Успенский Глеб
'Четверть' лошади
ГЛЕБ УСПЕНСКИЙ
"ЧЕТВЕРТЬ" ЛОШАДИ
I
...Кажется, во всей "нашей округе" нет среди местной обывательской интеллигенции (даже самого высокого сорта) такого страстного любителя местных статистических "данных", каким совершенно неожиданно оказался я, деревенский обыватель, пишущий эти строки. Огромные кипы и связки изданий статистического комитета, обязательно получаемые деревенской, обывательской интеллигенцией, постоянно и повсюду производили и производят на нее какое-то удручающее впечатление. Получишь, бывало, такую толстую книгу, подержишь в руке, почему-то непременно вздохнешь и положишь на полку; так эти книги и покоятся недвижимо там, где их положат.
А между тем только ведь в этих-то толстых скучных книгах и сказана цифрами та "сущая" правда нашей жизни, о которой мы совершенно отвыкли говорить человеческим языком, и нужно только раз получить интерес к этим дробям, нулям, нуликам, к этой вообще цифровой крупе, которою усеяны статистические книги и таблицы, как все они, вся эта крупа цифр начнет принимать человеческие образы и облекаться в картины ежедневной жизни, то есть начнет получать значение не мертвых и скучных знаков, а, напротив, значение самого разностороннейшего изображения жизни.
И все-таки, не случись со мной одного самого (как увидит читатель ниже) ничтожного обстоятельства, я бы никогда не вошел во вкус этих, покрытых какою-то черною мушкарой, страниц и никогда бы не понял многозначительности выводов из этой цифровой мушкары, всегда казавшихся мне, как коренному "обывателю", совершенно нестоящим делом и пустопорожним словоизвержением. Никогда не думая серьезно вникать в это дело, мы, однако ж, не прочь иной раз вложить в цифры и собственный свой смысл, сделать собственные свои выводы, и всякий раз делаем это, конечно, только "для смеху".
Бывают в нашей пустопорожней обывательской жизни такие минуты, когда мы умеем облаять все в настоящем порядке вещей. Вот только в такие-то минуты универсального облаивания текущей действительности, в числе прочих подлежащих облаянию сюжетов, не минует нашего издевательства и статистика, не минует только потому, что настроение минуты требует всестороннейшего облаивания жизни.
- В деревне Присухине, - издевается в такие минуты какой-нибудь обыватель, - школа имеет тридцать учеников, в деревне Засухине двадцать, а в деревне Оплеухине всего два ученика... Из этого, изволите видеть, следует такой средний вывод, что средним числом на школу - по семнадцати человек и еще какой-то нуль, да еще и около нуля какая-то козявка...
Это все равно, ежели бы я взял миллионщика Колотушкина, у которого в кармане миллион, присоединил к нему просвирню Кукушкину, у которой грош, так тогда в среднем выводе на каждого и вышло бы по полумиллиону. Просто нужно за чтонибудь деньги брать! Очень просто!
- Да! из-за чего это Болванкин на собрании с своим кирпичом совался? спрашивает кто-нибудь во время этого обличительного монолога. "Кто-нибудь" спрашивает просто зря, от нечего делать. Но так как "облаивание" коснулось статистики, то не мудрено услыхать и ответ на этот случайный вопрос, подходящий к подлежащей облаиванию теме.
- А как же! - ответствует другой из занимающихся облаиванием собеседников. - По статистическим данным на каждую печную трубу приходится шесть рождаемостей, а на каждую курную избу две рождаемости и четыре смертности. Следовательно, ежели земство купит по дешевой цене кирпич у Болванкина и станет раздавать его бабам для устройства печейголландок в курных избах, то сейчас же бабы будут производить шесть процентов рождаемости - и, следовательно, купец Болванкин отличнейшим образом продаст свой кирпич, который у него уж и так развалился и который со всем, с заводом и с Болванкиным, стоит грош. Как же ты этого не понимаешь?
Нет, брат!.. Тут в среднем выводе можно запустить лапу очень хорошо!..
Известный обывателю склад и строй окружающей его жизни, в котором слово "хапнуть" играет не последнюю роль, невольно заставляет его прилагать этот господствующий принцип и к такого рода явлениям жизни, которых он даже и не понимает совершенно, в которых ровно ничего не смыслит. Не удивительно, что в те редкие минуты праздного лаянья на всех и вся, когда, за истощением облаиваемого материала, на зубок обывателя попадается и такой неприкосновенный материал для разговора, как статистика, основной принцип "хапнуть" не покидает соображений обывателя, и он прикладывает его там, где принцип этот не имеет никакого значения. И, говоря откровенно, я не знаю ни одного статистического "столбца", который не был бы истолкован нашими коренными деревенскими обывателями именно в этом последнем смысле. И я помню положительно только один случай, когда облаиванье, начавшееся "от нечего делать" и добравшееся за истощением материала до статистики, вдруг должно было замолкнуть за полнейшею невозможностью приткнуть к облаиваемой цифре хоть каплю принципиального во всех облаиваниях обвинения, то есть слово "хапнуть", казалось, готовое сорваться с языка, вдруг не сорвалось, и облаиватель только стал в тупик.
- Неведомо чего уж и писать стали! - говорил мне однажды один из таких облаивателей, зайдя попить чайку и от нечего делать перелистывая "обзор" нашего уезда, только что полученный с почты... - Уж даже и неведомо до чего доболтались!
- Что такое?
- Одна, вишь, четверть лошади приходится, изволите видеть, на каждую какую-то там квадратную, что ли, душу. Ну что ж это означает, позвольте вас спросить?
- Как квадратную душу? Что вы, Иван Иваныч!
Иван Иваныч посмотрел в книгу и сказал:
- Ну, пес с ней! ну, ревизскую, что ли! Но что ж означает четверть лошади? Какая такая лошадиная четвертая часть?
Которая же первая-то часть у ей? Это даже, прямо сказать - насмешка одна!
- Ну как же так!
- И очень просто!.. Положительно одно издевательство!..
С кирпича, с беременной бабы, с трубы все можно что-нибудь взять и даже в карман положить... А это уж - черт знает что!
Четверть лошади!..
Лично я хотя и мог бы совершенно иначе понимать эти "цифры", подлежащие облаиванию на разные лады, но, говоря по совести, обжившись с деревенскими обывателями, также, подобно им, привык очень мало интересоваться этим множеством крупных и мелких нулей, которые мы только и видим в таблицах многотомных трудов. Быть может, подумавши, я бы и мог что-нибудь возразить Ивану Ивановичу, но простое нежелание думать серьезно и привычка ограничиваться облаиванием не вызвали меня на разговор о непостижимой цифре.
"Четверть лошади!" - подумал я и присоединился к издевательству Ивана Ивановича. Толстые томы "трудов", как и
прежде, так и после облаивания, сделанного Иваном Ивановичем, продолжали спокойно лежать на тех самых местах, где были положены, и всякий раз возбуждали во мне только глубокий вздох, когда, перечитав все, что можно было перечитать, приходилось с прискорбием увидеть, что кроме "трудов" решительно ничего для чтения нет!
Но вот совершенно неожиданно со мною происходит переворот: я собственными глазами увидел четверть лошади! и с тех пор усеянные крупными и мелкими нулями "труды" приняли в моих глазах чрезвычайное значение.
II
Да, я теперь знаю, что такое четверть лошади; знаю, что эта четверть не пустяки, что эта дробь имеет весьма серьезное значение.
Дело было так.
Я только что окончил чтение нового переводного романа, напечатанного в одном из толстых журналов, и находился в весьма тяжелом душевном настроении. Не думайте, что на нервы деревенских обывателей действуют только такие явления жизни, которые таят в себе обычную для нас сущность "хапнуть в карман", и что только такие явления волнуют и тревожат нас. Вовсе нет. Посмотрите-ко, какого переполоха наделал в нашем уездном обществе хотя бы "роман графини Лиды".
Все, что не знало иного исхода и течения жизни, кроме службы, семейной ссоры и буфета в клубе, - все вдруг заохало, застонало, заметалось, закричало и заговорило из всех сил и во весь голос. Как теперь помню, еле живой уездный аптекарь, выходя из клуба во втором часу ночи и будучи уже в таком состоянии, которое заставило его тотчас же обнять фонарный столб, все-таки нашел в себе силы закричать: "Приас-схо-нна!"
И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж - старик, она (маркиза, само собой) молодая и, само собой, Анатоль - молодой. Обман друг друга с первой страницы до последней. Обман письмами, глазами, рукопожатиями. Словом, какое-то беспрестанное воровство самых элементарных человеческих радостей, воровство, в котором не нуждалась ни во веки веков ни одна горничная, получающая восемь рублей в месяц. А тут маркиза, и не может жить на белом свете иначе, как "украдучи" да "уворуючи"! Впрочем не в подробностях романа дело, а только в том, что мне было скучно от него и я ушел гулять.
Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:
- То-то - кабы лошадь была!
Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове "лошадь" вспомнил фразу Ивана Ивановича:
- Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?
"А может быть, - мелькнуло мне, - именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?.."
- Как же без лошади? - сказал мужской голос. - Без лошади пропадешь!
"Как же, в самом деле, без лошади? - подумалось мне. - Как же с одной четвертью-то?"
Что-то сказало мне, что передо мной - не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.
Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что "четверть" лошади не представляет ничего хорошего.
- Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! - сказал он тоскливо.
- То-то без лошади-то неспособно! - сказала дробь-баба.
- Далеко ль до покосу-то?
- Да версты две будет.
- Так ты вот как! - задумчиво сказал мужик, деленный на десять. - Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?
- А девчонка-то как?
- Пойдет!
- Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.
- Это верно! - сказал мужик и стал опять думать.
Стала думать и дробь-баба.
И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:
- Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом...
- Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?
- И то правда! - сказал мужик задумчиво и опять стал думать так же крепко, как думала дробь-баба.
Первый, по-видимому, додумался мужик; в его лице чтото оживилось, и он с большим оживлением проговорил:
- Тогда окончательно я тебе скажу - вот мой совет:
сымай платок с плеч!
- Что ж будет?
- Сымай! Увидишь!
Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:
- Ну?
- Ну, теперь гляди! - сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов. - Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!
Он подошел к девочке и, взяв ее под мышки, поднял.
- Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться!
к маменьке на шею!.. Раз!
Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.
- Ох, ты меня удушишь, Пашутка! - тихо прошептала мать. - Что ж будет?
- Погоди, не торопись! - суетился мужик. - Барин! - крикнул он мне. Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь!
подними платок, мне девчонки нельзя пустить.
Я поднял платок и подал мужику.
- Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!
Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и под мышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.
- Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет! - в восторге воскликнул мужик. - Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..
Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.
- Ну, ты не дергай меня! Мне под шеей тянет, - сказала мать, - сиди смирно!
- Бери обед! Бери косу! - оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, - и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла на одном месте, прилаживая половчее то косу, то полушубок, то половик.
- Аи не ладно? - все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.
- Не... - прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.
- Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!
Вали, брат! Третий звонок! Трогай!
- Ну спасибо! - сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.
- Кабы лошадь-то была!.. - перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.
Но я уже не слушал его слов.
Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.
И я пошел поэтому вслед за бабой.
III
Баба шла с такою осторожностью, вытяжкой и с такой тщтельностью балансировала среди обременявших ее тяжестей, что мне невольно вспомнилась акробатка, которую я видел когда-то, где-то в загородном саду. Она, так же как и баба, балансировала с величайшею осторожностью на тонкой проволоке, вися над землей и толпой зрителей. Да, ведь и на ней лежит бремени не меньше, чем на бабе, и у нее по статистическим данным оказывается 00 отцовской заботы, 00 материнской любви, и затем уже в целых числах идет алчность антрепренеров и хозяев, а в десятках чисел ежеминутно чувствуются ею плотоядные глаза плотоядных людей, готовых каждую минут расхитить для собственного удовольствия ее плоть и кровь. Да, ей надо также очень, очень осторожно ходить по канату!
Нецелое число, именуемое бабой, шло все дальше и дальше, иногда весьма нетерпеливо вскрикивая на девчонку:
- Перестань за волосья хватать! ведь крепко сидишь?
чего баловаться-то?
- Тяжело тебе? - сказал я наконец, побуждаемый желанием выяснить подробности существования этой дроби.
- Знамо, не легко! - сказала дробь, но без всякого негодования. - Кабы лошадь бы была... А то вот теперь убирать сено надо, без лошади-то и трудно!
- А далеко еще до покосу?
- Порядочно еще... Мы и покос-то взяли дальний без жеребья, по этому по самому, чтобы лошадь... Не цапай, дура! Сказано тебе?..
Девчонка заплакала, но матери уж нельзя было тратить время на ее успокоение. Она шла и по слову, по два (говорить ей было неловко) изображала мне положение своих дел.
- Жеребьевые-то участки ближние и хорошие, да нам малы... Мы без жеребьев взяли дальник, с зарослью... Они будут вдвое против жеребьевых-то на душу... Жеребьевый на душу...
По словечку, прерывая речь тяжелым дыханием, баба рассказала мне и о том, что у них уже есть и сбруя. И сбруя эта вышла им как-то случайно: просто бог дал. Жила у них два года одна старушка, бедная, у которой внук в Петербурге учился в шорниках, и вот когда внук стал сам работать "от себя", то вытребовал и старушку бабушку и в благодарность за ее содержание прислал полный комплект сбруи с большой уступкою. За эту сбрую еще на заплачено, а заплатится тогда, когда продадут сено, тогда вот можно будет "обдумать"
(пока!) и насчет лошади. Предстоит еще маленькая неприятность и с этим самым сеном: вывезти его будет не на чем (всего четверть лошади), а если урожай сена будет велик, то, пожалуй, на месте придется его продать так дешево, что "обдумать" лошадь можно будет уже не ранее, как еще через год.
Слушая эту прерывистую, задыхающуюся речь бабы, я иногда приходил к мысли подойти и помочь ей. Но строго "научный метод", которому я старался следовать в моих наблюдениях, вовремя останавливал меня. Однажды баба даже остановилась, закашлялась, но я все-таки остался на научной почве, не подошел к ней и не испортил точности цифр статистического "столбца". Столбец так и остался столбцом, без всяких изменений, а баба покашляла, покашляла и пошла опять балансировать.
Наконец мы пришли на покос.
IV
Довольно большое пространство низменного поля, заросшего кустами прутняка, было уже уставлено копнами сена, которые в наших местах называют "кучами". В значительном количестве виднелись они в прогалинах между кустарниками и помногу, "как придется", стояли в таких местах, где было попросторнее от зарослей. Вот эти-то "кучи" и надобно было стащить в несколько стогов или же сложить в один длинный стог, видом всегда похожий на сарай, который и продается скупщикам на сажени, меряя по низу, с одной стороны от края до края.
Остановившись на покосе, баба осторожно села на землю, осторожно сложила свои тяжести, сама развязала сзади себя платок, спустила на землю Пашутку и, вся мокрая, с прилипшими к мокрым щекам и лбу волосами, некоторое время сидела молча, отдыхая и отирая мокрое лицо и шею.
Пашутка толкалась около нее и что-то клянчила, но мать так устала, что уже не обращала на это клянченье внимания. Я пристроился под куст, в тень, закурил папиросу и изучал.
- Ав-дей-эй!.. А Ав-де-э-эй! - звонко позвала баба, и скоро из-за кустов показался мужик с граблями на плече.
Усталою походкой он подошел к бабе, подхватил на руки Пашутку, которая побежала ему навстречу; не спуская ее с рук, он сел на землю, и вся семья принялась за еду, предварительно перекрестившись.
Ели молча, почти не разговаривали; ели и отдыхали в одно и то же время. Короток был обед и короток отдых.
- Как бы дозжом не брызнуло! - сказал Авдей, оглядывая небо. - Ишь, несет ветром из мокрого угла (с юга)! Пока что хоть дело разчать надо...
Он встал, опять перекрестился несколько раз, потом пошел в лес, откуда скоро раздался стук топора. Тем временем мать Пашутки всячески старалась ее укачать и уложить спать, но Пашутка, как на грех, пищала, капризничала и на что-то жаловалась. Иногда в уговариваниях матери слышалась какая-то раздражительная нота; ей нельзя было держать Пашутку на руках, сидеть сложа руки. Ей предстояла трудная работа.
- Не спит, постреленок! - сказала она Авдею, когда тот вышел из лесу.
Это известие, очевидно, очень опечалило Авдея. Держа на плече две большие жерди, которые он принес из лесу, он задумчиво остановился перед женой и задумчиво смотрел на Пашутку.
- Авось она одна побудет? - нерешительно спросил он жену.
- Вестимо, одной надо быть!.. Хошь и поплачет, делать нечего... Плачь не плачь, а делать нечего!..
- Ничего! - успокоительно сказал отец, подсаживаясь к Пашутке. - Ты, Пашуха, сиди да гляди, что мы с мамкой будем делать... Будешь? Мы тутотка вот, и даже недалеко!..
Будешь смирно сидеть?.. Гостинку дам, как домой воротимся, право! Целую баранку дам! Будешь?
Пашутка что-то прошептала.
- Ну и хорошо! Дай-кось я тебя поцелую, головку поглажу... Ну, Авдотья, пойдем!
Пашутка исполняла свое слово и сидела смирно, потому что отец и мать были недалеко и на ее глазах делали свое дело.
А дело это было трудное...
- Вот без лошади-то!.. - горько говорил Авдей.
- Ну уж, чего разговаривать! - не желая пустословить и, очевидно, вся напрягшись для тяжкого труда, довольно резко сказала его жена. Подсовывай жердье-то!
Так как на одной четверти лошади нельзя возить сена, то нашим дробям пришлось подсовывать под каждую сенную кучу по две жерди рядом, браться за концы этих жердей, точно за носилки, и, подняв тяжесть не менее четырех пудов, тащить ее к той куче, где предполагалось сложить стог.
Жерди были подведены; четырехпудовая куча сена плотно притискивала их к земле, низменной и болотистой.
- Ну-ко, господи благослови! - сказал Авдей, становясь вперед; согнувшись, он занес руки назад, захватил концы жердей и проговорил, не поднимая их и не разгибаясь: - Ты - не вдруг, Авдотья, налегай! Помаленьку! не сразу подхватывай! Приладься!..
Авдотья знала всю трудность дела и изловчалась. Лиха беда была поднять, а там уж нужно было только держаться цепко за концы, а четыре пуда не оторвут рук от плечей. Раза три они оба приналегали на кучу, то сзади Авдотья, то спереди Авдей, и понемногу она сдвинулась с места, отсосалась от сырой земли, и наконец с значительным усилием они оба стали приподнимать ее. Для Авдотьи это было особенно трудно и требовало весьма значительного калеченья ее тела.
Подхватить концы жердей сразу ей было, очевидно, не по силам, и она, положив один конец жерди на колено, обеими руками вцепилась в конец другой жерди, подняла ее, высвободила одну руку и схватилась ею за конец жерди, который лежал у нее на колене. Наконец они оба выпрямились и пошли.
Пошли, держась прямо, как струна.
Прямо, как струна, идет крестьянин за сохой; он, по-видимому, только идет, и ничего нет удручающего вас, наблюдателя, в этой походке, но подойдите к нему поближе, посмотрите на эту спину, как бы не умеющую согнуться, - она вся дрожит; нет в ней места даже величиной с булавочную головку, которое бы не трепетало самым напряженнейшим усилием. Нужно затаить дух, собрать в себе все силы, обуздать каждый мускул, страдающий от тяжести, которую ему приходится преодолеть, заставить его исполнять трудное дело, не дать ему ни малейшей воли, и вот отчего твердой походкой идущий по пашне человек, кажущийся таким непоколебимо спокойным, на самом деле каждый шаг свой одолевает страшным напряжением нервов, таким напряжением, что вздохнуть можно, только дойдя до конца полосы, то есть до поворота. Но настоящий крестьянин не останавливается для передышки на поворотах, а скорее идет далее, зная, что, отдохнув хоть с минуту, ослабнешь и потом будет трудней.
Вот с таким-то невероятным напряжением сил подняли и несли четырехпудовую кучу сена Авдей и Авдотья. Малейшая часть тела в каждом из них была натянута, напряжена, как струна. Конечно, потом они, наверное, оба и "не так" еще "разойдутся", и нервами эти люди сделают то, что не сделать настоящей силой; но теперь мне с моей строго научной точки зрения было положительно даже смотреть-то трудно на это, по-видимому, совершенно простое дело.
Кроме тяжести, оттягивавшей руки утомленных уже косьбой людей, успешность их работы в самом начале была отравлена Пашуткой. Покуда отец и мать были у ней на глазах, она молчала, не спуская с них своих глазенок, но когда они пошли и она увидела, что они уходят, она огласила пространство необычайным плачем и криком. Я видел попытки Авдея и Авдотьи повернуться к ней лицом, посмотреть, узнать: что с ней? но куча сена не желала уступить из физических сил мужа и жены ни одной капли, и Авдей с Авдотьей могли только ускорить шаг, то есть сделать еще большее напряжение, но остановиться уже не могли.
Но зато спустя несколько минут, в течение которых рев Пашутки дошел до невероятной степени, я увидел, что крик этот не остался для родителей ее гласом вопиющего в пустыне.
И Авдей и его жена буквально сломя голову неслись из леса, направляясь к Пашутке. Не добежав до нее, они даже побросали жердья и в страшном испуге бросились к дочери.
- Аи укусило тебя? - кричал Авдей.
- Не казюлька ли какая поганая укусила? - впопыхах говорила Авдотья, почти упав на землю около Пашутки и тотчас же осматривая ее голые ноги.
- Экое место чертово! Сколько их, гадюков, тут разведено, ехидное! Что, не тронули ее?
- Не видать ничего!.. Чего ты орешь-то? - в сердцах сказала Авдотья и шлепнула Пашутку.
- Ну, будет! - сказал Авдей. - Чего уж! Вестимо, одна осталась... Испужалась... Я спужался - думал, не гадюка ли?
Помереть ведь можно от нее, от поганой! А то что уж ты так!
Вестимо, малый ребенок... Эх, лошади-то нету!.. Сидела бы на возу, песни пела... Ну, да ничего, Пашутка, делать нечего!
Уж как-никак, а надыть с собой брать... Босиком ей по кошеному-то далеко не уйтить, а криком душу надорвет... Ну, ничего!.. Уж как-никак, Авдотья, а с собой надо взять? - спросил он.
Не дожидаясь ответа Авдотьи, Авдей взял Пашутку на руки и понес к новой куче сена. Покуда они подводили под кучу жерди, Пашутка сидела на траве. Но когда жерди были подведены, Авдей подошел к Пашутке, взял ее на руки и понес к сену.
- Ну, баловница, садись сюда, в ямку-то... Поедем вместе! Ладно так-то?
Пашутка что-то пропищала.
- Ну, сиди смирно!
- У, паскудная! - с сердцем сказала измученная Авдотья.
- Ну, что уж... Берись!..
- Горластый черт, покою нет!..
И опять муж и жена согнулись вперегиб, и опять раза по три, по четыре приладились и присноровились поднять кучу, причем уже нужно было робеть и за Пашутку: как бы не свалилась, жерди качаются - но в конце концов, с еще большим напряжением нервов, муж и жена одолели-таки увеличенную Пашуткою тяжесть. Кроме тяжести жердей, тяжести сена, прибавилась еще и тяжесть Пашутки. Что делать! У бедных людей была только четвертая часть лошади, и поэтому недостающие части лошадиной силы они должны были взять на себя.
V
Все время я, как уже сказано ранее, держался в моем поведении строго научного метода. Но после того как куча сена на моих глазах оказалась с увеличившимся содержанием, я почувствовал, что едва ли можно еще дополнить чем-нибудь новым уже и без того слишком многосложное содержание статистической дроби. "Что еще может быть добавлено в ее объяснение?" спрашивал я сам себя и положительно не перенес бы дальнейшей строгости в сохранении себя на научной точке зрения, если бы в самом деле к виденному можно было бы что-нибудь добавить еще. Мне было довольно простого умножения количества видимых глазами куч на силы двух человеческих существ, чтобы тотчас же прекратить продолжение моего исследования.
И я действительно не мог продолжать его. Я ушел домой...
Что я могу знать, живя в деревне? Но цифры, которые я до сих пор игнорировал и которые я неожиданно увидал во образе человеческом, - цифры могут мне помочь разобраться в человеческих единицах и дробях. И с тех пор я предался статистике, а чтобы доказать читателю, что плоды моих усилий были не тщетны, я расскажу ему самый крошечный эпизодик, случившийся со мною по поводу еще одной самой маленькой человеко-дроби.
"ЧЕТВЕРТЬ" ЛОШАДИ
I
...Кажется, во всей "нашей округе" нет среди местной обывательской интеллигенции (даже самого высокого сорта) такого страстного любителя местных статистических "данных", каким совершенно неожиданно оказался я, деревенский обыватель, пишущий эти строки. Огромные кипы и связки изданий статистического комитета, обязательно получаемые деревенской, обывательской интеллигенцией, постоянно и повсюду производили и производят на нее какое-то удручающее впечатление. Получишь, бывало, такую толстую книгу, подержишь в руке, почему-то непременно вздохнешь и положишь на полку; так эти книги и покоятся недвижимо там, где их положат.
А между тем только ведь в этих-то толстых скучных книгах и сказана цифрами та "сущая" правда нашей жизни, о которой мы совершенно отвыкли говорить человеческим языком, и нужно только раз получить интерес к этим дробям, нулям, нуликам, к этой вообще цифровой крупе, которою усеяны статистические книги и таблицы, как все они, вся эта крупа цифр начнет принимать человеческие образы и облекаться в картины ежедневной жизни, то есть начнет получать значение не мертвых и скучных знаков, а, напротив, значение самого разностороннейшего изображения жизни.
И все-таки, не случись со мной одного самого (как увидит читатель ниже) ничтожного обстоятельства, я бы никогда не вошел во вкус этих, покрытых какою-то черною мушкарой, страниц и никогда бы не понял многозначительности выводов из этой цифровой мушкары, всегда казавшихся мне, как коренному "обывателю", совершенно нестоящим делом и пустопорожним словоизвержением. Никогда не думая серьезно вникать в это дело, мы, однако ж, не прочь иной раз вложить в цифры и собственный свой смысл, сделать собственные свои выводы, и всякий раз делаем это, конечно, только "для смеху".
Бывают в нашей пустопорожней обывательской жизни такие минуты, когда мы умеем облаять все в настоящем порядке вещей. Вот только в такие-то минуты универсального облаивания текущей действительности, в числе прочих подлежащих облаянию сюжетов, не минует нашего издевательства и статистика, не минует только потому, что настроение минуты требует всестороннейшего облаивания жизни.
- В деревне Присухине, - издевается в такие минуты какой-нибудь обыватель, - школа имеет тридцать учеников, в деревне Засухине двадцать, а в деревне Оплеухине всего два ученика... Из этого, изволите видеть, следует такой средний вывод, что средним числом на школу - по семнадцати человек и еще какой-то нуль, да еще и около нуля какая-то козявка...
Это все равно, ежели бы я взял миллионщика Колотушкина, у которого в кармане миллион, присоединил к нему просвирню Кукушкину, у которой грош, так тогда в среднем выводе на каждого и вышло бы по полумиллиону. Просто нужно за чтонибудь деньги брать! Очень просто!
- Да! из-за чего это Болванкин на собрании с своим кирпичом совался? спрашивает кто-нибудь во время этого обличительного монолога. "Кто-нибудь" спрашивает просто зря, от нечего делать. Но так как "облаивание" коснулось статистики, то не мудрено услыхать и ответ на этот случайный вопрос, подходящий к подлежащей облаиванию теме.
- А как же! - ответствует другой из занимающихся облаиванием собеседников. - По статистическим данным на каждую печную трубу приходится шесть рождаемостей, а на каждую курную избу две рождаемости и четыре смертности. Следовательно, ежели земство купит по дешевой цене кирпич у Болванкина и станет раздавать его бабам для устройства печейголландок в курных избах, то сейчас же бабы будут производить шесть процентов рождаемости - и, следовательно, купец Болванкин отличнейшим образом продаст свой кирпич, который у него уж и так развалился и который со всем, с заводом и с Болванкиным, стоит грош. Как же ты этого не понимаешь?
Нет, брат!.. Тут в среднем выводе можно запустить лапу очень хорошо!..
Известный обывателю склад и строй окружающей его жизни, в котором слово "хапнуть" играет не последнюю роль, невольно заставляет его прилагать этот господствующий принцип и к такого рода явлениям жизни, которых он даже и не понимает совершенно, в которых ровно ничего не смыслит. Не удивительно, что в те редкие минуты праздного лаянья на всех и вся, когда, за истощением облаиваемого материала, на зубок обывателя попадается и такой неприкосновенный материал для разговора, как статистика, основной принцип "хапнуть" не покидает соображений обывателя, и он прикладывает его там, где принцип этот не имеет никакого значения. И, говоря откровенно, я не знаю ни одного статистического "столбца", который не был бы истолкован нашими коренными деревенскими обывателями именно в этом последнем смысле. И я помню положительно только один случай, когда облаиванье, начавшееся "от нечего делать" и добравшееся за истощением материала до статистики, вдруг должно было замолкнуть за полнейшею невозможностью приткнуть к облаиваемой цифре хоть каплю принципиального во всех облаиваниях обвинения, то есть слово "хапнуть", казалось, готовое сорваться с языка, вдруг не сорвалось, и облаиватель только стал в тупик.
- Неведомо чего уж и писать стали! - говорил мне однажды один из таких облаивателей, зайдя попить чайку и от нечего делать перелистывая "обзор" нашего уезда, только что полученный с почты... - Уж даже и неведомо до чего доболтались!
- Что такое?
- Одна, вишь, четверть лошади приходится, изволите видеть, на каждую какую-то там квадратную, что ли, душу. Ну что ж это означает, позвольте вас спросить?
- Как квадратную душу? Что вы, Иван Иваныч!
Иван Иваныч посмотрел в книгу и сказал:
- Ну, пес с ней! ну, ревизскую, что ли! Но что ж означает четверть лошади? Какая такая лошадиная четвертая часть?
Которая же первая-то часть у ей? Это даже, прямо сказать - насмешка одна!
- Ну как же так!
- И очень просто!.. Положительно одно издевательство!..
С кирпича, с беременной бабы, с трубы все можно что-нибудь взять и даже в карман положить... А это уж - черт знает что!
Четверть лошади!..
Лично я хотя и мог бы совершенно иначе понимать эти "цифры", подлежащие облаиванию на разные лады, но, говоря по совести, обжившись с деревенскими обывателями, также, подобно им, привык очень мало интересоваться этим множеством крупных и мелких нулей, которые мы только и видим в таблицах многотомных трудов. Быть может, подумавши, я бы и мог что-нибудь возразить Ивану Ивановичу, но простое нежелание думать серьезно и привычка ограничиваться облаиванием не вызвали меня на разговор о непостижимой цифре.
"Четверть лошади!" - подумал я и присоединился к издевательству Ивана Ивановича. Толстые томы "трудов", как и
прежде, так и после облаивания, сделанного Иваном Ивановичем, продолжали спокойно лежать на тех самых местах, где были положены, и всякий раз возбуждали во мне только глубокий вздох, когда, перечитав все, что можно было перечитать, приходилось с прискорбием увидеть, что кроме "трудов" решительно ничего для чтения нет!
Но вот совершенно неожиданно со мною происходит переворот: я собственными глазами увидел четверть лошади! и с тех пор усеянные крупными и мелкими нулями "труды" приняли в моих глазах чрезвычайное значение.
II
Да, я теперь знаю, что такое четверть лошади; знаю, что эта четверть не пустяки, что эта дробь имеет весьма серьезное значение.
Дело было так.
Я только что окончил чтение нового переводного романа, напечатанного в одном из толстых журналов, и находился в весьма тяжелом душевном настроении. Не думайте, что на нервы деревенских обывателей действуют только такие явления жизни, которые таят в себе обычную для нас сущность "хапнуть в карман", и что только такие явления волнуют и тревожат нас. Вовсе нет. Посмотрите-ко, какого переполоха наделал в нашем уездном обществе хотя бы "роман графини Лиды".
Все, что не знало иного исхода и течения жизни, кроме службы, семейной ссоры и буфета в клубе, - все вдруг заохало, застонало, заметалось, закричало и заговорило из всех сил и во весь голос. Как теперь помню, еле живой уездный аптекарь, выходя из клуба во втором часу ночи и будучи уже в таком состоянии, которое заставило его тотчас же обнять фонарный столб, все-таки нашел в себе силы закричать: "Приас-схо-нна!"
И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж - старик, она (маркиза, само собой) молодая и, само собой, Анатоль - молодой. Обман друг друга с первой страницы до последней. Обман письмами, глазами, рукопожатиями. Словом, какое-то беспрестанное воровство самых элементарных человеческих радостей, воровство, в котором не нуждалась ни во веки веков ни одна горничная, получающая восемь рублей в месяц. А тут маркиза, и не может жить на белом свете иначе, как "украдучи" да "уворуючи"! Впрочем не в подробностях романа дело, а только в том, что мне было скучно от него и я ушел гулять.
Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:
- То-то - кабы лошадь была!
Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове "лошадь" вспомнил фразу Ивана Ивановича:
- Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?
"А может быть, - мелькнуло мне, - именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?.."
- Как же без лошади? - сказал мужской голос. - Без лошади пропадешь!
"Как же, в самом деле, без лошади? - подумалось мне. - Как же с одной четвертью-то?"
Что-то сказало мне, что передо мной - не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.
Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что "четверть" лошади не представляет ничего хорошего.
- Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! - сказал он тоскливо.
- То-то без лошади-то неспособно! - сказала дробь-баба.
- Далеко ль до покосу-то?
- Да версты две будет.
- Так ты вот как! - задумчиво сказал мужик, деленный на десять. - Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?
- А девчонка-то как?
- Пойдет!
- Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.
- Это верно! - сказал мужик и стал опять думать.
Стала думать и дробь-баба.
И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:
- Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом...
- Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?
- И то правда! - сказал мужик задумчиво и опять стал думать так же крепко, как думала дробь-баба.
Первый, по-видимому, додумался мужик; в его лице чтото оживилось, и он с большим оживлением проговорил:
- Тогда окончательно я тебе скажу - вот мой совет:
сымай платок с плеч!
- Что ж будет?
- Сымай! Увидишь!
Баба опустила на землю горшок, завязанный в тряпке, положила туда же косу, полушубок, половик, развязала большой платок, обхватывавший грудь и завязанный узлом на спине, и сказала мужику:
- Ну?
- Ну, теперь гляди! - сказал мужик, оживляясь сразу по малой мере на тысячу процентов. - Гляди теперь, какой мы произведем оборот. Стой прямо!
Он подошел к девочке и, взяв ее под мышки, поднял.
- Ну, любезная барышня, пожалуйте в вагон садиться!
к маменьке на шею!.. Раз!
Девочка обхватила шею матери и ногами и руками.
- Ох, ты меня удушишь, Пашутка! - тихо прошептала мать. - Что ж будет?
- Погоди, не торопись! - суетился мужик. - Барин! - крикнул он мне. Поди-ко, сделайте милость, потрудитесь!
подними платок, мне девчонки нельзя пустить.
Я поднял платок и подал мужику.
- Благодарим покорно! Теперь мы уладим Пашутку никак не меньше, как в первом классе!
Он развернул платок, сложил его с угла на угол вдвое и, наложив средину на голову Пашутки, обвязал концами ее мать таким образом, что платок прямо проходил у ней под шеей и под мышками и завязывался узлом на самой шее так удачно, что Пашутка сидела на этом узле, как на подушке.
- Прямо в некурящий вагон обладили! Поезд стоит пятнадцать минут, буфет! - в восторге воскликнул мужик. - Не держись, Пашутка, пусти руки! Сиди слободно!..
Пашутка выпустила руки, заболтала ногами, захлопала руками и что-то залепетала.
- Ну, ты не дергай меня! Мне под шеей тянет, - сказала мать, - сиди смирно!
- Бери обед! Бери косу! - оживленно говорил мужик, подавая бабе в руки все, что она была должна нести, - и все баба взяла, и в руки и в подмышки. Все уместилось, но баба не шла. Лицо ее было невесело. Хотя и смешно и искусно выдумал этот вагон добрый сосед, деленный на десять бюджетов, но все-таки ей нужно было изловчиться и приладиться, и она некоторое время неподвижно стояла на одном месте, прилаживая половчее то косу, то полушубок, то половик.
- Аи не ладно? - все так же весело и не веря в неудобства собственной выдумки, спрашивал мужик.
- Не... - прошептала баба, выматывая голову из туго стянутого платка, не... ничего! ладно! теперь дойдем.
- Теперь дойдешь! Ничего! Не спеши. Ладно дойдешь!
Вали, брат! Третий звонок! Трогай!
- Ну спасибо! - сказала баба с большим чувством и медленно, не шевелясь ни вправо, ни влево, тронулась с места.
- Кабы лошадь-то была!.. - перестав радоваться, со вздохом проговорил мужик-благодетель и стал отирать полой рваного армяка свой мокрый лоб.
Но я уже не слушал его слов.
Баба пошла, и я уже не мог не идти за ней: я уже был захвачен интересом видеть в живом человеческом образе очертания по-видимому ровно ничего не значащей статистической дроби. И хотя дробь эта была оживлена человеком пока только чуть-чуть, но я уже чуял, что виденное мною далеко не исчерпывает всего содержания, таящегося в якобы пустопорожней цифре, и что в этой цифровой загадке есть еще много чего-то, что надобно непременно разузнать и расследовать.
И я пошел поэтому вслед за бабой.
III
Баба шла с такою осторожностью, вытяжкой и с такой тщтельностью балансировала среди обременявших ее тяжестей, что мне невольно вспомнилась акробатка, которую я видел когда-то, где-то в загородном саду. Она, так же как и баба, балансировала с величайшею осторожностью на тонкой проволоке, вися над землей и толпой зрителей. Да, ведь и на ней лежит бремени не меньше, чем на бабе, и у нее по статистическим данным оказывается 00 отцовской заботы, 00 материнской любви, и затем уже в целых числах идет алчность антрепренеров и хозяев, а в десятках чисел ежеминутно чувствуются ею плотоядные глаза плотоядных людей, готовых каждую минут расхитить для собственного удовольствия ее плоть и кровь. Да, ей надо также очень, очень осторожно ходить по канату!
Нецелое число, именуемое бабой, шло все дальше и дальше, иногда весьма нетерпеливо вскрикивая на девчонку:
- Перестань за волосья хватать! ведь крепко сидишь?
чего баловаться-то?
- Тяжело тебе? - сказал я наконец, побуждаемый желанием выяснить подробности существования этой дроби.
- Знамо, не легко! - сказала дробь, но без всякого негодования. - Кабы лошадь бы была... А то вот теперь убирать сено надо, без лошади-то и трудно!
- А далеко еще до покосу?
- Порядочно еще... Мы и покос-то взяли дальний без жеребья, по этому по самому, чтобы лошадь... Не цапай, дура! Сказано тебе?..
Девчонка заплакала, но матери уж нельзя было тратить время на ее успокоение. Она шла и по слову, по два (говорить ей было неловко) изображала мне положение своих дел.
- Жеребьевые-то участки ближние и хорошие, да нам малы... Мы без жеребьев взяли дальник, с зарослью... Они будут вдвое против жеребьевых-то на душу... Жеребьевый на душу...
По словечку, прерывая речь тяжелым дыханием, баба рассказала мне и о том, что у них уже есть и сбруя. И сбруя эта вышла им как-то случайно: просто бог дал. Жила у них два года одна старушка, бедная, у которой внук в Петербурге учился в шорниках, и вот когда внук стал сам работать "от себя", то вытребовал и старушку бабушку и в благодарность за ее содержание прислал полный комплект сбруи с большой уступкою. За эту сбрую еще на заплачено, а заплатится тогда, когда продадут сено, тогда вот можно будет "обдумать"
(пока!) и насчет лошади. Предстоит еще маленькая неприятность и с этим самым сеном: вывезти его будет не на чем (всего четверть лошади), а если урожай сена будет велик, то, пожалуй, на месте придется его продать так дешево, что "обдумать" лошадь можно будет уже не ранее, как еще через год.
Слушая эту прерывистую, задыхающуюся речь бабы, я иногда приходил к мысли подойти и помочь ей. Но строго "научный метод", которому я старался следовать в моих наблюдениях, вовремя останавливал меня. Однажды баба даже остановилась, закашлялась, но я все-таки остался на научной почве, не подошел к ней и не испортил точности цифр статистического "столбца". Столбец так и остался столбцом, без всяких изменений, а баба покашляла, покашляла и пошла опять балансировать.
Наконец мы пришли на покос.
IV
Довольно большое пространство низменного поля, заросшего кустами прутняка, было уже уставлено копнами сена, которые в наших местах называют "кучами". В значительном количестве виднелись они в прогалинах между кустарниками и помногу, "как придется", стояли в таких местах, где было попросторнее от зарослей. Вот эти-то "кучи" и надобно было стащить в несколько стогов или же сложить в один длинный стог, видом всегда похожий на сарай, который и продается скупщикам на сажени, меряя по низу, с одной стороны от края до края.
Остановившись на покосе, баба осторожно села на землю, осторожно сложила свои тяжести, сама развязала сзади себя платок, спустила на землю Пашутку и, вся мокрая, с прилипшими к мокрым щекам и лбу волосами, некоторое время сидела молча, отдыхая и отирая мокрое лицо и шею.
Пашутка толкалась около нее и что-то клянчила, но мать так устала, что уже не обращала на это клянченье внимания. Я пристроился под куст, в тень, закурил папиросу и изучал.
- Ав-дей-эй!.. А Ав-де-э-эй! - звонко позвала баба, и скоро из-за кустов показался мужик с граблями на плече.
Усталою походкой он подошел к бабе, подхватил на руки Пашутку, которая побежала ему навстречу; не спуская ее с рук, он сел на землю, и вся семья принялась за еду, предварительно перекрестившись.
Ели молча, почти не разговаривали; ели и отдыхали в одно и то же время. Короток был обед и короток отдых.
- Как бы дозжом не брызнуло! - сказал Авдей, оглядывая небо. - Ишь, несет ветром из мокрого угла (с юга)! Пока что хоть дело разчать надо...
Он встал, опять перекрестился несколько раз, потом пошел в лес, откуда скоро раздался стук топора. Тем временем мать Пашутки всячески старалась ее укачать и уложить спать, но Пашутка, как на грех, пищала, капризничала и на что-то жаловалась. Иногда в уговариваниях матери слышалась какая-то раздражительная нота; ей нельзя было держать Пашутку на руках, сидеть сложа руки. Ей предстояла трудная работа.
- Не спит, постреленок! - сказала она Авдею, когда тот вышел из лесу.
Это известие, очевидно, очень опечалило Авдея. Держа на плече две большие жерди, которые он принес из лесу, он задумчиво остановился перед женой и задумчиво смотрел на Пашутку.
- Авось она одна побудет? - нерешительно спросил он жену.
- Вестимо, одной надо быть!.. Хошь и поплачет, делать нечего... Плачь не плачь, а делать нечего!..
- Ничего! - успокоительно сказал отец, подсаживаясь к Пашутке. - Ты, Пашуха, сиди да гляди, что мы с мамкой будем делать... Будешь? Мы тутотка вот, и даже недалеко!..
Будешь смирно сидеть?.. Гостинку дам, как домой воротимся, право! Целую баранку дам! Будешь?
Пашутка что-то прошептала.
- Ну и хорошо! Дай-кось я тебя поцелую, головку поглажу... Ну, Авдотья, пойдем!
Пашутка исполняла свое слово и сидела смирно, потому что отец и мать были недалеко и на ее глазах делали свое дело.
А дело это было трудное...
- Вот без лошади-то!.. - горько говорил Авдей.
- Ну уж, чего разговаривать! - не желая пустословить и, очевидно, вся напрягшись для тяжкого труда, довольно резко сказала его жена. Подсовывай жердье-то!
Так как на одной четверти лошади нельзя возить сена, то нашим дробям пришлось подсовывать под каждую сенную кучу по две жерди рядом, браться за концы этих жердей, точно за носилки, и, подняв тяжесть не менее четырех пудов, тащить ее к той куче, где предполагалось сложить стог.
Жерди были подведены; четырехпудовая куча сена плотно притискивала их к земле, низменной и болотистой.
- Ну-ко, господи благослови! - сказал Авдей, становясь вперед; согнувшись, он занес руки назад, захватил концы жердей и проговорил, не поднимая их и не разгибаясь: - Ты - не вдруг, Авдотья, налегай! Помаленьку! не сразу подхватывай! Приладься!..
Авдотья знала всю трудность дела и изловчалась. Лиха беда была поднять, а там уж нужно было только держаться цепко за концы, а четыре пуда не оторвут рук от плечей. Раза три они оба приналегали на кучу, то сзади Авдотья, то спереди Авдей, и понемногу она сдвинулась с места, отсосалась от сырой земли, и наконец с значительным усилием они оба стали приподнимать ее. Для Авдотьи это было особенно трудно и требовало весьма значительного калеченья ее тела.
Подхватить концы жердей сразу ей было, очевидно, не по силам, и она, положив один конец жерди на колено, обеими руками вцепилась в конец другой жерди, подняла ее, высвободила одну руку и схватилась ею за конец жерди, который лежал у нее на колене. Наконец они оба выпрямились и пошли.
Пошли, держась прямо, как струна.
Прямо, как струна, идет крестьянин за сохой; он, по-видимому, только идет, и ничего нет удручающего вас, наблюдателя, в этой походке, но подойдите к нему поближе, посмотрите на эту спину, как бы не умеющую согнуться, - она вся дрожит; нет в ней места даже величиной с булавочную головку, которое бы не трепетало самым напряженнейшим усилием. Нужно затаить дух, собрать в себе все силы, обуздать каждый мускул, страдающий от тяжести, которую ему приходится преодолеть, заставить его исполнять трудное дело, не дать ему ни малейшей воли, и вот отчего твердой походкой идущий по пашне человек, кажущийся таким непоколебимо спокойным, на самом деле каждый шаг свой одолевает страшным напряжением нервов, таким напряжением, что вздохнуть можно, только дойдя до конца полосы, то есть до поворота. Но настоящий крестьянин не останавливается для передышки на поворотах, а скорее идет далее, зная, что, отдохнув хоть с минуту, ослабнешь и потом будет трудней.
Вот с таким-то невероятным напряжением сил подняли и несли четырехпудовую кучу сена Авдей и Авдотья. Малейшая часть тела в каждом из них была натянута, напряжена, как струна. Конечно, потом они, наверное, оба и "не так" еще "разойдутся", и нервами эти люди сделают то, что не сделать настоящей силой; но теперь мне с моей строго научной точки зрения было положительно даже смотреть-то трудно на это, по-видимому, совершенно простое дело.
Кроме тяжести, оттягивавшей руки утомленных уже косьбой людей, успешность их работы в самом начале была отравлена Пашуткой. Покуда отец и мать были у ней на глазах, она молчала, не спуская с них своих глазенок, но когда они пошли и она увидела, что они уходят, она огласила пространство необычайным плачем и криком. Я видел попытки Авдея и Авдотьи повернуться к ней лицом, посмотреть, узнать: что с ней? но куча сена не желала уступить из физических сил мужа и жены ни одной капли, и Авдей с Авдотьей могли только ускорить шаг, то есть сделать еще большее напряжение, но остановиться уже не могли.
Но зато спустя несколько минут, в течение которых рев Пашутки дошел до невероятной степени, я увидел, что крик этот не остался для родителей ее гласом вопиющего в пустыне.
И Авдей и его жена буквально сломя голову неслись из леса, направляясь к Пашутке. Не добежав до нее, они даже побросали жердья и в страшном испуге бросились к дочери.
- Аи укусило тебя? - кричал Авдей.
- Не казюлька ли какая поганая укусила? - впопыхах говорила Авдотья, почти упав на землю около Пашутки и тотчас же осматривая ее голые ноги.
- Экое место чертово! Сколько их, гадюков, тут разведено, ехидное! Что, не тронули ее?
- Не видать ничего!.. Чего ты орешь-то? - в сердцах сказала Авдотья и шлепнула Пашутку.
- Ну, будет! - сказал Авдей. - Чего уж! Вестимо, одна осталась... Испужалась... Я спужался - думал, не гадюка ли?
Помереть ведь можно от нее, от поганой! А то что уж ты так!
Вестимо, малый ребенок... Эх, лошади-то нету!.. Сидела бы на возу, песни пела... Ну, да ничего, Пашутка, делать нечего!
Уж как-никак, а надыть с собой брать... Босиком ей по кошеному-то далеко не уйтить, а криком душу надорвет... Ну, ничего!.. Уж как-никак, Авдотья, а с собой надо взять? - спросил он.
Не дожидаясь ответа Авдотьи, Авдей взял Пашутку на руки и понес к новой куче сена. Покуда они подводили под кучу жерди, Пашутка сидела на траве. Но когда жерди были подведены, Авдей подошел к Пашутке, взял ее на руки и понес к сену.
- Ну, баловница, садись сюда, в ямку-то... Поедем вместе! Ладно так-то?
Пашутка что-то пропищала.
- Ну, сиди смирно!
- У, паскудная! - с сердцем сказала измученная Авдотья.
- Ну, что уж... Берись!..
- Горластый черт, покою нет!..
И опять муж и жена согнулись вперегиб, и опять раза по три, по четыре приладились и присноровились поднять кучу, причем уже нужно было робеть и за Пашутку: как бы не свалилась, жерди качаются - но в конце концов, с еще большим напряжением нервов, муж и жена одолели-таки увеличенную Пашуткою тяжесть. Кроме тяжести жердей, тяжести сена, прибавилась еще и тяжесть Пашутки. Что делать! У бедных людей была только четвертая часть лошади, и поэтому недостающие части лошадиной силы они должны были взять на себя.
V
Все время я, как уже сказано ранее, держался в моем поведении строго научного метода. Но после того как куча сена на моих глазах оказалась с увеличившимся содержанием, я почувствовал, что едва ли можно еще дополнить чем-нибудь новым уже и без того слишком многосложное содержание статистической дроби. "Что еще может быть добавлено в ее объяснение?" спрашивал я сам себя и положительно не перенес бы дальнейшей строгости в сохранении себя на научной точке зрения, если бы в самом деле к виденному можно было бы что-нибудь добавить еще. Мне было довольно простого умножения количества видимых глазами куч на силы двух человеческих существ, чтобы тотчас же прекратить продолжение моего исследования.
И я действительно не мог продолжать его. Я ушел домой...
Что я могу знать, живя в деревне? Но цифры, которые я до сих пор игнорировал и которые я неожиданно увидал во образе человеческом, - цифры могут мне помочь разобраться в человеческих единицах и дробях. И с тех пор я предался статистике, а чтобы доказать читателю, что плоды моих усилий были не тщетны, я расскажу ему самый крошечный эпизодик, случившийся со мною по поводу еще одной самой маленькой человеко-дроби.