Токарева Виктория Самойловна. Из жизни миллионеров

Виктория Самойловна Токарева Из жизни миллионеров

   Я летела в Париж по приглашению издательства. Рядом со мной сидела переводчица Настя, по-французски ее имя звучит Анестези. Вообще она была русская, но вышла замуж за француза и теперь жила в Париже. В Москве остались ее родители и подруги, по которым она скучала, и в Москве обитали русские писатели, на которых после перестройки открылась большая мода. Настя приезжала и копалась в русских писателях, как в сундуке, выбирая лучший товар. Это был ее бизнес.
   Поскольку писатели в большинстве своем мужчины, а моя переводчица – женщина тридцати семи лет, в периоде гормональной бури, то поиск и отбор был всегда захватывающе веселым и авантюрным.
   Настя наводила у меня справки, спрашивала таинственно: «А Иванов женат?» Я отвечала: «Женат». – «А Сидоров женат?» Я снова отвечала: «Женат». Все московские писатели почему-то были женаты. Но ведь и Анестези была замужем. Я думаю, она подсознательно искала любви с продолжением и перспективой. Женщина любит перспективу, даже если она ей совершенно не нужна.
   У Анестези были ореховые волосы, бежевые одежды, она вся была стильно-блеклая, с высокой грудью и тонкой талией. Одевалась дорого, у нее были вещи из самых дорогих магазинов, но обязательно с пятном на груди и потерянной пуговицей. Неряшливость тоже каким-то образом составляла ее шарм. Она безумно нравилась мужчинам.
   Именно безумно, они теряли голову и становились неуправляемы, и делали все, что она хотела. Это тоже входило в бизнес. Настя скупала русских писателей за копейки, и они были этому очень рады.
   Самолет взлетел. Я видела, как человек, сидящий впереди, осенил себя крестом, а потом отвел руку чуть вперед и вверх – и перекрестил самолет. Мне стало грустно, непонятно почему. Самолет – это всегда грань. Интересно, когда люди гибнут скопом – это что-то меняет? Это не так обидно, как в одиночку? Или все равно?…
   – Я люблю своего мужа, – сказала вдруг Анестези. Видимо, у нее тоже появилось тревожное чувство.
   Самолет взлетел и взял курс на Париж. В это же самое время где-то в Гренландии поднялся в небо ураган, в дальнейшем ему дали имя «Оскар», и тоже направился в сторону Парижа. Оскар и самолет с разных концов летели в столицу Франции.
   – Я его люблю страстно, – добавила переводчица глухим голосом.
   – Тогда почему ты все время уезжаешь из дома? – удивилась я.
   – У него секретарша. Полетт. Только ты никому не говори.
   – Откуда ты знаешь?
   – Они проводят на работе по восемь часов. И всегда вместе.
   – Ну и что? Это его работа.
   – Когда люди все время вместе, они становятся ОДНО. Он ходит домой только ночевать.
   – Это тоже много, – сказала я. – Где бы ни летал, а приземляется на свой аэродром.
   – Не хочу быть аэродромом. Я хочу быть небом. Чтобы он летал во мне, а не приземлялся.
   – А сколько вы женаты? – спросила я.
   – Двадцать лет. Он мой первый мужчина, а я его первая женщина. Он захотел взять новый сексуальный опыт.
   Последняя фраза звучала как подстрочник. И я поняла, что Настя, когда волнуется, начинает думать по-французски.
   Я не предполагала в Анестези таких глубоких трещин. Я думала, у нее все легче, по-французски. Между ее высоких ног прятался маленький треугольник, наподобие Бермудского, куда все проваливались и исчезали без следа. Все, кроме одного. Ее мужа.
   – Ты боишься, он уйдет? – спросила я.
   – Нет. Не боюсь. Он любит нашу дочь.
   – Значит, он останется с тобой…
   – Но будет думать о другой.
   – Пусть думает о чем хочет, но сидит в доме.
   – Только русские так рассуждают.
   – Но ведь ты тоже русская, – напомнила я.
   – Держать в руках НИЧТО. Но держать. Лучше умереть, чем так жить!
   – Нет, – сказала я. – Лучше так жить, чем умереть.
   Я была воспитана таким образом, что главная ценность – семья. Нужно сохранять ее любой ценой, в том числе и ценой унижения. Кризис пройдет, а семья останется.
   Анестези привыкла быть самой лучшей. И подмена ее треугольника другим воспринималась ею как смерть внутри жизни. Она бунтовала словом и делом. Но ничего не помогало.
   – Я люблю его страстно, – снова повторила она.
