Токарева Виктория Самойловна. Дом генерала Куропаткина

Виктория Самойловна Токарева Дом генерала Куропаткина

   Когда садились за стол, прибежала кривая Дуся.
   – Ну я не могу! – Дуся всплеснула руками и остановилась на пороге в ожидании.
   – Опять дерется? – буднично спросила мать. Она жила в деревне с весны и знала все проблемы своих соседей.
   Своей семьи у Дуси не было, она воспитывала племянника Кольку. Колька превыше всего в жизни любил водку, и, когда Дуся отказывала ему в деньгах, он стучал по ней кулаками – не сильно, но настойчиво, выколачивая таким образом нужную сумму.
   – Я его, поганца, семимесячного с самой Плоскоши пешком в тряпках несла! – вспомнила Дуся, и ей стало обидно за свою сегодняшнюю участь. – Катя, вы грамотная, может, он вас послушается…
   Катя приехала в деревню неделю назад со своей десятилетней дочерью Никой. Ника была очень похожа на Катю, а Катя, в свою очередь, как две капли воды походила на свою мать. Так что за столом сидели три представителя одного рода и вида, отстоящие друг от друга во времени на двадцать лет.
   – Поди сходи! – разрешила мать Кате. – Это же форменное безобразие.
   Дуся ждала со страдальческим лицом. Один глаз у нее был вставной. Протез прислали из города, он оказался велик, и глаз был растаращенный, стеклянно-бессмысленный. На него налипли мелкие травинки. Эти травинки еще больше подчеркивали ненастоящесть глаза.
   Катя вышла из-за стола и пошла за Дусей по деревне.
   Деревня Яновищи была маленькая, заброшенная, на десять дворов. Старики умирали. Молодые уходили в большие города. Здесь не было дорог и, значит, не было промышленной перспективы. Одна только красота. Но зато какая красота! Какой покой! Лес не вырубался и подвинулся к самым избам. Воздух был напоен смолами деревьев. Раскаленная земляника – прямо вдоль дороги. Дерево домов старое, серое, с каким-то благородным платиновым налетом. Когда Катя приехала сюда две недели назад и впервые увидела все это – захотелось просто поднять лицо к небу и застыть. И не двигаться.
   Дусина изба была третьей от конца.
   Колька – семнадцатилетний человек – сидел на диване, кинув руки между колен, разочарованный, как Лермонтов. Он был худ, нежен лицом, и, глядя на него, никогда в жизни нельзя было подумать, что он пьет или дерется.
   – Коля, это правда? – нерешительно спросила Катя.
   Колька промолчал.
   – Дуся говорит, что ты ее обижаешь. – Катя как бы извинялась голосом за то, что вмешивается не в свои дела. – Так вот, я тебя очень прошу, чтобы это было в первый и в последний раз.
   – Ня буду, тетя Катя! – вдруг громко выкрикнул Колька, как солдат на перекличке.
   Кате не понравилось, что он сказал «тетя». Ей было тридцать лет, но по сегодняшним временам запоздалого инфантилизма тридцать – это самое начало жизни, как прежде – восемнадцать. Хотелось сказать: «Какая я тебе тетя? Дурак». Но она сказала:
   – Смотри, Коля, если я еще раз услышу…
   – Ня буду, тетя Катя! – снова вскрикнул Колька так, будто его кольнули острым предметом.
   Катя заметила, что он уже успел где-то выпить с утра. Подумала: «Да ну его…» – и вышла во двор.
   Дуся стояла возле крыльца, и даже в стеклянном глазу ее читалась надежда.
   – Все, Дуся. Он больше не будет драться. Он обещал, – заверила Катя.
   Дуся кивнула и пошла в избу, но почти тотчас выскочила обратно с проворством подростка.
   – Ну вот… – Она удивленно всплеснула руками. – Опять…
   Кольке нужна была не справедливость, которую искала Дуся, а деньги на водку. К тому же он разозлился на тетку, которая вынесла сор из избы и опозорила его, Кольку, в глазах городских, или, как их тут звали – дачников.
   Дуся вспомнила те сорок километров, которые она несла в тряпках новорожденного Кольку, и лицо ее скрючилось в плаче.
   Катя вздохнула и снова пошла в избу.
   Колька сидел в прежней позе, с прежним выражением лица, и снова невозможно было представить, что он совершает аморальные и антиобщественные поступки. Катя даже подумала: может, Дуся что-то путает? Но все же сказала:
   – Коля, да что же это такое?
   – Ня буду, тетя Катя! – вскрикнул он и тут же замолчал, как казалось, только для того, чтобы переждать немножко и снова заорать эти же слова.
   Кате стало скучно. Она попрощалась с Дусей и ушла домой.
   Мать и Ника сидели на кухне за столом и ели деревенский творог с земляничным вареньем.
   Мать поглощала творог с хлебом, чтобы загрузить в себя побольше топлива и подольше не проголодаться.
   Ника сидела над тарелкой, смотрела перед собой большими остановившимися глазами, как бы со страхом вглядываясь в свою предстоящую жизнь.
   – Не замирай! – велела ей бабка.
   Катя села к столу. Она стала есть творог, отгребая варенье в сторону, потому что избегала мучного и сладкого. Всеобщая повальная эпидемия похудания коснулась и ее.
   – У тебя уже ноги стали как у паука, – заметила мать. – И цвет лица синий, как застиранная тряпка.
   – Мама, мне тридцать лет. Дай мне жить, как я хочу, – попросила Катя.
   – Вот уедешь к себе в Москву и живи там, как хочешь. Чтобы мои глаза не видели.
   Мать специально купила в деревне дом, вложила десять своих пенсий, чтобы ее дочка и внучка могли пастись на свежем воздухе. А Катя, как назло, приезжала, и ничего не ела, и даже ложкой орудовала лениво и свысока. В такие минуты матери хотелось забрать у нее ложку и дать по лбу, и она елe сдерживалась, чтобы не сделать этого.
   Катя жила отдельно от матери, в другом городе. В разлуке душа набиралась сиротства. Катя с трудом дожидалась отпуска, чтобы увидеть мать, положить голову ей на плечо. Но о каком плече шла речь… Мать сидела, как граната с выдернутым кольцом – каждую секунду мог грянуть взрыв.
   – Я вчера видела Надьку Юшкову, – сказала Катя, чтобы предотвратить взрыв. – Она выше Ники на целую голову.
   – Потому что у Надьки отец высокий, – объяснила мать. – Не такой замухрышка.
   Определение «замухрышка» относилось к Никиному отцу. Катиному мужу.