/TOLKIEN/arda-history/mayar.txt
...Имен не осталось.
Приказано забыть.
Только следы на песке -- на алмазном песке, на острых режущих
осколках -- кровавые следы босых ног. Но и их смыло море, но и их иссушил
ветер...
Ничего.
Когда Светильники рухнули, по телу Арды прошла дрожь, словно ее
разбудило прикосновение раскаленного железа. Глухо нарастая, из недр ее
рванулся в небо рев, и фонтанами брызнула ее огненная кровь; и огненные
языки вулканов лизнули небо. Когда Светильники рухнули, сорвались с цепи
спавшие дотоле стихии. Арда содрогалась в родовых муках, бешеный
раскаленный ветер срывал с ее тела гнилостный покров неживой
растительности, выдирал из ее недр горы, размазывал по небу тучи пепла и
грязи. Когда Светильники рухнули, молнии разодрали слепое небо и сметающий
все на своем пути черный дождь обрушился навстречу рвущемуся в небо
пламени. Трещины земли набухали лавой, и огненные реки ползли навстречу
сорвавшимся с места водам, и темные струи пара вздымались в небо. И
настала Тьма, и не стало неба, и багровые сполохи залили студенистые
низкие тучи, и щупальца молний жадно шарили по беснующейся плоти Арды. И
не стало звуков, ибо стон Арды, ворочающейся в родовых конвульсиях, был
таков, что его уже не воспринимало ухо. И в молчании рушились и вздымались
горы, срывались пласты земли, и бились о горячие скалы новые реки. Словно
незримая рука мяла плоть Арды и лепила новый мир, сдирая с него засохшую
корку старой кожи. И в немоте встала волна, выше самых высоких гор Арды, и
беззвучно прокатилась -- волна воды по волнам суши... И утихла плоть Арды,
и стало слышно ее прерывистое огненное дыхание.
Когда Светильники рухнули, не было света, не было тьмы, но это был
миг Рождения Времени. И жизнь двинулась.
Когда Светильники рухнули, ужас сковал Могущества Арды, и в страхе
страхом оградили они себя. И со дна Великого Океана, из тела Арды вырвали
они клок живой плоти и создали себе мир. И имя дали ему -- Валинор. Отныне
Средиземье значило для них -- враждебный ужас, и те, кто не отвратился от
него, не были в чести у Валар...
Когда Светильники рухнули, не стало более преграды, что застила глаза
не-Светом. И он, забытый, потерянный в агонизирующем мире, увидел темноту.
Ему было страшно. Не было места на земле, которое оставалось бы твердым и
неизменным, и он бежал, бежал, бежал, обезумев, и безумный мир, не имеющий
формы и образа, метался перед его глазами, и остатки разума и сознания
покидали его. И он упал -- слепое и беспомощное существо, и слабый крик о
помощи не был слышен в реве волн, подгоняемых бешеным радостным Оссе.
...И в немоте встала волна выше самых высоких гор Арды, и на
гребне ее, как на коне, взлетел, радостно хохоча, Оссе. Долго мертвый
покой мира тяжелым грузом лежал на его плечах. Но он не смел ослушаться
господина своего Ульмо. И теперь великой радостью наполнилось сердце его,
когда увидел он, что ожил мир. И не до угроз Ульмо было ему -- он почуял
свою силу. Волна вознесла его над миром, и на высокой горе увидел он
Черного, и одежды крыльями метались за его плечами. Он смеялся. И смеялся
в ответ Оссе, проносясь на волне над Ардой. И в тот, первый День, Майя
Оссе стал союзником Черному Вале.
Вода подняла его бесчувственное тело, закрутила и выбросила на
высокий холм, и отхлынула вновь. И много раз перекатывалась через него
вода -- холодная, соленая, словно кровь, омывая его, смывая с тела грязь.
Ветер мчался над ним, сгоняя с неба мглу, смывая дым вулканов, протирая
черное стекло ночи. И когда открыл он глаза, на него тысячами глаз
смотрела Ночь. Он не мог понять -- что это, где это, почему? Это -- Тьма?
