----------------------------------------------------------------------------
Перевод Е. Т. Танка
Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 20
М.-Л., "Художественная литература", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Среди полного спокойствия в сфере политической жизни мы были потрясены
событием из совсем другой области: до нас дошло одно из тех траурных
известий, которые время от времени раздаются как трубный глас архангела и
сразу пробуждают душу всего народа. Лорд Байрон, так долго и прочно
занимавший первенствующее место в общественном мнении, разделил участь всех
смертных. Он скончался в Миссолунги 19 апреля 1824 года.
Этот могучий гений, шествовавший между людьми как некто высший по
сравнению с простыми смертными, гений, чье всевластие мы созерцали с
удивлением и даже с некоторым трепетом, словно не зная, ведет ли оно к добру
или к злу, теперь покоится в могиле так же просто, как и любой
крестьянин-бедняк, помыслы которого никогда не поднимались над будничными
заботами. Голоса справедливого порицания, равно как и голоса злобной хулы
сразу же умолкли; нами овладело такое чувство, будто внезапно исчезло
великое небесное светило, исчезло в тот самый момент, когда каждый телескоп
был направлен на исследование пятен, затуманивающих его блеск. Теперь не
время спрашивать, в чем были ошибки лорда Байрона, в чем состояли его
заблуждения, - вопрос заключается в том, как заполнить пробел, возникший в
британской литературе.
Опасаемся, что для этого не хватит одного нынешнего поколения: оно
произвело многих высоко одаренных людей, но среди них все же нет никого, кто
приближался бы к Байрону по оригинальности, а ведь именно она является
главной отличительной чертой гения.
Всего тридцать семь лет от роду, и уже столько сделано для бессмертия!
Так много времени было у него впереди, казалось нам, близоруким смертным,
чтобы поддержать и умножить свою славу, а также искупить ошибки в поведении
и легковесность в творчестве. Кто не пожалеет, что оборвался этот жизненный
путь, пусть не всегда прямой, что погас этот светоч, который, правда, иной
раз ослеплял и смущал людей! Теперь еще одно только слово на эту
неблагодарную тему, прежде чем мы расстанемся с ней навсегда.
Ошибки лорда Байрона происходили не от развращенности сердца, ибо
природа не допустила такой аномалии, как соединение столь необычного таланта
с безнравственностью, и не от равнодушия к добродетели. Не было человека,
наделенного сердцем, более склонным к сочувствию, не было руки, которая
щедрее оказывала бы помощь обездоленным. Он больше чем кто-либо был
расположен от всей души восхищаться благородными поступками, когда был
уверен, что совершаются они из бескорыстных побуждений. Лорд Байрон не ведал
унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду
ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен
презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо. Еще в школе он
отличался только в тех заданиях, которые выполнял по собственной охоте; а
его положение знатного молодого человека, притом наделенного сильными
страстями и бесконтрольно распоряжавшегося значительным состоянием,
усиливало прирожденную его нетерпимость по отношению к строгостям или
принуждению. Как писатель, он не снисходил до того, чтобы защищаться от
обвинений критики, как человек - не считал себя подсудным трибуналу
общественного мнения. Замечания, высказанные другом, в чье расположение и
добрые намерения он верил, зачастую глубоко западали ему в душу, но мало
насчитывалось людей, которые могли или решались отважиться на столь трудное
предприятие. Он не терпел упреков, а порицание только укрепляло его в
заблуждениях, и часто он напоминал боевого коня, который рвется вперед на
стальные острия, пронзающие ему грудь. В разгар мучительнейшего кризиса в
его частной жизни эта раздражительность и нетерпимость к критике достигли у
него такого предела, что он стал похож на благородную жертву боя быков,
которую сильнее бесят петарды, бандерильи и всякие мелкие неприятности,
причиняемые чернью, собравшейся вокруг арены, нежели пика более достойного
и, так сказать, законного противника. Короче говоря, многие его проступки
были своего рода бравадой и презрительным вызовом тем людям, которые его
осуждали, и совершал он эти проступки по той же причине, по которой их
совершал драйденовский деспот - "чтоб показать, как своевластен он".
Не приходится говорить, что в тех обстоятельствах подобное поведение
было ошибочно и вредоносно. И если благородный бард добился своего рода
триумфа, заставив весь мир прочитать стихи, написанные па недостойную тему,
только потому, что это были его стихи, то вместе с тем он доставил низменный
триумф своим низменным хулителям, не говоря уже о глубоком огорчении,
которое причинил тем, чью похвалу выше всего ценил в спокойные минуты своей
жизни.
То же самое было и с его политическими выступлениями, которые в
некоторых случаях обретали характер угрожающий и пренебрежительный по
отношению к конституции его родины. На самом же деле в глубине сердца лорд
Байрон дорожил не только тем, что он рожден британцем, но и своим званием,
своим знатным происхождением; к тому же он был особенно чувствителен ко
всякого рода оттенкам, составляющим то, что принято называть манерами
истинного джентльмена. Не подлежит сомнению, что, несмотря на свои
эпиграммы, на эту мелкую войну острословия, от которой ему следовало бы
воздержаться, он в случае столкновения между партиями аристократической и
демократической всю свою энергию отдал бы на защиту той, к которой
принадлежал по рождению.
Взгляды на эту тему он выразил в последней песни "Дон-Жуана", и они
полностью гармонируют с мнениями, которые он изложил в своей переписке в тот
момент, когда казалось, что на его родине вот-вот возникнет серьезное
столкновение противоборствующих партий: "Если нам суждено пасть, - писал он
по этому поводу, - то пусть независимая аристократия и сельское дворянство
Англии пострадают от меча самовластного государя, который по рождению и
воспитанию настоящий джентльмен, и пусть он рубит нам головы, как рубили их
некогда нашим предкам, но не потерпим, чтобы нас перебили толпы головорезов,
пытающихся проложить путь к власти".
Точно так же он в очень сильных выражениях заявлял о своем намерении
бороться до последней крайности с тенденцией к анархии, тенденцией,
порожденной экономическими бедствиями и используемой недовольными в своих
целях. Те же чувства выражены и в его поэзии:
Довольно демагогов без меня:
Я никогда не потакал народу,
Когда, вчерашних идолов кляня,
На новых он выдумывает моду.
Я варварство сегодняшнего дня
Не воспою временщику в угоду,
Мне хочется увидеть поскорей
Свободный мир - без черни и царей.
