Виктория Самойловна Токарева Римские каникулы

   Однажды в моем доме раздался долгий телефонный звонок. «Междугородный», – подумала я и подняла трубку. Звонили действительно из другого города. Из Рима. Мужской голос поздоровался по-французски. Это было кстати, потому что французский я учила в школе: могла поздороваться, попрощаться, сказать «я тебя люблю» и сосчитать до пяти. Еще я знала спряжение двух глаголов: etre и avoir.
   – Валерио Беттони, – представился голос. – Адвокато Федерико Феллини.
   Здесь было понятно каждое слово: адвокато – это адвокат. А Федерико Феллини – это Федерико Феллини. Тут ни убавить, ни прибавить.
   Я решила, что меня кто-то разыгрывает, но на всякий случай поздоровалась:
   – Бонжур, месье.
   Валерио затараторил по-французски. Из его монолога я узнала четыре слова: вуаяж, Рома, отель и авьон.
   Рома – это Рим. (Сведения почерпнуты из песни «Аривидерчи, Рома».) Отель – это отель. Вуаяж – путешествие. Авьон – авиация, то есть самолет. Итак, получается: Федерико Феллини приглашает меня в Рим. Отель и самолет – за счет приглашающей стороны.
   – Пер ке? – Этот вопрос я знала из итальянских фильмов неореализма.
   Валерио Беттони охотно затараторил по-итальянски. Он решил, что я владею всеми европейскими языками.
   Маленькое отступление. Однажды я выступала на Западе с известным российским поэтом. Из зала ему задали вопрос:    – Вы – представитель творческой интеллигенции. Как вы можете не знать языков? Хотя бы английского…
   Он ответил замечательно. Он сказал:
   – Поэт может так многого не знать…
   Прозаик тоже может многого не знать. Знание – это информация. А в творчестве важна интуиция. Можно много знать и быть бездарным. Однако есть третий вариант: много знать и быть талантливым. Как Пушкин, например.
Сегодняшняя советская интеллигенция в массе своей серая, как утренний рассвет. Узкие специалисты. Знают, но узко.
   – Аве ву факс? – спросил адвокат.    Он решил, что у меня дома есть факс. Человек такого уровня должен у себя дома иметь факс.
   У меня нет нормального потолка над головой. Четыре года тому назад соседи сверху залили меня водой. Потолок вспучился и в некоторых местах отвалился. Это событие совпало с перестройкой, и отремонтировать потолок оказалось невозможно. То есть возможно, но на это придется положить жизнь. Жизни жаль. Она нужна мне для другого.
   Я с достоинством ответила, что факса у меня «но». Зато факс имеется (avoir) в моей фирме. Я имела в виду Союз писателей.
   – Моменто, – сказал адвокат. Значит, он сейчас возьмет ручку и запишет номер факса.
   – Моменто, – отозвалась я и раскрыла записную книжку на букве И – иностранная комиссия.
   Я умею считать по-французски до пяти. И если, скажем, встречается цифра «семь», то я говорю: пять плюс два.
   Беттони сначала не понял моей технологии, потом сообразил. Видимо, хороший адвокат. Недаром Феллини его выбрал. Наверное, дорогой. Адвокаты на Западе стоят очень дорого.
   Я продиктовала факс. Валерио победно закричал:
   – Капито! Капито!
   Я сказала: «Чао, синьор».
   Он ответил: «Аривидерчи, Виктория».
   Если бы я свободно говорила по-французски, наш разговор был бы краток, сух и деловит. А в нашем случае мы вместе преодолевали языковые препятствия и победили. У нас была общая маленькая победа. Мы почти подружились.
   Я положила трубку и сказала семье:
   – Меня Феллини приглашает в Рим.
   – А зачем? – спросила семья.
   – Не знаю.
   Семья засмеялась, решила, что я шучу. И я тоже засмеялась.
Я ни одной секунды не верила в реальные последствия этого звонка. Моя судьба держит меня в ежовых рукавицах и больших подарков мне не делает. И вообще я не создана для эпохальных встреч. Как говорит моя подруга Лия Ахеджакова: «Мое место на кухне».