   На этих словах самолет и Оскар встретились друг с другом. Оскар обнял самолет и сжал его. Самолет затрепетал, как рыба, выброшенная на берег.
   Погас свет. Кто-то закричал.
   Переводчица заерзала на месте, стала шуровать рукой в своей сумке.
   – У тебя есть карандаш? – спросила она.
   – Зачем тебе?
   – Я напишу мужу прощальное письмо. Чтобы он не женился на Полетт. Никогда.
   – Очень эгоистично, – сказала я.
   Мне стало плохо. Казалось, что печень идет к горлу. Это самолет резко терял высоту.
   Я хотела спросить: а кто передаст письмо ее мужу, если самолет разобьется? Хотя листок бумаги не разбивается, и его можно будет найти среди пестрых кусков из тел и самолета.
   Японцы молились и молчали. Я закрыла глаза и тоже стала молиться. Молитв я не знаю и просто просила Бога по-человечески: «Ну, миленький, ну пожалуйста…» Именно такими словами моя дочка просила не отводить ее в детский сад и складывала перед собой руки, как во время молитвы.
   Японцы молчали, закрыв глаза. Орали европейцы. Но как выяснилось, напрасно орали. Командир корабля резко снизил высоту, опустил машину в другой воздушный коридор, вырвался из объятий Оскара. И благополучно сел. И вытер пот. И возможно, хлебнул коньяку.
   Ему аплодировали японцы, и американцы, и африканцы. Белые, желтые и черные. А он в своей кабине слушал аплодисменты и не мог подняться на ватные ноги.
   Оскар кружил над городом, сдирал с домов крыши и выдергивал из земли деревья.
   Самолет не мог подкатить к вокзалу. Все стали спускаться по трапу на летное поле. Внизу стояла цепочка спасателей в оранжевых жилетах. Они передавали людей от одного к другому. Оскар пытался разметать людей по полю, но спасатели стояли плотно – через один метр. Один кинул меня в руки второго, как мяч в волейболе, другой – в руки третьего. И так – до здания аэропорта.
   Наконец меня втолкнули в здание. Все – позади. Я засмеялась, но на глаза навернулись слезы. Все-таки не очень приятно, когда тебя кидают, как мяч.
   Подошел спасатель и спросил меня:
   – Вам плохо? Вы очень бледная.
   – Нет, мне хорошо, – ответила я.
   Мы пошли получать багаж. Анестези сняла с ленты свою объемистую сумку на колесах. Мы ждали мой чемодан, но он не появился.
   Мы стояли и ждали. Уже три раза прокрутилась пустая лента. Моего чемодана не было и в помине.
   – Стой здесь, – приказала Настя и отправилась выяснять.
   Она вернулась через полчаса и сказала, что в связи с ураганом произошли поломки в компьютерах, и мой чемодан, по всей вероятности, отправился в Канаду.
   – А что же делать? – испугалась я.
   В чемодане лежали мои лучшие вещи. Практически все, что у меня было, находилось в чемодане.
   – Скажи спасибо, что пропал только чемодан, – посоветовала Настя.
   – Спасибо, – сказала я.
   Мы куда-то пошли и стали заполнять какие-то формуляры, давали описание чемодана, цвет и форму. Француженка, которая нами занималась, была похожа на лошадь с длинным трудовым лицом.
   Меня по-прежнему подташнивало. Видимо, организм не отошел от потрясения. Я забыла, а организм помнил.
   И все-таки можно сказать, что все плохое позади. Впереди – четыре дня в Париже, выступление по телевизору, встречи с журналистами. Анестези должна меня «раскрутить», сделать рекламу. Впереди – Нотр-Дам, Эйфелева башня, луковый суп и прогулки по Галери Лафайет.
   Я знала Францию по французским фильмам, песням Ива Монтана и Шарля Азнавура, по перламутровому облику Катрин Денев. Теперь мне предстояло совместить то, что я предполагала, с тем, что было на самом деле.
   – А где я буду жить? – вдруг вспомнила я.
   – У Мориски.
   – Это отель?
   – Нет, это имя. Мориска – мой друг.
   – А разве мне не полагается отель? – холодно спросила я.
   – Полагается. Но издательство экономит, – объяснила Настя.
   Я поняла: на эту тему надо было говорить в Москве, договариваться на берегу. А сейчас – дело сделано. Я уже в Париже. Не возвращаться же назад. На это они и рассчитывали. Теперь я буду ночевать у Мориски на диване.
   – Сколько ему лет? – спросила я.
   – Шестьдесят, – ответила Настя. Подумала и уточнила: – Шестьдесят три.
