старинная книга о медицине, а не сказки. Она увлекла меня.
Как-то я встретил на улице рыжего Майкла и невольно окликнул его. Он взглянул на меня и юркнул в подворотню. Эллен, - а тогда мы уже ходили вместе на лекции в рабочий клуб, - посмотрела удивленно и робко сжала мне руку. Ей показалось, что последствия удара снова помрачили мой рассудок. А ведь она знала вашего сына совсем мало, месяц или полтора до его смерти... Какого же славного человека вы сумели воспитать, мама, и как тогда мне захотелось вам его по-настоящему заменить!
И вот я уезжаю, увожу с собой диплом специалиста и нерадостные воспоминания о своей родине. Доктор Лейстер - недавно писали, что он умер, - подарил мне жизнь и чужое тело, но вы подарили мне веру в людей - самое дорогое на свете. Почему я не остался с вами после того, как прожил эти четыре года? Наверное, потому, что не мог бы лгать вам дальше, а как можно было бы рассказать вам все это?
Я, наверное, не отправлю вам это письмо. Думайте и дальше, что я настоящий ваш сын. Мне так хочется им стать!
Подарок доктора Лейстера
Милая мама, я пишу вам в тесной каюте парохода "Пасифик", который везет меня к китайским берегам. Зеленая волна бьет в иллюминатор, глухо урчит где-то глубоко внизу машина. Эллен спит, неудобно изогнувшись на узкой койке, а сын - мой маленький сын - прижался к ее плечу и тоже слит, шевеля губами во сне. Только сейчас, глядя на него, я решил рассказать вам все.
Я родился... Это начало тысячи раз повторялось в человеческих исповедях, но, кажется, еще никто не начинал так рассказ, обращаясь к своей матери: ей ли не знать, как я появился на свет! Не относите эту несвязность мыслей, как раньше бывало, на счет моей болезни. Наберитесь терпения и мужества выслушать все до конца.
Я родился, о чем вы, мама, и не подозревали, в трущобах Чикаго, в нелепом облезлом доме, который тянулся на целый квартал. В нем было неисчислимое количество клетушек, в одной из которых ночевал мой вечно пьяный отец и мать - моя первая мать, которая умерла рано. Я не помню ее. Первое воспоминание моего детства было такое: я иду босиком по раскаленным плитам двора, завешанного сохнущим бельем. Впереди что-то сверкает, голод и любопытство тянут меня. И вот я подхожу к чужой растрепанной женщине, в руках которой сияющий таз, протягиваю руки... и вдруг холодная волна ударяет меня в грудь, едкая пена жжет глаза, и я падаю, не осмеливаясь громко плакать. Их нельзя судить строго, жителей того страшного дома, они были озлоблены постоянной, безысходной нуждой; что им было до маленького мальчика в тряпье?
Когда именно я связался с веселыми ребятами из подвала, не помню; кажется, я знал их всегда. Рыжий Майкл был у нас казначеем именно потому, что так и не научился считать: он делил долларовые бумажки на глаз. А тот - ангел Боб; ему было за пятьдесят, и не было такой грязи, такого преступления на свете, которого он не знал бы. С ним вместе я первый раз ночевал в тюрьме.
Его выпустили сразу - он умел это делать, - а я проторчал в клетке шесть месяцев. Случай, правда, был чепуховый: поножовщина в кабаке.
Сначала мне нравилась эта жизнь - с ночными стычками, отчаянными путешествиями по крышам и аккуратной работой над замками. Я считал, что в этом мире двуногих зверей я устроился недурно: есть деньги, все доступно и не лицемеришь, как те, которые выжимают доллары за полированным стеклом контор.
Вы помните, наверно, ту историю, когда были ограблены два банка в центре города - со взрывами, убитыми сторожами и прочей пищей для газетчиков. Мы тогда уже приладились к солидному тресту, думали, сойдет, но нас кто-то выдал.
И вот я, Билл-весельчак, двадцати двух лет, сел на дубовую скамейку, и серый паяц в судейской шапке сказал, что мне не в столь уж далеком будущем придется пересесть на электрический стул.
Признаюсь, это не особенно меня огорчило. Ведь в ночной моей жизни были истории в духе ангела Боба, может быть, не такие шумные, как дело с банком, но нехорошие. Они вымотали из меня тот маленький запас уверенности в своей правоте, без которого человек не может двигаться и дышать. Но когда наша машина шла из суда в тюрьму и, вильнув, налетела на кого-то, а затем распорола себе кузов о встречный грузовик, я выскочил в пробоину и побежал. Это я проделал не для спасения шкуры, а чтобы поддержать репутацию Билла-весельчака: ведь в машине сидела почти вся наша компания.