Это -- Свет? И вдруг сказал -- ЭТО и есть Свет, настоящий Свет, а не то,
что паутиной оплетало Арду, источаясь из Светильников. Оттуда ему в лицо
смотрела -- Вечность, и звезды шептали, и он называл их по именам, и они
откликались ему, тихо мерцая. Тьма несла в себе Свет бережно, словно
раковина -- жемчуг. Он уже сидел, запрокинув голову, и шептал непонятные
слова, идущие неведомо откуда, и холодный ветер новорожденной Ночи, трепал
густые локоны его темно-золотых длинных волос. И именовал он Тьму -- Ахэ,
а звезды -- Геле, а рдяный огонь вулканов, тянущий алые руки к Ночи --
Эрэ. И казалось ему, что Эрэ -- не просто Огонь, а еще что-то, но что --
понять не мог. И полюбил он искать слова, и давать сущему имена -- новые в
новом мире.
И сделал он первый шаг по земле, и увидел, что она тверда, и пошел в
неведомое. Он видел и первый Рассвет, и Солнце, и Закат, и Луну, и
удивлялся и радовался, давал имена и пел... И думал он: "Неужели ЭТО --
деяние Врага? Но ведь это красиво! Разве злое может быть так прекрасно? И
разве Враг может творить, и тем более -- красивое? Может, это ошибка,
может, его просто не поняли? Тогда ведь надо рассказать! Вернуться и
рассказать!" Он не решался искать Мелькора сам, страшась могучего Валы, и
потому решил вернуться и поведать о том, что видел.
Манве и Варда радостно встретили его.
-- Я думала, что ты погиб, что Мелькор погубил тебя! -- ласково
сказала Варда.
-- Я счастлива, что снова вижу тебя!
"Странно. Я же Майя, я не могу погибнуть!" -- удивленно подумал он.
Высокий, хрупкий, тонкий, он был похож на свечу, и темно-золотые волосы
были словно пламя. Тому, кто видел его, почему-то казалось, что он быстро
сгорит, хотя был он Майя, и смерть не была властна над ним. И когда пел он
перед троном Короля Мира, его огромные золотые глаза лучились, словно
закат Средиземья отражался в них.
Он пел о том, что видел, о том, что полюбил, и те, кто слушал его,
начинали вдруг меняться в сердце своем, и что-то творилось с их зрением --
сквозь яркий ровный свет неба Валинора они различали иной свет, и это был
-- Свет. И боязнь уходила из душ, и к Средиземью стремились сердца, и уже
не таким страшным им казался Мелькор. Светилась песнь, и создавала она --
мысль. Но встал Манве, и внезапно Золотоокий увидел его перекошенное лицо
и страшные глаза. Король Мира схватил Майя за плечи, и хватка его была
жестче орлиных когтей. Он швырнул Золотоокого наземь и прорычал:
-- Ты! Ничтожество, тварь... Как смеешь... Продался Врагу!
Дыхание Манве было хриплым, лицо его побагровело. Наверно, он ударил
бы Майя, но Варда остановила его.
-- Успокойся. Он только Майя, и слаб душой. А Мелькор искушен во лжи
и злых наваждениях. -- Ласковым был ее голос, но недобрым -- ее взгляд.
Манве снова сел.
-- Иди, -- сурово сказал он. -- Пусть Ирмо снами изгонит злые чары из
души твоей. Ступай! А вы, -- он обвел взглядом всех остальных, --
запомните: коварен Враг, и ложь его совращает и мудрейших! Но тот,-- он
возвысил голос, -- кто поддастся искушению, будет наказан, как отступник!
Запомните это!
В мягкий сумрак садов Ирмо вошел Золотоокий. Ему было горько и
больно; он не мог понять -- за что? Не мог поверить словам Манве -- "Все
это наваждение; Тьма это зло, и за Тьмой -- пустота." " Но я же видел, я
видел!" -- мучительно-болезненно повторял он, сжимая руками голову, и
слезы обиды текли по его щекам. Кто-то легко коснулся его плеча. Злотоокий
обернулся -- сзади стоял его давний друг, ученик Ирмо. Его называли
по-разному: Мастер Наваждений, Мечтатель, Выдумщик, Чародей. И все это
было правдой. Он такой и был, непредсказуемый и неожиданный, какой-то
мерцающий. И сейчас Золотоокий смутно видел его в мягком сумраке садов.