Через месяц

   Я живу на даче и строю забор. Общаюсь с шабашниками. Они быстро сообразили, что я далека от жизни, не знаю цен, и все умножают на десять. За то, что стоит десять рублей – берут сто. За то, что стоит сто – тысячу. И так далее, до бесконечности. Они меня обманывают и за это же не уважают.
   Маленькое отступление. Моя школьная подруга жила с мужем в Танзании. Муж работал в посольстве, занимал высокий пост. Им полагалась вилла и прислуга. Прислуживал негр. В его обязанности, среди прочего, входило открывать хозяину ворота. Прежний хозяин (американец) имел манеру не дожидаться, пока слуга отойдет от ворот, и нажимал на газ. Машина на полной скорости влетала в ворота – так, что негр едва успевал отскочить. Это было что-то вроде игры – бесовской рулетки у бездны на краю. Успеет отскочить – жив. Не успеет – сам виноват. Негр обожал своего хозяина.    Муж моей подруги следовал другой тактике: останавливал машину перед воротами, ждал, пока негр откроет, при этом спрашивал: как здоровье? как семья? как учатся дети?
Негр замкнуто молчал. Он презирал русского хозяина. С его точки зрения, если хозяин разговаривает с прислугой как с равным, значит, он тоже где-то в глубине прислуга.
   Примерно так же размышляли мои шабашники Леша и Гоша. Я тоже спрашивала у них: как семья? как настроение?    У обоих на руке татуировка: девушка с волнистыми волосами. У Гоши – в полный рост, без купальника. А у Леши – только портрет, крупный план. Леша вообще более романтичен, все называет уменьшительно: «денежки», «водочка».
   – Цементик в красочку попал, – сообщает он мне.
   Это значит, что крашеная поверхность в цементных кляксах, как их отодрать – неизвестно. Работа брак. Надо переделать. Но Леша переделывать не собирается. Настаивать я не умею. И он знает, что я не умею, и смотрит просветленным взглядом, и прибавляет нуль.
   Я буквально слышу, как у меня усыхает душа. Я чувствую, как во мне закипает благородная ярость, еще один рывок – и я начну разговаривать с ними на их языке. Но все кончается тем, что предлагаю чашечку кофе.
   Меня утешает то обстоятельство, что ТАК было всегда. И во времена Чехова. В повести «Моя жизнь» – та же самая картина: халтурили и требовали водки. Просто тогда с водкой не было проблем. Выставляли ведро.
   Помимо заборных впечатлений, я еще пытаюсь писать, работаю инженером человеческих душ (определение Сталина). Моя дочь подкинула мне своего сыночка со специфическим характером. Я рассказываю ему сказки, работаю Ариной Родионовной.
   Федерико Феллини, вуаяж, отель, Рома – все отлетело, как мираж. То ли было. То ли не было.
   Однако капиталисты слов на ветер не бросают. В Союз писателей пришел факс. Там сказано, что Федерико Феллини ждет меня в среду 17 июля. Через полтора месяца. И если синьора Токарева не передумала, пусть подтвердит свой приезд.
   Консультант по Италии, молодой и образованный человек, позвонил мне на дачу и предложил подъехать в иностранную комиссию.
   Стояла жара, ребенка девать некуда, значит, надо брать с собой в город, мучить.
   – А зачем ехать? – спросила я.
   – Надо послать факс с подтверждением.
   – Ну и пошлите. Скажите: синьора согласна.
   – Хорошо, – легко согласился консультант. – Сегодня же отошлю.
   Билетами и оформлением писателей занимается иностранная комиссия.
   – Когда выкупать билет? – задала я практический вопрос.
   – Шестнадцатого. Во второй половине дня.
   – Шестнадцатого июня? – не поняла я.
   – Шестнадцатого июля, – поправил консультант.
   – А лететь когда?
   – Семнадцатого. Утренний рейс.
   – Почему так вплотную? А раньше нельзя?
   – У нас все так летают, – успокоил консультант.
Значит, не я первая, не я последняя. Это успокаивает.
   Маленькое отступление. Моя знакомая сидела в очереди к онкологу. Надо было подтвердить болезнь или исключить. Она сидела и медленно плавилась на адском огне своего волнения. Рядом сидела женщина и читала. Книга была смешная. Она улыбалась.    – А вы не боитесь? – удивилась знакомая.
   – А чего бояться? Вон нас сколько. Я что, лучше? Как все, так и я.
   Главное, чтобы несправедливость не касалась тебя в одиночку. Главное, как все. В компании.
Значит, я до последнего дня не буду знать: лечу я или нет.
   Шестнадцатое июля. Шестнадцать часов. Билета нет. И женщины, которая занимается билетами (ее зовут Римма), тоже нет.    – А что мне делать? – спросила я консультанта.
   – Ничего. Ждать.
   Я выхожу во двор и смотрю на ворота. Пошел дождь. Я раскрыла зонт и смотрю сквозь дождь.
   Появляется Римма. Она медленно, задумчиво идет, как будто сочиняет стихи. А может быть, и сочиняет. Дождь сыплется ей на голову, стекает каплями с очков. Римма видит меня и, чтобы не тянуть неопределенность, издалека отрицательно качает головой. Билета нет.
   Я обомлела. Раз в жизни судьба дает мне шанс. Я, правда, не знала – зачем пригласил меня великий Феллини, но приехала бы и узнала.
   А сейчас получается, что я не поеду и ничего не узнаю.