Я не слышал выстрелов и, когда упал, думал, что споткнулся. Потом меня грубо подхватили, и старший сказал:
- Скорее, тут рядом живет доктор Лейстер, и если уж он не поможет, то парень, кажется, смылся с электрического стула: четыре пули в грудь.
Меня сразу положили на стол, сорвали холщовую полосатую куртку, в которой я выступал перед репортерами на суде; я увидел прямо перед собой громадную белую лампу с тысячей стекляшек и почувствовал на груди успокаивающее прикосновение чужих, необыкновенно живых пальцев. Глухой, спокойный голос сказал, чтобы все вышли, потом раздраженно крикнул что-то... и я первый раз услышал ваш голос, мама:
- Ради бога, помогите ему, доктор! Он сейчас умрет...
"Чего лезет эта старуха, - подумал я, - ей-то какое дело? И не все ли равно, сейчас я сдохну или через месяц на стуле?"
- Он шел на экзамен... - говорил ваш голос. - Знаете, ведь он учится лучше всех своих сверстников на факультета восточных языков. И вот эта машина из-за угла...
"Эге, - сообразил я, - так это ведь она подсовывает врачам раньше меня своего птенца. Ну это не пройдет! - Я хотел вскочить, заорать, но, кажется, даже не простонал: не было сил. - Ну погоди, - сказал я, - дай я только встану..."
- У меня пациент на столе, - послышался тот же глухой голос, - я не могу. Здесь не операционная, а учебный кабинет, и вообще тут работать преступление, не плачьте... Что с вашим сыном?
- У него пробита голова. Да вот его несут. О, доктор!
- Кладите рядом. М-да... Пожалуй, есть смысл заняться именно им и именно сейчас, не теряя времени ни секунды. Стоит ли чинить того бандита, если он закончил гастроли на этом свете?
"Так и есть. Сначала того будут ремонтировать. Ну, чертов лекарь, пожалеешь ты", - подумал я и потерял сознание.
...Я очнулся оттого, что несколько холодных капель упали на лицо и грудь. Открыл глаза и увидел лицо веселого, толстого старика в белой шапочке.
На нем была усталость и радостное изумление.
- Скажите, пожалуйста, вот это удача! Никто не поверит, если даже своими глазами увидит.
Он развел руками, потом поглядел на меня в упор и строго произнес:
- Эй вы, артист! Если вы понимаете, что я говорю, закройте два раза глаза. Понимаете? Черт возьми! Этого еще не хватало! Ну, так слушайте меня внимательно, так как дело весьма серьезное. Вы умерли. Поглядите налево.
Я взглянул налево и увидел... себя. Да, да, под простыней, до груди покрывавшей плоское тело, лежал я. Голова моя была открыта, и только волосы, слипшиеся от крови, завязаны чем-то белым. Сколько раз я видел себя в газетах, в зеркале у парикмахера - мне ли не узнать этого плосковатого носа и шикарных усиков, несколько потерявших форму за время пребывания в тюрьме?
- Вот скончавшийся артист Билл-весельчак - так, кажется, вас звали? Его сейчас унесут полицейские, и завтра господа судьи с огорчением прочтут в газетах, что стул потерял одного своего клиента. Не соображаете? Ну конечно! Я сам не могу поверить...
Так слушайте дальше. Этот славный мальчик, студент, был почти мертв. Кузов тюремной машины пробил его голову и разворотил мозг. Почему мгновенно не произошел паралич, я не знаю. А все остальное - такой, знаете, прекрасный механизм, тренированное великолепное тело спортсмена, не чета дряблому вашему. И вот когда я подумал, что он уже готов, а ваше дело тоже конченое - легкие от пуль в клочья, - я пересадил оба полушария вашего мозга в его раскрытый череп. Могу вам сказать, что в медицине этого не было и не скоро, видно, еще раз случится. Да и я, знаете, придумал эту операцию давно, но не верил, что придется однажды сделать ее. Словом, вы теперь - честный студент из хорошей семьи. Ей-богу, мне жалко мальчика: я вложил ему в голову такой неважный товар, как мозг убийцы, но ведь под рукой ничего не было! Да вы понимаете ли, что я говорю?