Только глаза -- завораживающие, светло-серые, ясные. Казалось, он
улыбался, но неуловимой была эта улыбка на красивом лице, смутном в тени
темного облака волос. Его одежды были мягко-серыми, но в складках они
мерцали бледным золотом и темной сталью. Золотоокий посмотрел на него, и в
его мозгу вспыхнуло новое слово -- Айо, и это слово значило все, чем был
ученик Ирмо,
-- Что случилось? -- спросил он, и голос его был глубок и мягок.
-- Мне не верят, -- со вздохом, похожим на всхлип, сказал Золотоокий.
-- Расскажи, -- попросил Айо, и Золотоокий заговорил -- с болью, с
обидой, словно исповедуясь. И, когда он закончил, Айо положил ему руки на
плечи и внимательно, серьезно посмотрел в глаза Золотоокого, и лицо его в
этот миг стало определенным -- необыкновенно красивым и чарующим.
-- Это не наваждение, поверь мне. Это не наваждение. Я-то знаю, что
есть наваждение, а что -- истина.
-- Но почему тогда?
-- Я не знаю. Надо подумать. Надо увидеть мне самому...
-- Но я... -- он не договорил. Айо коснулся рукой его лба и властно
сказал:
-- Спи.
И Золотоокий тихо опустился на землю; веки его словно налились
свинцом, голова упала на плечо... Он спал.
Сказала Йаванна, горько плача:
-- Неужели все, что делала я, погибло? Неужели прекрасные Дети
Илуватара очнутся в пустой и страшной земле?
И встала ее ученица, по имени Весенний Лист.
-- Госпожа, позволь мне посетить Сирые Земли. Я посмотрю на то, что
осталось там, и расскажу тебе.
На то согласилась Йаванна, и Весенний Лист ушла во тьму.
Почва под ногами была мягкой и еще теплой, ибо ее покрывал толстый
слой извергнутого вулканами пепла. Как будто кто-то нарочно приготовил эту
живую новую землю, чтобы ей, ученице Йаванны, выпала высокая честь
опробовать здесь, в страшном, пустом, еще не устроенном мире свое
искусство. Соблазн был велик. С одной стороны, следовало, конечно,
вернуться в Валинор и рассказать о пустоте и сирости Арды, а с другой --
очень хотелось сделать что-нибудь самой, пока некому запретить или
указать, что делать... Очень хотелось. И она подумала -- не будет большой
беды, если я задержусь. Совсем немножко, никто и не заметит. Она не
думала, что сейчас идет путем Черного Валы -- пытается создать свое. Она
не осознала, что видит. Видит там, где видть не должна, потому, что в
Средиземьи -- тьма, и она знала это, а во тьме видеть невозможо. Но сейчас
ей было не до того. Она слушала землю. А та ждала семян. И Весенний Лист
прислушалась, и услышала голоса нерожденных растений, и радостно подумала
-- значит, не все погибло, когда Светильники рухнули. То, что было
способно жить в новом мире -- выжило. Она взяла горсть теплой, мягкой
рассыпчатой земли, и была она черной, как Тьма, и, как Тьма, таила в себе
жизнь. И Весенний Лист пошла по земле, пробуждая семена. Она видела Солнце
и Луну, Звезды -- но не удивлялась. Почему-то не удивлялась. Некогда было.
Да и не могла она осознать этого -- пока. А все росло, тянулось к небу, и,
вместе с деревьями и травами, поднимался к небу ее взгляд. И забыла она о
Валиноре, захваченная красотой живого мира.