   Зачем пожилому человеку брать в дом незнакомую женщину?
   – Он твой любовник? – догадалась я.
   Анестези не ответила, ее лицо было озабоченным.
   – Самолет опоздал на два часа. Я боюсь, он не дождался и ушел.
   Мориски нет. Гостиницы нет. Чемодана нет. Париж, называется…
   Мы прошли таможенный контроль, вышли в зал ожидания.
   Анестези поводила головой, как птица. Лицо ее стало напряженным от подступающих проблем. Куда меня девать? Селить в гостиницу, триста франков за сутки, или тащить к себе домой, в сердце семьи. Из подруги я превращаюсь в нагрузку.
   – Вот он! – вдруг увидела Анестези. – Морис! – Она закричала так, будто ее уводили на смертную казнь. – Морис!
   И побежала куда-то вправо. Морис – высокий, в длинном плаще и маленькой кепочке – встал ей навстречу. Они обнялись, и я увидела: конечно же, любовники. Или бывшие любовники. Именно поэтому Морис согласился взять меня на четыре дня. Вошел в положение.
   Я не рассматривала Мориса, но увидела все и сразу. Самым удачным были рост и одежда. Все остальное никуда не годилось: круглые немигающие глаза, тяжелый нос, скошенный подбородок и пустая кожа под подбородком делали его похожим на индюка. Законченный индюк.
   Анестези представила нас друг другу. Я назвала свое имя, он протянул большую теплую сухую руку, совсем не индюшачью.
   Настя сообщила о пропаже чемодана, я поняла это из слова «багаж». Морис сделал обеспокоенное лицо, и они с Настей пошагали по моим делам.
   Он мог бы не заниматься моим чемоданом, но у него была развита обратная связь. Он умел чувствовать другого человека.
   Они быстро отошли и довольно быстро вернулись.
   – Сегодня не найдут, – сказала Настя. – Но к твоему отъезду отыщут.
   – А в чем я буду выступать по телевизору? – спросила я.
   На мое лицо легла трагическая тень. Морис увидел эту тень и спросил, в чем проблема. Я узнала слово «проблем». Настя ответила. Я узнала слово «робе», что означает платье.
   Морис торопливо заговорил, свободно помахивая в воздухе кистью типично французским жестом.
   – Он сказал, что купит тебе платье у Сони Рикель.
   Соня Рикель – одна из лучших кутюрье Франции. Всех моих денег не хватит на один карман такого платья. Я сказала:
   – Не надо ничего. Я надену на плечи русский платок. Буду как матрешка.
   Морис с детским вниманием всматривался в наши лица, как глухонемой. Он ничего не понимал по-русски. Я заметила: на Западе говорят на всех языках, кроме русского. Русский не считают нужным учить, как, например, японский или суахили.
   Мы вышли из здания аэропорта. Анестези вышагивала оживленно, немножко подскакивая. Она была рада, что все складывалось: самолет сел, Морис встретил, сейчас мы пойдем ужинать в ресторан, пить много сухого вина. Несмотря на то, что Анестези испытывала настоящие муки ревности, ей это не мешало жить полно и ярко: путешествовать, заниматься издательским бизнесом, художественным переводом, крутить роман с Мориской, использовать его. И у нее все получалось, включая переводы. Она была талантлива во всем.
   Я шла рядом с ней, как некрасивая подруга. Вообще-то мне всегда хватало моей внешности, и я не привыкла быть на вторых ролях, но рядом с Анестези мне нечего делать. Ее внешность, помимо природных данных, была сделана гениальным стилистом, и этот стилист – ее жизнь. А мой стилист – Москва периода перестройки.
   Анестези может позволить себе старого индюка, и молодого красавца, и женщину-лесбиянку, потому что она – хозяйка. Себе и своему треугольнику. Она – свободный человек. А я опутана совковой моралью типа: «Не давай поцелуя без любви», «Поцелуй без любви – это пошлость». Но ведь, помимо любви, на свете существуют: страсть, желание, влюбленность. Именно они наполняют жизнь и расцвечивают ее, как фейерверк в темном небе. Но такие мелочи, как желание и страсть, не брались в расчет нашей коммунистической моралью. И несмотря на то что прежняя идеология рухнула, совковые идеи въелись намертво, как пыль в легкие шахтера.
   Я иду рядом с Анестези и все понимаю. В этом моя сила. Уметь оценить ситуацию и себя в ситуации – значит никогда не оказаться в смешном положении.
   Морис подвел нас к длинной синей машине марки «Ягуар».
   – Это его машина? – удивилась я.