Я хлопнул два раза веками.
- Отлично! Через месяц вы пойдете домой. Мои ассистенты дали клятву молчать обо всем, что произошло, иначе вас казнят, а я не смогу проверить, все ли пойдет как надо и дальше. Старайтесь не огорчать маму. Я скажу, что после операции у вас потеря памяти... Кто там? Входите! Вот труп вашего "артиста".
Тяжелые ботинки затопали по кабинету. Полиция? Я инстинктивно дернулся и снова потерял сознание.
Когда вы пришли за мной и я оперся на вашу тонкую, крепкую руку, я думал только об одном: уйти. Я не верил, что мои пальцы, много раз отпечатанные в черных папках сыскного бюро, мои усики, запечатленные во всех поворотах на фотографиях в тех же папках, зарыты а яму тюремного кладбища. Это был еще один побег, пусть и не такой, как другие. Преступник сменил не костюм, тело...
"Надо скрыться!" - вот о чем я думал, когда мы шли к старенькому, канареечного цвета такси. Я даже не разглядел вас как следует. И потом, когда вы уложили меня в кровать в маленькой комнате, где было столько книг, я представлял себе широко раскрытые глаза рыжего Майкла:
- А ведь молодчина Билл, - сказал бы он, - ну уж так сбежать - прямо от стула!
А вы поверили доктору Лейстеру, только глаза ваши наполнились слезами, и вы прятали их, когда, помните, я не узнал в высоком старике своего отца.
Так неумело хитря, вы старались рассказать мне обо всем, что меня окружало, что бесследно ушло вместе с прежним мозгом. Я узнал, что мой отец-учитель, что в школе попечители не любят его и считают красным, а дети влюблены в него. Вы рассказывали мне о друзьях, о моем детстве и только о себе ничего не рассказывали. Однажды вы назвали имя Эллен, и в ваших глазах я снова увидел испуг.
"Ага, - подумал я, - у этого парня есть, видно, неплохая девчонка. Надо учесть, когда встану".
Потом я встал, взял тайком ваши серьги из шкафа и, помните, пропил. И вы опять уложили меня в кровать. Покорная скорбь была в ваших глазах, и если бы я тогда ударил вас тяжелым утюгом, - а такая мысль была у меня, то вы, верно, умерли бы, виня только себя, что недоглядели за тяжело больным сыном.
Нам не дано видеть, что делается с нами, как мы изменяемся: приходится узнавать это только по тому, как в наших глазах меняются другие люди. Как-то я вышел в столовую, где собрались друзья отца и вы, сидя в углу, вязали чулок. Я послушал не совсем понятные мне разговоры о политике, о детях. Тогда мне в первый раз не захотелось видеть скользкие глазки ангела Боба и выслушивать его очередную пакость. От нечего делать я залез в книги вашего сына, словари тут же бросил, но мне попалась толстая книга о Китае на английском, - я читал не отрываясь. И вы заметили это, вы принесли толстый том, который открывался сзади, а самый текст в нем был столбиками узорных клеточек.
Вы рассказывали мне сказки из этой книги, которые, видно, слышали от сына раньше, старинные мудрые сказки китайцев, и мне захотелось выучить эти знаки. Я испытал странную радость, когда разобрал одну колонку, и вдруг слезы навернулись мне на глаза: это была старинная книга о медицине, а не сказки. Она увлекла меня.
Как-то я встретил на улице рыжего Майкла и невольно окликнул его. Он взглянул на меня и юркнул в подворотню. Эллен, - а тогда мы уже ходили вместе на лекции в рабочий клуб, - посмотрела удивленно и робко сжала мне руку. Ей показалось, что последствия удара снова помрачили мой рассудок. А ведь она знала вашего сына совсем мало, месяц или полтора до его смерти... Какого же славного человека вы сумели воспитать, мама, и как тогда мне захотелось вам его по-настоящему заменить!
И вот я уезжаю, увожу с собой диплом специалиста и нерадостные воспоминания о своей родине. Доктор Лейстер - недавно писали, что он умер, - подарил мне жизнь и чужое тело, но вы подарили мне веру в людей - самое дорогое на свете. Почему я не остался с вами после того, как прожил эти четыре года? Наверное, потому, что не мог бы лгать вам дальше, а как можно было бы рассказать вам все это?
Я, наверное, не отправлю вам это письмо. Думайте и дальше, что я настоящий ваш сын. Мне так хочется им стать!