И все же скучно было ей одной. И потому появились в мире поющие
деревья и говорящие цветы, цветы, что поворачивали свои головки к Солнцу
всегда, даже в пасмурный день. И были цветы, что раскрывались только
ночью, не вынося Солнца, но приветствуя Луну. Были цветы, что зацветают
только в избранный день, в избранный час -- и не каждый год случалось
такое. Ночью Колдовства она шла среди светящихся зловеще-алым цветков
папоротника, что были ею наделены спящей душой, способной исполнять
желания. Но такое бывало лишь в избранный час. Со дна прудов всплывали
серебряные кувшинки и мерно качались на черной воде, и она шла в венке из
огромных подводных цветов. Она давала души растениям, и они говорили с
нею. И духи живого обретали образы и летали в небе, качались на ветвях и
смеялись в озерах и реках.
И вырастила она растения, в которых хотела выразить двойственность
мира. В их корнях, листьях и цветах жили одновременно смерть и жизнь, и
полны были они яда, который при умелом использовании становился сильнейшим
лекарством. Но более всего ей удавались растения, что были совсем
бесполезны, и смысл их был лишь в их красоте. Запах, цвет, форма -- ей так
нравилось колдовать над ними! Она была счастлива, и с ужасом думала о
возвращении. Ей казалось, что все, что она создала, будет отнято у нее и
убито... Но она гнала эти мысли.
В тот день она разговаривала с полевыми цветами.
-- Ну, и какая же от вас польза? Что мы скажем госпоже Йаванне в вашу
защиту, а? Никакой пользы. Только глазки у вас такие красивые... Что же
мы будем делать? Как нам оправдать наше существование, чтоб не прогнали
нас?
-- Наверное, сказать, что мы красивы, что пчелы будут пить наш
нектар, что те, кто еще не родились, будут нами говорить... Каждый цветок
станет словом. Разве не так?
Весенний Лист резко обернулась. У нее за спиной стоял кто-то высокий,
зеленоглазый, с волосами цвета спелого ореха. Одежда его была коричневой,
и рог охотника висел на поясе. Сильные руки были обнажены до плеч, волосы
перехвачены тонким ремешком. Весенний Лист недовольно посмотрела на
пришельца.
-- Ты кто таков, -- спросила она. -- Зачем ты здесь?
-- Я Охотник. А зачем -- зачем... наверное, потому, что надоело
смотреть, как Ороме воротит нос от моих тварей.
-- Как это? -- засмеялась она. "Воротит нос" -- показалось очень
смешными словами.
-- Говорит, что мои звери бесполезны. Он любит лошадей и собак --
чтобы травить зверей Мелькора. Да только есть ли эти звери? А в Валиноре
он учит своих зверюг травить моих тварей... Я говорил ему -- не лучше ли
натаскивать собак все же в Средиземьи, на злых зверях... А он убивает
моих. Тогда я дал им рога, зубы и клыки -- защищаться. А он разгневался и
прогнал меня. Вот я и ушел в Средиземье. Вот я и здесь.
Он широко улыбнулся.
-- Зато никто не мешает творить бесполезное -- так он зовет моих
зверей. А я думаю -- то, что красиво, не бесполезно хотя бы потому, что
красиво. Смотри сама!
И она видела оленей, и лис, таких ярких, словно язычки пламени. Она
видела волков -- Охотник сказал, что они еще покажут собакам Валинора. И
отцом их был Черный Волк -- бессмертный волк, волк говорящий. И они ехали
по земле, она -- на Белом Тигре, он -- на Черном Волке. И не хотелось им
расставаться -- они творили Красоту. Охотник сотворил птиц для ее лесов и
разноцветных насекомых -- для трав и цветов, зверей полевых и лесных, и
гадов ползучих, и рыб для озер, прудов и рек. Все имело свое место, все
зависели друг от друга, и все прочнее Живая Красота связывала Охотника и
Весенний Лист.
И вот случилось, что ночью они увидели что-то непонятное, тревожное и
прекрасное. Две гибких крылатых тени парили беззвучно в ночи, кружась в
лучах луны. Это был танец, медленный, колдовской, и они стояли,
завороженные, не смея и не желая пошевелиться, и странная глуховатая
музыка звучала в их сердцах.
-- Что это? Кто это? -- изумленным шепотом сказала Весенний Лист,
глядя огромными глазами в лицо Охотнику.
-- Не знаю... Это не мое. Ороме такого не создать...
И они переглянулись, пораженные внезапной мыслью: "Неужели Враг?" Но
разве он может создавать, тем более -- такое?
И Отцы зверей помчались на северо-восток, унося своих седоков в
страшные владения Врага.
Он спал, но сон его был не совсем сном. Ибо казалось ему, что он в
Арде -- везде и повсюду одновременно, в Валиноре и в Сирых Землях, и видит
и слышит все, что творится. Он видел все -- но ничего не мог. Не мог
крикнуть, что звезды -- геле -- не творение Варды, что это и есть Свет...
Он видел, как ушел Артано; он даже позавидовал ему, ибо знал, что у него
не хватит силы духа уйти ко Врагу... А Врага он уже не мог называть
Врагом. И слова, идущие из ниоткуда, дождем падали в сердце его, и он
понял смысл имени -- Мелькор. И последняя цепь, что держала на привязи
сознание, лопнула, и оно слилось со зрением. Он прозрел. А потом он увидел
над собой прекрасное лицо Айо. Он знал, что это -- сон. Но Айо мог
входить в любые сны, и сейчас он выводил из сна Золотоокого.
-- Все что ты видел -- истина,-- тихо говорил Айо. -- Истина и то,
что Король Мира и Варда не хотят, чтобы это видели. Иначе они потеряют
власть. Просто.
Золотоокий молчал. Терять веру всегда тяжко. Наконец, он поднял
голову.
-- Я не могу больше, -- с болью проговорил он. -- Надо уходить.
-- К Врагу ?
-- Нет. Просто уходить. Не "к кому" -- "откуда".
-- Тебя не отпустят.
-- Все равно. Иначе лучше бы не просыпаться...
-- Хорошо. Постараюсь помочь. Но тогда уйду и я... Как же отпустить
тебя одного -- такого,-- грустно улыбнулся Айо.
Были ли то чары Айо, или действительно Манве и Варда больше не желали
видеть Золотоокого здесь, но его отпустили. Правда, он уходил под
предлогом встречи эльфов, и ему было строго приказано с ними вернуться...
Ирмо же легко отпустил Айо, и друзья ушли вместе.
Они выходили из Озера слабые, беспомощные, испуганные, совсем нагие.
А земля эта не была раем Валинора. И они дрожали от холодного ветра и
жались друг к другу, боялись всего, боялись этого огромного чудовищного
подарка Эру, что упал им в слабые, не подготовленные к этому руки --
боялись Средиземья. Ночь рождения была безлунной, непроглядной, и в
темноте таился страх. И только там, наверху, светилось что-то доброе и
красивое, и один из эльфов протянул вверх руки, словно просил о помощи, и
позвал:
-- Эле !
Тот, кто пришел к ним первым, откликнувшись на их зов, носил черные
одежды, и те, что ушли с ним, стали Эльфами Тьмы, хотя им было дано
ощутить и познать радость Света раньше всех своих собратьев. Ибо было им
дано -- видеть.
Тот, кто пришел к ним вторым, был огромен, громогласен и блистающ, и
многие эльфы в ужасе бежали от него в ночь, и ужас сделал из них орков.
Те же, что ушли с ним из Средиземья, стали Эльфами Света, хотя и не знали
Света истинного.
Те, кто пришли к ним вслед за первыми, были очень похожи на них, но
гораздо мудрее. И эльфы, слушавшие песни Золотоокого и видевшие наваждения
Айо, полюбили Средиземье и остались здесь навсегда. Они разделились на
разные племена и по-разному говорили они, но в Валиноре их всех звали
Авари Ослушники.
Так Золотоокий нарушил приказ Короля Мира, ибо остался в Средиземье.
Так остался в Средиземье Айо. Так не вернулся Охотник, ибо хотел он
творить. Так не вернулась Весенний Лист, ибо остался в Средиземие Охотник.
А Оссе не покидал Средиземье никогда.