Но, к партиям отнюдь не примыкая,
Любую я рискую оскорбить... {*}
{* Перевод Т. Гнедич.}
Но мы вовсе не выступаем здесь защитниками Байрона, - _теперь_ он -
увы! - в этом не нуждается. _Теперь_ его великие достоинства получат
всеобщее признание, а заблуждения - мы в это твердо верим - никто и не
вспомянет в его эпитафии. Зато все вспомнят, какую роль в британской
литературе он играл на протяжении почти шестнадцати лет, начиная с первой
публикации "Чайлд-Гарольда". Он никогда не отдыхал под сенью своих лавров,
никогда не жил за счет своей репутации и пренебрегал тем "обихаживанием"
себя, теми мелочными предосторожностями, которые второразрядные сочинители
называют "бережным отношением к собственной славе". Байрон предоставлял
своей славе самой заботиться о себе. Он не сходил с турнирной арены, его щит
не ржавел в бездействии. И хотя его высокая репутация только увеличивала
трудность борьбы, поскольку он не мог создать ничего - пусть самого
гениального, - что превзошло бы всеобщую оценку его гения, все же он снова
бросался в благородный поединок и всегда выходил из него достойно, почти
всегда победителем. В разнообразии тем подобный самому Шекспиру (с этим
согласятся люди, читавшие его "Дон-Жуана"), он охватывал все стороны
человеческой жизни, заставлял звучать струны божественной арфы, извлекал из
нее и нежнейшие звуки и мощные, потрясающие сердца аккорды. Едва ли найдется
такая страсть или такая ситуация, которая ускользнула бы от его пера. Его
можно было бы нарисовать, подобно Гаррику, между Рыдающей и Смеющейся
музами, хотя, конечно, самые могучие порывы он посвящал Мельпомене. Гений
его был столь же плодовитым, сколь и многосторонним. Величайшая творческая
расточительность не истощала его сил, а скорее оживляла их. Ни
"Чайлд-Гарольд", ни прекрасные ранние поэмы Байрона не содержат поэтических
отрывков более восхитительных, чем те, какие разбросаны в песнях "Дон Жуана"
- посреди стихов, которые автор роняет как бы невзначай, наподобие дерева,
отдающего ветру свои листья. Увы, это благородное дерево никогда больше не
принесет плодов и цветов! Оно срублено в расцвете сил, и только прошедшее
остается нам от Байрона. Нам трудно примириться с этим, трудно себе
представить, что навеки умолк голос, так часто звеневший в наших ушах,
голос, который мы часто слушали, замирая от восторга, иногда с сожалением,
но всегда с глубочайшим интересом.
Потускнеет все, что блещет, -
Чем блестящей, тем быстрей... {*}
{* Перевод Э. Линецкой.}
С чувством невыносимой скорби расстаемся мы с нашей темой. Смерть
подстерегает нас посреди самых серьезных, равно как и посреди самых
пустячных занятий. Но есть нечто высокое и утешительное в мысли, что она
настигла нашего Байрона не тогда, когда он был погружен в суетные дела, а
когда тратил свое состояние и рисковал жизнью ради народа, дорогого ему лишь
своей былой славой, ради собратьев, страждущих под ярмом
язычников-угнетателей.
После того как были написаны эти строки, нам стало известно из самого
авторитетного источника, что значение лорда Байрона для дела греческих
повстанцев оказалось даже большим, чем он решался предположить. Все свое
влияние Байрон направил на лучшие и разумнейшие цели; и как это удивительно,
что человек, не отличавшийся, разумеется, осмотрительностью в своих личных
делах, с величайшей проницательностью прокладывал курс для великой нации,
попавшей в положение трудности необычайной! Его пылкий, нетерпеливый
характер был, видимо, укрощен важностью предпринятого им дела; так боевой
конь горячится и становится на дыбы под легкой ношей, но идет ровной и
напористой рысью, оседланный воином в броне, направляющим его в битву.
К Байрону постоянно обращались за советом и руководством, когда нужно
было примирить независимых и несогласных друг с другом греческих вожаков,
заставить их отказаться от зависти, от наследственной вражды, от жалкой
погони за личными выгодами и объединить силы против общего врага. Его
постоянной заботой было отдалить рассмотрение разногласий по отвлеченным
политическим вопросам и все усилия направить на восстановление национальной
независимости, без которой невозможно никакое настоящее правительство. К
чести греческой нации надо сказать, что она платила горячей благодарностью
Байрону за мудрое и бескорыстное усердие, с которым он поддерживал ее дело.
Продолжай он нести ее знамя, оно, возможно, не подверглось бы сегодня
опасности рухнуть - не столько из-за мощи жестокого неприятеля, сколько
из-за разногласий среди самих греков.
Но Греции и всему миру суждено было лишиться этого замечательного
человека. И, как в старые времена гибель в крестовом походе за свободу и
человечность искупала самые черные преступления, так и в наши дни она,
несомненно, могла бы загладить куда большие безумства, чем даже те, какие
неистовое злоречие приписывало Байрону.
-----
Когда в газетах появились эти заметки о смерти лорда Байрона, они
привлекли к себе известное внимание и побудили неких критиков выразить
неудовольствие по тому поводу, что, мол, автор выжидал, пока не опустится
занавес над жизнью великого современника, дабы отдать дань его гению. Не
так, однако, было в действительности: в самую несчастную для лорда Байрона
пору автор, не пытаясь оправдывать то, что не могло быть оправданным,
приложил все свое старание, чтобы во всеуслышание воздать должное его
выдающимся талантам, не скрывая ни своего восторга, ни осуждения.
Нижеследующая статья, появившаяся в "Куортерли ревью" одиннадцать лет
тому назад, {См. стр. 473-526 настоящего тома. - Ред.} перепечатывается
здесь, ибо она служит доказательством тому, что при жизни лорда Байрона,
притом в период, когда обстоятельства сделали его личность непопулярной,
мысли и чувства автора в отношении его прославленного друга были теми же,
какие он попытался выразить в этом наброске.
Критические сочинения Вальтера Скотта занимают несколько томов. Сюда
входят две большие монографии о Джоне Драйдене и Джонатане Свифте - историки
литературы ссылаются на них и до сих пор, - а также статьи по теории романа
и драмы, серия жизнеописаний английских романистов XVIII века, множество
рецензий на произведения современных авторов и другие статьи, в частности по
вопросам фольклористики.
Первое собрание исторических, критических и фольклористических трудов
Вальтера Скотта вышло в Эдинбурге в 1827 году. Затем они несколько раз
переиздавались и переводились на иностранные языки. Вальтер Скотт как критик
возбудил, например, значительный интерес во Франции 1830-х годов. В русском
переводе появилось несколько статей в "Сыне отечества" (1826-1829) и в
других журналах XIX века.
Критики эпохи Просвещения обычно подходили к оценке художественных
произведений с отвлеченными эстетическими и этическими критериями. При этом
важную роль играл моральный облик автора как частного лица. Осуждение его
поступков влекло за собой отрицательный отзыв о его сочинениях. Один из
самых авторитетных критиков XVIII столетия Сэмюел Джонсон предпочитал
биографии историографическим сочинениям на том основании, что из жизни
знаменитых людей легче почерпнуть нравоучительные примеры, чем из
исторических фактов. Биографический метод критики долго господствовал в
Англии. Не остался в стороне от его влияния и Скотт, особенно в монографиях
о Драйдене и Свифте. Тем не менее этот подход к литературе его не
удовлетворял. Не удовлетворяли его и беглые очерки литературных явлений при
общих описаниях нравов того или иного периода в исторических трудах,
например в "Истории Англии" Дэвида Юма, которого Скотт считал "плохим судьей
в области поэзии".
Между тем во второй половине XVIII и в начале XIX века стали появляться
книги, авторы которых стремились воссоздать картину развития художественной
литературы или ее отдельных жанров. Большое значение для Скотта имели
"История английской поэзии с XII до конца XVI века" Томаса Уортона
(1774-1781) и "История романа" шотландского историка Джона Данлопа (1814).
Эти сочинения подсказали Скотту мысль о национальном своеобразии литературы
каждого народа, а также о ее зависимости от общественного развития в каждой
стране. При этом исторический роман представлялся Скотту жанром, который
способен ответить на запросы широких читательских кругов, раздуть в пламя
искру интереса к родному прошлому, которая тлеет в сознании многих людей.
В основе воззрений Скотта лежит определенная теория народности. Народ
для него - хранитель национальных литературных традиций, верховный судья и
покровитель литературного творчества. В народной памяти хранятся вечные
источники повествовательного искусства: сказки, предания, легенды и были.
Вот почему, по мнению Скотта, между историографией, литературой и фольклором
нет, не может и не должно быть непроницаемых граней; одно легко переходит в
другое и сочетается с ним.
Вместе с авторскими предисловиями к романам критические статьи Скотта
помогают лучше понять его творчество и бросают свет на создание нового жанра
- исторического романа. Хотя литературного манифеста у Скотта в полном
смысле этого слова и нет, но почти каждая из его статей освещает ту или иную
сторону его творческих исканий.
Особый интерес для понимания творчества Скотта представляет
статья-авторецензия "Рассказы трактирщика". Под этим общим заглавием, как
известно, выходили первые шотландские романы "Черный карлик" и "Пуритане" (в
дальнейшем эта серия была продолжена романами "Легенда о Монтрозе", "Граф
Роберт Парижский" и "Замок Опасный"), которым и посвящена данная статья. В
ее составлении принимал участие близкий друг Скотта Уильям Эрскин, однако
рукописный экземпляр статьи, сохранившийся в архивах, целиком написан рукой
Скотта. Поводом для ее появления послужила серия статей, опубликованных в
"Эдинбург крисчен инстрактор" Томасом Мак-Краем - биографом Джона Нокса (ум.
1572), главы шотландского кальвинизма. МакКрай обвинял Скотта в том, что он
оскорбил национальное чувство шотландцев, изобразив фанатиков пуритан в
недостаточно привлекательном виде. Скотт поместил свой ответ Мак-Краю без
подписи в лондонском торийском журнале "Куортерли ревью" (январь 1817 года),
в котором он сотрудничал с момента основания журнала в 1809 году. До тех пор
Скотт печатал большую часть своих статей в "Эдинбург ревью", журнале
шотландских вигов. Посвящая много места "шотландским древностям", превознося
далекое героическое прошлое Шотландии, журнал относился с полным равнодушием
к бедственному положению шотландцев, особенно горцев, в настоящее время и
приветствовал беспощадность, с которой капитал наступал на север
Великобритании. Консервативная политика могла задержать процесс роста
промышленного капитала и дать возможность Шотландии снова встать на ноги;
поэтому "Куортерли ревью" больше подходило Скотту, так как этот журнал и был
создан с целью обуздать вигов и, в частности, дать отпор "зазнавшемуся
Эдинбургу", где они хозяйничали.
Эдинбуржцам, однако, могло казаться, что Скотт отвернулся от своей
родины. Любое верное изображение ошибок, совершенных шотландцами в борьбе
против объединения с Англией и за сохранение самостоятельности,
воспринималось в некоторых кругах Эдинбурга почти как святотатство. Отсюда
упреки Мак-Края. Они задели Скотта за живое. Он не мог оставить без ответа
обвинение в неуважении к подвигам шотландских патриотов, потому что, видя
нереальность их усилий, он все же благоговел перед их героизмом и
самозабвенной любовью к отчизне. Он отвечал, что был правдивым летописцем и
показал в своих романах невыносимое положение шотландского крестьянина и его
самоотверженные попытки защитить свои самые священные права, а потому
обвинений, брошенных ему Мак-Краем, не заслужил. При этом, писал Скотт, он
не стремился дать надуманную картину народной жизни Шотландии, а хотел
изобразить ее крестьян именно такими, какими они были на самом деле.
Реалистически изображая народную жизнь Шотландии, Скотт намеренно
драматизировал повествование. Этот способ изложения Скотт считал очень
важным для своих задач, хотя и признавал, что в результате повествование
дробится на отдельные диалогические сцены и построение романа становится
рыхлым. Однако Скотт готов пожертвовать и стройностью композиции и даже
привлекательностью главных героев для читателей, лишь бы достичь
убедительности целого. Его Уэверли, Браун и Ловел не действуют сами, а лишь
испытывают на себе воздействие обстоятельств. Поэтому их судьба решается с
помощью второстепенных персонажей, то есть прежде всего шотландских
крестьян. Следовательно, роль их возрастает. Этого и надо было добиться.
Этим путем автор исторических романов отделяет черты, характерные для
отдельных, вымышленных персонажей, от общих, типичных для века черт; он
оказывается в состоянии сохранять строгую верность нравам эпохи и поднять
исторический роман до уровня серьезного историографического сочинения.
Одним из важнейших источников историка, романиста и поэта Скотт всегда
считал народное творчество. Его статья "Вводные замечания о народной поэзии
и о различных сборниках британских (преимущественно шотландских) баллад"
подводит итог более ранним сочинениям на аналогичные темы, в частности
рецензиям Скотта на сборники баллад, выходивших в начале XIX века. Статья
эта содержит краткий обзор развития фольклористики в Англии и в Шотландии за
сто с лишним лет. Скотт останавливается на спорах, которые вели фольклористы
в его время, например об авторстве баллад, о социальном положении древнего
менестреля, о преимуществах и недостатках различных источников балладного
творчества и т. п.
Особенно интересно мнение Скотта о наилучшем способе издания народных
баллад. В XVIII веке было принято вносить в них дополнения и поправки с
целью приблизить их к современным вкусам. Так в 1760-х годах поступил Томас
Перси с балладами своего знаменитого сборника "Памятники старинной
английской поэзии". Некоторые современники Скотта осуждали Перси за эти
вольности. В их числе был демократ и якобинец Джозеф Ритсон. Он требовал,
чтобы фольклорные памятники издавались без изменений. Скотт готов отчасти
поддержать Ритсона, хотя и упрекает его за излишнюю горячность. Однако Скотт
не склонен преуменьшать и заслуги Перси: в его время дело шло не о том, как
издавать баллады, а о том, станут ли их читать вообще. Сборник Перси
приблизил балладу к читателям и вызвал у них интерес к народному творчеству.
Непревзойденным интерпретатором народной поэзии, по глубокому убеждению
Скотта, был, безусловно, Бернс. Когда в 1808 году Р. Кромек выпустил в свет
сборник "Наследие Роберта Бернса, состоящее преимущественно из писем,
стихотворений и критических заметок о шотландских песнях", Скотт откликнулся
на эту книгу. Точка зрения Скотта на творчество Бернса резко отличалась от
всего, что было до тех пор сказано о нем, в частности от рецензии на тот же
сборник в "Эдинбург ревью", автором которой был сам редактор журнала Фрэнсис
Джеффри.
В начале XIX века революционные мотивы в поэзии Бернса и его резкие
выпады против церковников отпугивали многих благонамеренных читателей и
критиков. Джеффри и другие критики считали более осторожным рассматривать
Бернса как неуча, для примитивных взглядов которого многое простительно, а
его творчество - как "жалобную лиру" "влюбленного пахаря". Скотт видел в нем
могучую натуру. Он называет Бернса плебеем с гордой душой и с плебейским
негодованием. Именно потому Бернс и понял народную поэзию так глубоко. Ведь
она, как говорил Скотт в статье "О подражании народным балладам" (1830),
"была обращена к народу, и только он ее действительно ценил, так как в ней
дышало все, что его окружало".
Наряду с балладой Скотта привлекали народные сказки и поверья.
Фантастика, полагал он, повышает интерес и романа, и поэмы, и пьесы, однако
пользоваться ею надо с осторожностью: даже в "Гамлете" второе появление
призрака действует на зрителей менее сильно, чем первое. Злоупотребление
фантастическим и сверхъестественным иногда ведет к плачевным последствиям,
как показывает Скотт в статье "О сверхъестественном в литературе и, в
частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана". Отдавая должное
высокой одаренности Гофмана, Скотт все же приходит к выводу, что его погубил
избыток воображения; болезненные выдумки, способные внушить не только страх,
но и отвращение, заслонили в творчестве Гофмана высокие и человеколюбивые
задачи искусства.
Любовь к людям Скотт считает главным для писателя. Поэтому писатель
обязан держать в узде свои прихоти, поэтому лучше, если он сам останется в
тени. Сосредоточенность на самом себе, по мнению Скотта, - ошибка Байрона;
она источник его скепсиса и отрицания действительности; это, в свою очередь,
приводит его к другой крайности - к оправданию эпикурейского отношения к
жизни. Пылкий протест Байрона остался Скотту непонятным. Он опасался вспышки
революционного движения в Англии, его пугала возможность гражданской войны.
Расходясь с Байроном во взглядах, Скотт все же чрезвычайно высоко ценил
его. Его возмущала травля, которой подвергся Байрон в результате
бракоразводного процесса. Он оставался для Скотта, вопреки мнению
реакционных кругов Англии, величайшим поэтом своего времени. Скотт особенно
ценил в поэмах Байрона описания стран Востока. Именно так и следует говорить
о чужих краях, как говорил он, - без сухой книжной премудрости, без
слащавого приукрашивания. Только по личным впечатлениям и при условии
искреннего сочувствия другим народам можно так глубоко проникнуть в их
жизнь, как проник Байрон, и отделить важное от второстепенного. С этой точки
зрения Скотт рецензировал третью и четвертую песни "Чайлд-Гарольда" и другие
произведения Байрона. Отношение Скотта тронуло Байрона, и в письме от 12
января 1822 года он благодарил его за смелую защиту перед лицом английского
общественного мнения и за благожелательную и нелицеприятную критику.
Гибель Байрона в Греции потрясла Скотта. Эта смерть доказала всему
миру, что Байрон был великим человеком. Если он иногда в своей жизни
совершал ошибки, то там, где на карту была поставлена жизнь целой нации, он
умел действовать мудро в чрезвычайно сложных обстоятельствах. Статья Скотта
"Смерть лорда Байрона" - не только надгробное слово. Это и выражение его
глубокого убеждения, что нет более благородной деятельности, чем борьба за
права угнетенного народа.
Е. Клименко
Впервые напечатано в "Эдинбург уикли джорнал" в 1824 г.
Стр. 597. В разгар мучительнейшего кризиса в его частной жизни... -
Намек на тяжелые переживания Байрона, вызванные разрывом с женой, а затем
ожесточенной травлей, которой его подвергли реакционные круги английского
общества. В результате поэт был вынужден в 1816 г. навсегда покинуть Англию.
...прочитать стихи, написанные на недостойную тему... - Вероятно, Скотт
имеет в виду первые песни "Дон-Жуана", которые показались безнравственными
многим критикам и читателям Байрона (в том числе и некоторым из его друзей).
Стр. 598. Довольно демагогов без меня... - цитата из "Дон-Жуана" (песнь
IX, строфы 25-26).
Стр. 599. ...начиная с первой публикации "Чайлд-Гарольда". - Первые две
песни "Чайлд-Гарольда" вышли в 1812 г.
Гаррик Дэвид (1717-1779) - знаменитый английский актер, игравший с
одинаковым успехом как трагические, так и комические роли, драматург и
театральный деятель.
Рыдающая и Смеющаяся музы - в греческой мифологии муза трагедии
Мельпомена и муза комедии Талия.
Стр. 601. Когда в газетах появились эти заметки... - Эта приписка была
сделана Скоттом в 1827 г.
Н. Егунова
Перевод Е. Т. Танка
Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 20
М.-Л., "Художественная литература", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
Среди полного спокойствия в сфере политической жизни мы были потрясены
событием из совсем другой области: до нас дошло одно из тех траурных
известий, которые время от времени раздаются как трубный глас архангела и
сразу пробуждают душу всего народа. Лорд Байрон, так долго и прочно
занимавший первенствующее место в общественном мнении, разделил участь всех
смертных. Он скончался в Миссолунги 19 апреля 1824 года.
Этот могучий гений, шествовавший между людьми как некто высший по
сравнению с простыми смертными, гений, чье всевластие мы созерцали с
удивлением и даже с некоторым трепетом, словно не зная, ведет ли оно к добру
или к злу, теперь покоится в могиле так же просто, как и любой
крестьянин-бедняк, помыслы которого никогда не поднимались над будничными
заботами. Голоса справедливого порицания, равно как и голоса злобной хулы
сразу же умолкли; нами овладело такое чувство, будто внезапно исчезло
великое небесное светило, исчезло в тот самый момент, когда каждый телескоп
был направлен на исследование пятен, затуманивающих его блеск. Теперь не
время спрашивать, в чем были ошибки лорда Байрона, в чем состояли его
заблуждения, - вопрос заключается в том, как заполнить пробел, возникший в
британской литературе.
Опасаемся, что для этого не хватит одного нынешнего поколения: оно
произвело многих высоко одаренных людей, но среди них все же нет никого, кто
приближался бы к Байрону по оригинальности, а ведь именно она является
главной отличительной чертой гения.
Всего тридцать семь лет от роду, и уже столько сделано для бессмертия!
Так много времени было у него впереди, казалось нам, близоруким смертным,
чтобы поддержать и умножить свою славу, а также искупить ошибки в поведении
и легковесность в творчестве. Кто не пожалеет, что оборвался этот жизненный
путь, пусть не всегда прямой, что погас этот светоч, который, правда, иной
раз ослеплял и смущал людей! Теперь еще одно только слово на эту
неблагодарную тему, прежде чем мы расстанемся с ней навсегда.
Ошибки лорда Байрона происходили не от развращенности сердца, ибо
природа не допустила такой аномалии, как соединение столь необычного таланта
с безнравственностью, и не от равнодушия к добродетели. Не было человека,
наделенного сердцем, более склонным к сочувствию, не было руки, которая
щедрее оказывала бы помощь обездоленным. Он больше чем кто-либо был
расположен от всей души восхищаться благородными поступками, когда был
уверен, что совершаются они из бескорыстных побуждений. Лорд Байрон не ведал
унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду
ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен
презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо. Еще в школе он
отличался только в тех заданиях, которые выполнял по собственной охоте; а
его положение знатного молодого человека, притом наделенного сильными
страстями и бесконтрольно распоряжавшегося значительным состоянием,
усиливало прирожденную его нетерпимость по отношению к строгостям или
принуждению. Как писатель, он не снисходил до того, чтобы защищаться от
обвинений критики, как человек - не считал себя подсудным трибуналу
общественного мнения. Замечания, высказанные другом, в чье расположение и
добрые намерения он верил, зачастую глубоко западали ему в душу, но мало
насчитывалось людей, которые могли или решались отважиться на столь трудное
предприятие. Он не терпел упреков, а порицание только укрепляло его в
заблуждениях, и часто он напоминал боевого коня, который рвется вперед на
стальные острия, пронзающие ему грудь. В разгар мучительнейшего кризиса в
его частной жизни эта раздражительность и нетерпимость к критике достигли у
него такого предела, что он стал похож на благородную жертву боя быков,
которую сильнее бесят петарды, бандерильи и всякие мелкие неприятности,
причиняемые чернью, собравшейся вокруг арены, нежели пика более достойного
и, так сказать, законного противника. Короче говоря, многие его проступки
были своего рода бравадой и презрительным вызовом тем людям, которые его
осуждали, и совершал он эти проступки по той же причине, по которой их
совершал драйденовский деспот - "чтоб показать, как своевластен он".
Не приходится говорить, что в тех обстоятельствах подобное поведение
было ошибочно и вредоносно. И если благородный бард добился своего рода
триумфа, заставив весь мир прочитать стихи, написанные па недостойную тему,
только потому, что это были его стихи, то вместе с тем он доставил низменный
триумф своим низменным хулителям, не говоря уже о глубоком огорчении,
которое причинил тем, чью похвалу выше всего ценил в спокойные минуты своей
жизни.
То же самое было и с его политическими выступлениями, которые в
некоторых случаях обретали характер угрожающий и пренебрежительный по
отношению к конституции его родины. На самом же деле в глубине сердца лорд
Байрон дорожил не только тем, что он рожден британцем, но и своим званием,
своим знатным происхождением; к тому же он был особенно чувствителен ко
всякого рода оттенкам, составляющим то, что принято называть манерами
истинного джентльмена. Не подлежит сомнению, что, несмотря на свои
эпиграммы, на эту мелкую войну острословия, от которой ему следовало бы
воздержаться, он в случае столкновения между партиями аристократической и
демократической всю свою энергию отдал бы на защиту той, к которой
принадлежал по рождению.
Взгляды на эту тему он выразил в последней песни "Дон-Жуана", и они
полностью гармонируют с мнениями, которые он изложил в своей переписке в тот
момент, когда казалось, что на его родине вот-вот возникнет серьезное
столкновение противоборствующих партий: "Если нам суждено пасть, - писал он
по этому поводу, - то пусть независимая аристократия и сельское дворянство
Англии пострадают от меча самовластного государя, который по рождению и
воспитанию настоящий джентльмен, и пусть он рубит нам головы, как рубили их
некогда нашим предкам, но не потерпим, чтобы нас перебили толпы головорезов,
пытающихся проложить путь к власти".
Точно так же он в очень сильных выражениях заявлял о своем намерении
бороться до последней крайности с тенденцией к анархии, тенденцией,
порожденной экономическими бедствиями и используемой недовольными в своих
целях. Те же чувства выражены и в его поэзии:
Довольно демагогов без меня:
Я никогда не потакал народу,
Когда, вчерашних идолов кляня,
На новых он выдумывает моду.
Я варварство сегодняшнего дня
Не воспою временщику в угоду,
Мне хочется увидеть поскорей
Свободный мир - без черни и царей.
Но, к партиям отнюдь не примыкая,
Любую я рискую оскорбить... {*}
{* Перевод Т. Гнедич.}
Но мы вовсе не выступаем здесь защитниками Байрона, - _теперь_ он -
увы! - в этом не нуждается. _Теперь_ его великие достоинства получат
всеобщее признание, а заблуждения - мы в это твердо верим - никто и не
вспомянет в его эпитафии. Зато все вспомнят, какую роль в британской
литературе он играл на протяжении почти шестнадцати лет, начиная с первой
публикации "Чайлд-Гарольда". Он никогда не отдыхал под сенью своих лавров,
никогда не жил за счет своей репутации и пренебрегал тем "обихаживанием"
себя, теми мелочными предосторожностями, которые второразрядные сочинители
называют "бережным отношением к собственной славе". Байрон предоставлял
своей славе самой заботиться о себе. Он не сходил с турнирной арены, его щит
не ржавел в бездействии. И хотя его высокая репутация только увеличивала
трудность борьбы, поскольку он не мог создать ничего - пусть самого
гениального, - что превзошло бы всеобщую оценку его гения, все же он снова
бросался в благородный поединок и всегда выходил из него достойно, почти
всегда победителем. В разнообразии тем подобный самому Шекспиру (с этим
согласятся люди, читавшие его "Дон-Жуана"), он охватывал все стороны
человеческой жизни, заставлял звучать струны божественной арфы, извлекал из
нее и нежнейшие звуки и мощные, потрясающие сердца аккорды. Едва ли найдется
такая страсть или такая ситуация, которая ускользнула бы от его пера. Его
можно было бы нарисовать, подобно Гаррику, между Рыдающей и Смеющейся
музами, хотя, конечно, самые могучие порывы он посвящал Мельпомене. Гений
его был столь же плодовитым, сколь и многосторонним. Величайшая творческая
расточительность не истощала его сил, а скорее оживляла их. Ни
"Чайлд-Гарольд", ни прекрасные ранние поэмы Байрона не содержат поэтических
отрывков более восхитительных, чем те, какие разбросаны в песнях "Дон Жуана"
- посреди стихов, которые автор роняет как бы невзначай, наподобие дерева,
отдающего ветру свои листья. Увы, это благородное дерево никогда больше не
принесет плодов и цветов! Оно срублено в расцвете сил, и только прошедшее
остается нам от Байрона. Нам трудно примириться с этим, трудно себе
представить, что навеки умолк голос, так часто звеневший в наших ушах,
голос, который мы часто слушали, замирая от восторга, иногда с сожалением,
но всегда с глубочайшим интересом.
Потускнеет все, что блещет, -
Чем блестящей, тем быстрей... {*}
{* Перевод Э. Линецкой.}
С чувством невыносимой скорби расстаемся мы с нашей темой. Смерть
подстерегает нас посреди самых серьезных, равно как и посреди самых
пустячных занятий. Но есть нечто высокое и утешительное в мысли, что она
настигла нашего Байрона не тогда, когда он был погружен в суетные дела, а
когда тратил свое состояние и рисковал жизнью ради народа, дорогого ему лишь
своей былой славой, ради собратьев, страждущих под ярмом
язычников-угнетателей.
После того как были написаны эти строки, нам стало известно из самого
авторитетного источника, что значение лорда Байрона для дела греческих
повстанцев оказалось даже большим, чем он решался предположить. Все свое
влияние Байрон направил на лучшие и разумнейшие цели; и как это удивительно,
что человек, не отличавшийся, разумеется, осмотрительностью в своих личных
делах, с величайшей проницательностью прокладывал курс для великой нации,
попавшей в положение трудности необычайной! Его пылкий, нетерпеливый
характер был, видимо, укрощен важностью предпринятого им дела; так боевой
конь горячится и становится на дыбы под легкой ношей, но идет ровной и
напористой рысью, оседланный воином в броне, направляющим его в битву.
К Байрону постоянно обращались за советом и руководством, когда нужно
было примирить независимых и несогласных друг с другом греческих вожаков,
заставить их отказаться от зависти, от наследственной вражды, от жалкой
погони за личными выгодами и объединить силы против общего врага. Его
постоянной заботой было отдалить рассмотрение разногласий по отвлеченным
политическим вопросам и все усилия направить на восстановление национальной
независимости, без которой невозможно никакое настоящее правительство. К
чести греческой нации надо сказать, что она платила горячей благодарностью
Байрону за мудрое и бескорыстное усердие, с которым он поддерживал ее дело.
Продолжай он нести ее знамя, оно, возможно, не подверглось бы сегодня
опасности рухнуть - не столько из-за мощи жестокого неприятеля, сколько
из-за разногласий среди самих греков.
Но Греции и всему миру суждено было лишиться этого замечательного
человека. И, как в старые времена гибель в крестовом походе за свободу и
человечность искупала самые черные преступления, так и в наши дни она,
несомненно, могла бы загладить куда большие безумства, чем даже те, какие
неистовое злоречие приписывало Байрону.
-----
Когда в газетах появились эти заметки о смерти лорда Байрона, они
привлекли к себе известное внимание и побудили неких критиков выразить
неудовольствие по тому поводу, что, мол, автор выжидал, пока не опустится
занавес над жизнью великого современника, дабы отдать дань его гению. Не
так, однако, было в действительности: в самую несчастную для лорда Байрона
пору автор, не пытаясь оправдывать то, что не могло быть оправданным,
приложил все свое старание, чтобы во всеуслышание воздать должное его
выдающимся талантам, не скрывая ни своего восторга, ни осуждения.
Нижеследующая статья, появившаяся в "Куортерли ревью" одиннадцать лет
тому назад, {См. стр. 473-526 настоящего тома. - Ред.} перепечатывается
здесь, ибо она служит доказательством тому, что при жизни лорда Байрона,
притом в период, когда обстоятельства сделали его личность непопулярной,
мысли и чувства автора в отношении его прославленного друга были теми же,
какие он попытался выразить в этом наброске.
Критические сочинения Вальтера Скотта занимают несколько томов. Сюда
входят две большие монографии о Джоне Драйдене и Джонатане Свифте - историки
литературы ссылаются на них и до сих пор, - а также статьи по теории романа
и драмы, серия жизнеописаний английских романистов XVIII века, множество
рецензий на произведения современных авторов и другие статьи, в частности по
вопросам фольклористики.
Первое собрание исторических, критических и фольклористических трудов
Вальтера Скотта вышло в Эдинбурге в 1827 году. Затем они несколько раз
переиздавались и переводились на иностранные языки. Вальтер Скотт как критик
возбудил, например, значительный интерес во Франции 1830-х годов. В русском
переводе появилось несколько статей в "Сыне отечества" (1826-1829) и в
других журналах XIX века.
Критики эпохи Просвещения обычно подходили к оценке художественных
произведений с отвлеченными эстетическими и этическими критериями. При этом
важную роль играл моральный облик автора как частного лица. Осуждение его
поступков влекло за собой отрицательный отзыв о его сочинениях. Один из
самых авторитетных критиков XVIII столетия Сэмюел Джонсон предпочитал
биографии историографическим сочинениям на том основании, что из жизни
знаменитых людей легче почерпнуть нравоучительные примеры, чем из
исторических фактов. Биографический метод критики долго господствовал в
Англии. Не остался в стороне от его влияния и Скотт, особенно в монографиях
о Драйдене и Свифте. Тем не менее этот подход к литературе его не
удовлетворял. Не удовлетворяли его и беглые очерки литературных явлений при
общих описаниях нравов того или иного периода в исторических трудах,
например в "Истории Англии" Дэвида Юма, которого Скотт считал "плохим судьей
в области поэзии".
Между тем во второй половине XVIII и в начале XIX века стали появляться
книги, авторы которых стремились воссоздать картину развития художественной
литературы или ее отдельных жанров. Большое значение для Скотта имели
"История английской поэзии с XII до конца XVI века" Томаса Уортона
(1774-1781) и "История романа" шотландского историка Джона Данлопа (1814).
Эти сочинения подсказали Скотту мысль о национальном своеобразии литературы
каждого народа, а также о ее зависимости от общественного развития в каждой
стране. При этом исторический роман представлялся Скотту жанром, который
способен ответить на запросы широких читательских кругов, раздуть в пламя
искру интереса к родному прошлому, которая тлеет в сознании многих людей.
В основе воззрений Скотта лежит определенная теория народности. Народ
для него - хранитель национальных литературных традиций, верховный судья и
покровитель литературного творчества. В народной памяти хранятся вечные
источники повествовательного искусства: сказки, предания, легенды и были.
Вот почему, по мнению Скотта, между историографией, литературой и фольклором
нет, не может и не должно быть непроницаемых граней; одно легко переходит в
другое и сочетается с ним.
Вместе с авторскими предисловиями к романам критические статьи Скотта
помогают лучше понять его творчество и бросают свет на создание нового жанра
- исторического романа. Хотя литературного манифеста у Скотта в полном
смысле этого слова и нет, но почти каждая из его статей освещает ту или иную
сторону его творческих исканий.
Особый интерес для понимания творчества Скотта представляет
статья-авторецензия "Рассказы трактирщика". Под этим общим заглавием, как
известно, выходили первые шотландские романы "Черный карлик" и "Пуритане" (в
дальнейшем эта серия была продолжена романами "Легенда о Монтрозе", "Граф
Роберт Парижский" и "Замок Опасный"), которым и посвящена данная статья. В
ее составлении принимал участие близкий друг Скотта Уильям Эрскин, однако
рукописный экземпляр статьи, сохранившийся в архивах, целиком написан рукой
Скотта. Поводом для ее появления послужила серия статей, опубликованных в
"Эдинбург крисчен инстрактор" Томасом Мак-Краем - биографом Джона Нокса (ум.
1572), главы шотландского кальвинизма. МакКрай обвинял Скотта в том, что он
оскорбил национальное чувство шотландцев, изобразив фанатиков пуритан в
недостаточно привлекательном виде. Скотт поместил свой ответ Мак-Краю без
подписи в лондонском торийском журнале "Куортерли ревью" (январь 1817 года),
в котором он сотрудничал с момента основания журнала в 1809 году. До тех пор
Скотт печатал большую часть своих статей в "Эдинбург ревью", журнале
шотландских вигов. Посвящая много места "шотландским древностям", превознося
далекое героическое прошлое Шотландии, журнал относился с полным равнодушием
к бедственному положению шотландцев, особенно горцев, в настоящее время и
приветствовал беспощадность, с которой капитал наступал на север
Великобритании. Консервативная политика могла задержать процесс роста
промышленного капитала и дать возможность Шотландии снова встать на ноги;
поэтому "Куортерли ревью" больше подходило Скотту, так как этот журнал и был
создан с целью обуздать вигов и, в частности, дать отпор "зазнавшемуся
Эдинбургу", где они хозяйничали.
Эдинбуржцам, однако, могло казаться, что Скотт отвернулся от своей
родины. Любое верное изображение ошибок, совершенных шотландцами в борьбе
против объединения с Англией и за сохранение самостоятельности,
воспринималось в некоторых кругах Эдинбурга почти как святотатство. Отсюда
упреки Мак-Края. Они задели Скотта за живое. Он не мог оставить без ответа
обвинение в неуважении к подвигам шотландских патриотов, потому что, видя
нереальность их усилий, он все же благоговел перед их героизмом и
самозабвенной любовью к отчизне. Он отвечал, что был правдивым летописцем и
показал в своих романах невыносимое положение шотландского крестьянина и его
самоотверженные попытки защитить свои самые священные права, а потому
обвинений, брошенных ему Мак-Краем, не заслужил. При этом, писал Скотт, он
не стремился дать надуманную картину народной жизни Шотландии, а хотел
изобразить ее крестьян именно такими, какими они были на самом деле.
Реалистически изображая народную жизнь Шотландии, Скотт намеренно
драматизировал повествование. Этот способ изложения Скотт считал очень
важным для своих задач, хотя и признавал, что в результате повествование
дробится на отдельные диалогические сцены и построение романа становится
рыхлым. Однако Скотт готов пожертвовать и стройностью композиции и даже
привлекательностью главных героев для читателей, лишь бы достичь
убедительности целого. Его Уэверли, Браун и Ловел не действуют сами, а лишь
испытывают на себе воздействие обстоятельств. Поэтому их судьба решается с
помощью второстепенных персонажей, то есть прежде всего шотландских
крестьян. Следовательно, роль их возрастает. Этого и надо было добиться.
Этим путем автор исторических романов отделяет черты, характерные для
отдельных, вымышленных персонажей, от общих, типичных для века черт; он
оказывается в состоянии сохранять строгую верность нравам эпохи и поднять
исторический роман до уровня серьезного историографического сочинения.
Одним из важнейших источников историка, романиста и поэта Скотт всегда
считал народное творчество. Его статья "Вводные замечания о народной поэзии
и о различных сборниках британских (преимущественно шотландских) баллад"
подводит итог более ранним сочинениям на аналогичные темы, в частности
рецензиям Скотта на сборники баллад, выходивших в начале XIX века. Статья
эта содержит краткий обзор развития фольклористики в Англии и в Шотландии за
сто с лишним лет. Скотт останавливается на спорах, которые вели фольклористы
в его время, например об авторстве баллад, о социальном положении древнего
менестреля, о преимуществах и недостатках различных источников балладного
творчества и т. п.
Особенно интересно мнение Скотта о наилучшем способе издания народных
баллад. В XVIII веке было принято вносить в них дополнения и поправки с
целью приблизить их к современным вкусам. Так в 1760-х годах поступил Томас
Перси с балладами своего знаменитого сборника "Памятники старинной
английской поэзии". Некоторые современники Скотта осуждали Перси за эти
вольности. В их числе был демократ и якобинец Джозеф Ритсон. Он требовал,
чтобы фольклорные памятники издавались без изменений. Скотт готов отчасти
поддержать Ритсона, хотя и упрекает его за излишнюю горячность. Однако Скотт
не склонен преуменьшать и заслуги Перси: в его время дело шло не о том, как
издавать баллады, а о том, станут ли их читать вообще. Сборник Перси
приблизил балладу к читателям и вызвал у них интерес к народному творчеству.
Непревзойденным интерпретатором народной поэзии, по глубокому убеждению
Скотта, был, безусловно, Бернс. Когда в 1808 году Р. Кромек выпустил в свет
сборник "Наследие Роберта Бернса, состоящее преимущественно из писем,
стихотворений и критических заметок о шотландских песнях", Скотт откликнулся
на эту книгу. Точка зрения Скотта на творчество Бернса резко отличалась от
всего, что было до тех пор сказано о нем, в частности от рецензии на тот же
сборник в "Эдинбург ревью", автором которой был сам редактор журнала Фрэнсис
Джеффри.
В начале XIX века революционные мотивы в поэзии Бернса и его резкие
выпады против церковников отпугивали многих благонамеренных читателей и
критиков. Джеффри и другие критики считали более осторожным рассматривать
Бернса как неуча, для примитивных взглядов которого многое простительно, а
его творчество - как "жалобную лиру" "влюбленного пахаря". Скотт видел в нем
могучую натуру. Он называет Бернса плебеем с гордой душой и с плебейским
негодованием. Именно потому Бернс и понял народную поэзию так глубоко. Ведь
она, как говорил Скотт в статье "О подражании народным балладам" (1830),
"была обращена к народу, и только он ее действительно ценил, так как в ней
дышало все, что его окружало".
Наряду с балладой Скотта привлекали народные сказки и поверья.
Фантастика, полагал он, повышает интерес и романа, и поэмы, и пьесы, однако
пользоваться ею надо с осторожностью: даже в "Гамлете" второе появление
призрака действует на зрителей менее сильно, чем первое. Злоупотребление
фантастическим и сверхъестественным иногда ведет к плачевным последствиям,
как показывает Скотт в статье "О сверхъестественном в литературе и, в
частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана". Отдавая должное
высокой одаренности Гофмана, Скотт все же приходит к выводу, что его погубил
избыток воображения; болезненные выдумки, способные внушить не только страх,
но и отвращение, заслонили в творчестве Гофмана высокие и человеколюбивые
задачи искусства.
Любовь к людям Скотт считает главным для писателя. Поэтому писатель
обязан держать в узде свои прихоти, поэтому лучше, если он сам останется в
тени. Сосредоточенность на самом себе, по мнению Скотта, - ошибка Байрона;
она источник его скепсиса и отрицания действительности; это, в свою очередь,
приводит его к другой крайности - к оправданию эпикурейского отношения к
жизни. Пылкий протест Байрона остался Скотту непонятным. Он опасался вспышки
революционного движения в Англии, его пугала возможность гражданской войны.
Расходясь с Байроном во взглядах, Скотт все же чрезвычайно высоко ценил
его. Его возмущала травля, которой подвергся Байрон в результате
бракоразводного процесса. Он оставался для Скотта, вопреки мнению
реакционных кругов Англии, величайшим поэтом своего времени. Скотт особенно
ценил в поэмах Байрона описания стран Востока. Именно так и следует говорить
о чужих краях, как говорил он, - без сухой книжной премудрости, без
слащавого приукрашивания. Только по личным впечатлениям и при условии
искреннего сочувствия другим народам можно так глубоко проникнуть в их
жизнь, как проник Байрон, и отделить важное от второстепенного. С этой точки
зрения Скотт рецензировал третью и четвертую песни "Чайлд-Гарольда" и другие
произведения Байрона. Отношение Скотта тронуло Байрона, и в письме от 12
января 1822 года он благодарил его за смелую защиту перед лицом английского
общественного мнения и за благожелательную и нелицеприятную критику.
Гибель Байрона в Греции потрясла Скотта. Эта смерть доказала всему
миру, что Байрон был великим человеком. Если он иногда в своей жизни
совершал ошибки, то там, где на карту была поставлена жизнь целой нации, он
умел действовать мудро в чрезвычайно сложных обстоятельствах. Статья Скотта
"Смерть лорда Байрона" - не только надгробное слово. Это и выражение его
глубокого убеждения, что нет более благородной деятельности, чем борьба за
права угнетенного народа.
Е. Клименко
Впервые напечатано в "Эдинбург уикли джорнал" в 1824 г.
Стр. 597. В разгар мучительнейшего кризиса в его частной жизни... -
Намек на тяжелые переживания Байрона, вызванные разрывом с женой, а затем
ожесточенной травлей, которой его подвергли реакционные круги английского
общества. В результате поэт был вынужден в 1816 г. навсегда покинуть Англию.
...прочитать стихи, написанные на недостойную тему... - Вероятно, Скотт
имеет в виду первые песни "Дон-Жуана", которые показались безнравственными
многим критикам и читателям Байрона (в том числе и некоторым из его друзей).
Стр. 598. Довольно демагогов без меня... - цитата из "Дон-Жуана" (песнь
IX, строфы 25-26).
Стр. 599. ...начиная с первой публикации "Чайлд-Гарольда". - Первые две
песни "Чайлд-Гарольда" вышли в 1812 г.
Гаррик Дэвид (1717-1779) - знаменитый английский актер, игравший с
одинаковым успехом как трагические, так и комические роли, драматург и
театральный деятель.
Рыдающая и Смеющаяся музы - в греческой мифологии муза трагедии
Мельпомена и муза комедии Талия.
Стр. 601. Когда в газетах появились эти заметки... - Эта приписка была
сделана Скоттом в 1827 г.
Н. Егунова