   Римма подошла ко мне. Я захотела заглянуть в ее глаза и возмутиться в эти глаза. Но глаз не видно. Стекла очков забрызганы, как окна. Римма целый день промоталась без обеда, устала, промокла и хотела есть. У меня шанс, а ей-то что с того?
   Я спросила упавшим голосом:
   – Что же делать?
   Римма пожала плечами и бровями, при этом развела руки в стороны. Жест недоумения.
   Забегу на сутки вперед: семнадцатого июля в десять утра в аэропорту города Рима меня встречали переводчица и шофер из гаража Беттони. Федерико Феллини ждал дома. На час дня был назначен обед.
   Самолет приземлился. Все вышли. Меня нет. Запросили «Аэрофлот»: такой на борту не было.
   В иностранную комиссию полетел тревожный факс: «Куда подевалась синьора Токарева?» Получили ответ: «Синьора прилетит в другой день и другим рейсом, поскольку ей не смогли достать билет. Чао».
   Валерио Беттони прочитал факс и спросил у переводчицы:
   – Скажите, а Токарева писательница?
   – Да, да, – заверила переводчица. – Известная писательница.
   – А почему ей не достали билет? Так бывает?
   – Значит, бывает.
   – А как это возможно? – снова спросил адвокат.
   Клаудиа развела руками и пожала плечами.
   Валерио Беттони снял трубку, позвонил Федерико и отменил обед. Русская задерживается. Ей не обеспечили билет.
   – А синьора Виктория эксриторе? – усомнился Феллини.
   – Да, говорят, что известный писатель.
   – Вы поздно сообщили?
   – Нет. Я послал факс за полтора месяца.
   – Тогда в чем дело?
   Беттони пожал плечами и бровями и отвел одну руку в сторону. Другой он держал трубку.
   Жест недоумения замкнулся.
   Все люди всех национальностей недоумевают примерно одинаково. Хотя почему примерно? Совершенно одинаково.
   Беттони положил трубку и посмотрел на переводчицу.
   – Умом Россию не понять, – вспомнила переводчица.
   – А чем понять? – спросил адвокат.
В этом месте, я думаю, все человечество может подняться со своих мест, пожать плечами и развести руки в стороны.
   А теперь вернемся в иностранную комиссию.    Это длинное одноэтажное строение, покрашенное в желтый цвет. До революции здесь размещалась конюшня. Потом из каждого стойла сделали кабинеты. Кабинеты получились крошечные, как раз на одну лошадь. Для начальников убрали перегородки. Получилось пошире – на две и даже на три лошади, в зависимости от занимаемой должности.
   В шестидесятые годы здесь размещалась редакция журнала «Юность». Отсюда, из этой точки, начинали свое восхождение Аксенов, Володарский, Фридрих Горенштейн – все те, кто и по сегодняшний день несут на себе русскую литературу в разных концах земли. Володарский в Москве, Горенштейн в Берлине, Вася Аксенов в Вашингтоне, Гладилин в Париже.
   Весело было в «Юности» в хрущевскую оттепель.
   Сейчас «Юность» выехала в просторное помещение на площади Маяковского. Что-то появилось новое (жилплощадь). А что-то ушло. А может быть, это ушло во мне.
   В бывшую конюшню переехала иностранная комиссия.
   Мы с Риммой вошли в стойло-люкс, к заместителю начальника. (Начальник в отпуске.)
   – Что же делать, – растерянно сказала я. – Меня будет встречать Федерико Феллини. Неудобно. Все-таки пожилой человек.
   Как будто в этом дело. Пожилых много, а Феллини один.
   – Да, конечно, – согласился заместитель и стал куда-то звонить, звать какую-то Люсеньку.
   – Люсенька, – нежно сказал он. – Тут у нас писательница одна… На Рим… На завтра… А на послезавтра?
   Заместитель поднял на меня глаза:
   – В бизнес-классе полетите?
   Я торопливо закивала головой.
– Полетит, куда денется. – Заместитель загадочно улыбался трубке, видимо, Люсенька сообщала что-то приятное, не имеющее ко мне никакого отношения.
   Итак, я в Риме. В отеле «Бристоль». Я прибыла вечерним рейсом. Переводчица Клаудиа приглашает меня в ресторан: легкий ужин, рыба и фрукты.    – А какая рыба? – спросила я.
   – Сомон.
   – А что это?
   – По-вашему, лосось.
   – У нас его сколько угодно, – говорю я.
   – У вас в консервах. А у нас сегодня утром из моря.
   Можно, конечно, пойти поужинать, но у меня схватило сердце. Я глотаю таблетку (отечественную), ложусь на кровать, смотрю в потолок и жду, когда пройдет. Потолок безукоризненно белый.
   Так лежать и ждать не обязательно в «Бристоле». Можно у себя дома. То же самое. Дома даже лучше.
   Я отказываюсь от ужина. Бедная Клаудиа вздыхает. Она ничего не ела весь день. Я достаю из сумки аэрофлотскую булочку и отдаю ей.
Так кончается первый вечер в Риме.

Утро следующего дня

   Мы, я и Клаудиа, отправляемся в офис Беттони. Офис – в центре Рима, занимает целый этаж большого старинного дома.
   Чистота. Дисциплина. Все заняты и при этом спокойны (потому что заняты). Секретарши в шортах. Кондиционеры.
   Считается (мы сами считаем), что русские разучились и не хотят работать. Это не так. Русские не хотят работать на чужого дядю. А на себя они будут работать. Если бы наши продавщицы и официантки получали западную зарплату, они улыбались бы и обслуживали, как на Западе.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента