Константин Яковлевич Ваншенкин
Леша
Кто хоть когда-нибудь был маленьким, помнит, как это прекрасно, когда рядом есть не только сверстник, но и старший, тем не менее по-человечески относящийся к тебе сосед. Не какой-нибудь маменькин сынок, что совершенно обесценивало бы его примерные качества, – напротив, человек известный и могущественный.
Леша был старше меня на шесть лет. Честно говоря, кому не случалось в жизни, даже не желая того, мимоходом, обидеть, унизить младшего и слабейшего! Леша принадлежал к числу редких натур, обладающих врожденным чувством справедливости. Он ни разу не щелкнул никого из нас, мелюзги, по затылку, не отогнал, не обозвал.
А между тем слава его была велика.
Он был вратарем заводской детской команды. Вижу его, высокого, гибкого, в желтом свитере и черных перчатках. Почему-то особенно ярко запомнилось, как он ставил мяч на угол вратарской и, повернувшись для разбега, поднимал руку, – мне был тогда непонятен смысл этого жеста. Но именно с него я невольно стал замечать, кто как выбивает: один, согнувшись, прямо из-под ладони пасует защитнику, другой отходит в сторону, сразу давая выбивать беку, третий пятится в ворота, а потом сам резко бьет в поле. А самый знаменитый в моем детстве вратарь, поставив мяч, шел к штанге, обязательно поплевывая для чего-то в перчатки, затем поворачивался лицом к полю, ударял носком правой бутсы в землю и лишь тогда выбивал.
Это – с земли, но и с рук выбивали по-разному, однако не так далеко, как теперь, отчасти, вероятно, потому, что не выходили к линии штрафной площадки, а били с вратарской.
Благодаря Леше я и пристрастился к футболу; подражая ему, мечтал сделаться настоящим вратарем, но однажды утром забрел с ребятами на городской стадион, приблизился к воротам и ужаснулся их ширине – можно было играть вдоль ворот, от штанги к штанге.
Когда я пошел в школу, Леша уже учился в седьмом. Разумеется, и здесь он был знаменитостью.
Я был достаточно самостоятелен, во дворе и на улице чувствовал себя вполне свободно, но школа меня ошеломила, это был совсем другой мир, я растерялся, потонул в нем, пока не опомнился, не пришел в себя, не выплыл. Подобное ощущение я испытал через много лет – в армии.
Иногда я подгадывал, чтобы выйти из дому вместе с Лешей, но он сразу уходил вперед – для закалки бежал к школе бегом по нашим тихим переулочкам, вдоль дощатых замшелых заборов, а я, далеко отстав, плелся со своим портфелишком.
Как-то раз, пасмурным утром, еще не совсем проснувшись, я тащился по безлюдному узкому переулку с глухими заборами и заметил происходящее, лишь когда меня толкнули и сказали: «Обожди!»
На дороге стоял Рыжий с двумя приближенными. Это был действительно рыжий, густо заляпанный веснушками, довольно хилого вида малый из третьего класса. Я уже знал, что он всесилен и связываться с ним не стоит.
Неизвестный мне кудрявый мальчик, уже пропущенный через эту заставу, с полными слез глазами подбирал с грязной земли тетради. На очереди был мой одноклассник Славик, беленький, аккуратный. Я сделал попытку пройти, но один из свиты оттолкнул меня к забору.
Славик с живейшей готовностью, глядя на Рыжего преданно, почти радостно, сам скинул с плеч и раскрыл ранец. Рыжий задумчиво повертел на пальце целлулоидовый угольник и, видимо решив, что пропажа такой ценной вещи может встревожить родителей Славика и побудить их к активному расследованию, сунул его обратно. Зато он ловко распаковал завернутые в вощеную бумагу два пышных ломтя булки с яблочным повидлом между ними, разъединил их, один зажал в зубах, пачкая щеки, а другой, кое-как замотав, бросил обратно в ранец. Он отпустил гордо сияющего Славика, обложив его постоянною данью: повелел половину домашних гостинцев ежедневно передавать ему, Рыжему.
Дело в том, что время тогда было голодное: карточки, – не военные, конечно, а те, что были раньше, – отменили их еще через год.
Теперь они взялись за меня. Рыжий уверенно, как к своему, потянулся к моему портфелю, но я, прижавшись спиной к забору, крепко держал за дужку, не отдавал. Он, несколько как бы удивившись, замахнулся на меня и, когда я отстранил голову, неожиданно ударил меня ногой и попал в колено.
И, возмущенный его подлостью, ничуть не думая о последствиях, я резко выбросил вперед левую руку и прямым ударом, острыми костяшками, сам дивясь, как это ловко у меня получилось, дал ему по носу. Я даже испугался, но еще сильнее было пронзительно-радостное чувство: постоял за себя.
Рыжий зажал лицо ладонями, отвернулся, подождал несколько секунд и, нагнувшись, высморкался.
Потом они втроем бросились на меня.
Я стоял спиной к забору, это мне помогало, иначе они сразу сбили бы меня с ног. Но и так я не продержался бы больше минуты.
Меня спас сильный и властный окрик:
– Ну, вы, сладили? Отставить!
По проулку шагал рослый красноармеец в фуражке с малиновым кантом и даже с винтовкой на ремне, – над ней, тревожа синеватым отливом, торчал тонкий изящный штык.
Они отступились и быстро пошли к школе, я беспрепятственно – за ними.
На первом уроке меня колотило возбуждение, я ничего не понимал и не слышал и даже получил «неуд», впрочем, тоже почти не заметив этого. При звонках на перемену я уже не первым выбегал в коридор, внимательно осматривался, ожидая нападения, но меня никто не трогал, и я постепенно успокоился.
В большую перемену был обед: учительница раздавала ломтики черного хлеба, из принесенного в класс бачка разливала по алюминиевым мискам вкусный гороховый суп. За наклонными партами есть было неудобно, но мы не жаловались. Я уже доедал, придерживая легкую миску, когда в класс прошмыгнул один мой знакомец, исключительно ценный человек: он всегда все знал, кроме разве заданного урока.
– Тебя ждать сегодня будут, – прошелестел он мне в ухо и тут же исчез.
И радость моя померкла.
Теперь я сидел погруженный в уныние, с тоской размышляя о том, что меня ожидает, почти уже безразличный к собственной судьбе. И вдруг меня осенило, я едва не вскочил, хлопнув крышкой, и еле-еле дождался звонка. Не понимаю, как я сразу не догадался!
Сквозь привычное бурление и гвалт коридора я добрался до лестницы и не без робости поднялся на второй этаж. Нельзя сказать, чтобы здесь было тихо, но сразу чувствовалось, что это мир аристократов. Здесь учились старшие – пятые, шестые и даже – седьмые! На лицах этой касты лежала высокая печать значительности и достоинства.
Я бочком двигался вдоль стенки, понимая всю незаконность своего здесь появления. Леша стоял у окна и разговаривал с девчонкой.
Конечно, я так подумал о ней только сгоряча, сначала, и то лишь для придания себе уверенности. Это была не девчонка, а Девушка. И сейчас я помню ее стройные матовые ноги, ее обтянутую белой кофточкой круглую грудь. Она была хороша, да и не мог же он так стоять с кем попало.
Он разговаривал с ней очень внимательно, спокойно и просто – как обычно с нами – и смотрел на ее лицо. Я несколько раз прошел мимо них, а потом остановился рядом, – он все еще не замечал меня.
Протрещал звонок, и они, продолжая разговаривать, медленно пошли по коридору. Тогда я окликнул его:
– Леша!
Он с удивлением посмотрел на меня!
– Ты чего?
Я начал торопливо объяснять, но то ли я говорил бестолково, то ли он думал о другом, Леша ничего не понимал, и я уже отчаялся, когда он тряхнул волосами и сказал ей:
– Извини, тут важное дело. Я к тебе подойду.
Она улыбнулась нам и пошла, и он сразу меня понял.
– Я ему скажу. Хотя лучше выйдем вместе. У тебя всего четыре урока?
После занятий я нарочно вышел из класса в числе последних. Леша стоял на ступеньках.
– Ну, ты чего? – сказал он нетерпеливо. – Мне же еще возвращаться надо!
Мы зашагали. Сердце мое громко стучало. Больше всего я боялся, что их не окажется на месте и Леша усомнится в обоснованности моих волнений. Но они ждали. Я с удовлетворением отметил, что их не трое, как утром, а пятеро. Они выбрали место возле большой лужи, – мне, строптивому, готовилась жестокая расправа.
Мы приближались. Было видно, что они растерялись, не уверенные, вместе мы или нет.
– Вы чего тут, ребята? – спросил Леша, приостанавливаясь.
– Да так…
– Ждете, что ли, кого?
– Да нет, Леша…
– Ну, пошли, – кивнул он мне и положил на мое плечо свою длинную вратарскую руку.
На этом все и окончилось. Никогда потом у меня не было таких могущественных покровителей.
А наш беленький Славик на каждой большой перемене приносил Рыжему ломтик булки с повидлом. Однажды, когда того не было в школе, Славик растерянно бегал с этим бутербродом, заглядывал в разные двери, расспрашивал всех, где Рыжий, не встречался ли. Им двигал даже не страх, а радостная добросовестность, уважение к своим обязанностям, любовь к порядку.
1970
Леша был старше меня на шесть лет. Честно говоря, кому не случалось в жизни, даже не желая того, мимоходом, обидеть, унизить младшего и слабейшего! Леша принадлежал к числу редких натур, обладающих врожденным чувством справедливости. Он ни разу не щелкнул никого из нас, мелюзги, по затылку, не отогнал, не обозвал.
А между тем слава его была велика.
Он был вратарем заводской детской команды. Вижу его, высокого, гибкого, в желтом свитере и черных перчатках. Почему-то особенно ярко запомнилось, как он ставил мяч на угол вратарской и, повернувшись для разбега, поднимал руку, – мне был тогда непонятен смысл этого жеста. Но именно с него я невольно стал замечать, кто как выбивает: один, согнувшись, прямо из-под ладони пасует защитнику, другой отходит в сторону, сразу давая выбивать беку, третий пятится в ворота, а потом сам резко бьет в поле. А самый знаменитый в моем детстве вратарь, поставив мяч, шел к штанге, обязательно поплевывая для чего-то в перчатки, затем поворачивался лицом к полю, ударял носком правой бутсы в землю и лишь тогда выбивал.
Это – с земли, но и с рук выбивали по-разному, однако не так далеко, как теперь, отчасти, вероятно, потому, что не выходили к линии штрафной площадки, а били с вратарской.
Благодаря Леше я и пристрастился к футболу; подражая ему, мечтал сделаться настоящим вратарем, но однажды утром забрел с ребятами на городской стадион, приблизился к воротам и ужаснулся их ширине – можно было играть вдоль ворот, от штанги к штанге.
Когда я пошел в школу, Леша уже учился в седьмом. Разумеется, и здесь он был знаменитостью.
Я был достаточно самостоятелен, во дворе и на улице чувствовал себя вполне свободно, но школа меня ошеломила, это был совсем другой мир, я растерялся, потонул в нем, пока не опомнился, не пришел в себя, не выплыл. Подобное ощущение я испытал через много лет – в армии.
Иногда я подгадывал, чтобы выйти из дому вместе с Лешей, но он сразу уходил вперед – для закалки бежал к школе бегом по нашим тихим переулочкам, вдоль дощатых замшелых заборов, а я, далеко отстав, плелся со своим портфелишком.
Как-то раз, пасмурным утром, еще не совсем проснувшись, я тащился по безлюдному узкому переулку с глухими заборами и заметил происходящее, лишь когда меня толкнули и сказали: «Обожди!»
На дороге стоял Рыжий с двумя приближенными. Это был действительно рыжий, густо заляпанный веснушками, довольно хилого вида малый из третьего класса. Я уже знал, что он всесилен и связываться с ним не стоит.
Неизвестный мне кудрявый мальчик, уже пропущенный через эту заставу, с полными слез глазами подбирал с грязной земли тетради. На очереди был мой одноклассник Славик, беленький, аккуратный. Я сделал попытку пройти, но один из свиты оттолкнул меня к забору.
Славик с живейшей готовностью, глядя на Рыжего преданно, почти радостно, сам скинул с плеч и раскрыл ранец. Рыжий задумчиво повертел на пальце целлулоидовый угольник и, видимо решив, что пропажа такой ценной вещи может встревожить родителей Славика и побудить их к активному расследованию, сунул его обратно. Зато он ловко распаковал завернутые в вощеную бумагу два пышных ломтя булки с яблочным повидлом между ними, разъединил их, один зажал в зубах, пачкая щеки, а другой, кое-как замотав, бросил обратно в ранец. Он отпустил гордо сияющего Славика, обложив его постоянною данью: повелел половину домашних гостинцев ежедневно передавать ему, Рыжему.
Дело в том, что время тогда было голодное: карточки, – не военные, конечно, а те, что были раньше, – отменили их еще через год.
Теперь они взялись за меня. Рыжий уверенно, как к своему, потянулся к моему портфелю, но я, прижавшись спиной к забору, крепко держал за дужку, не отдавал. Он, несколько как бы удивившись, замахнулся на меня и, когда я отстранил голову, неожиданно ударил меня ногой и попал в колено.
И, возмущенный его подлостью, ничуть не думая о последствиях, я резко выбросил вперед левую руку и прямым ударом, острыми костяшками, сам дивясь, как это ловко у меня получилось, дал ему по носу. Я даже испугался, но еще сильнее было пронзительно-радостное чувство: постоял за себя.
Рыжий зажал лицо ладонями, отвернулся, подождал несколько секунд и, нагнувшись, высморкался.
Потом они втроем бросились на меня.
Я стоял спиной к забору, это мне помогало, иначе они сразу сбили бы меня с ног. Но и так я не продержался бы больше минуты.
Меня спас сильный и властный окрик:
– Ну, вы, сладили? Отставить!
По проулку шагал рослый красноармеец в фуражке с малиновым кантом и даже с винтовкой на ремне, – над ней, тревожа синеватым отливом, торчал тонкий изящный штык.
Они отступились и быстро пошли к школе, я беспрепятственно – за ними.
На первом уроке меня колотило возбуждение, я ничего не понимал и не слышал и даже получил «неуд», впрочем, тоже почти не заметив этого. При звонках на перемену я уже не первым выбегал в коридор, внимательно осматривался, ожидая нападения, но меня никто не трогал, и я постепенно успокоился.
В большую перемену был обед: учительница раздавала ломтики черного хлеба, из принесенного в класс бачка разливала по алюминиевым мискам вкусный гороховый суп. За наклонными партами есть было неудобно, но мы не жаловались. Я уже доедал, придерживая легкую миску, когда в класс прошмыгнул один мой знакомец, исключительно ценный человек: он всегда все знал, кроме разве заданного урока.
– Тебя ждать сегодня будут, – прошелестел он мне в ухо и тут же исчез.
И радость моя померкла.
Теперь я сидел погруженный в уныние, с тоской размышляя о том, что меня ожидает, почти уже безразличный к собственной судьбе. И вдруг меня осенило, я едва не вскочил, хлопнув крышкой, и еле-еле дождался звонка. Не понимаю, как я сразу не догадался!
Сквозь привычное бурление и гвалт коридора я добрался до лестницы и не без робости поднялся на второй этаж. Нельзя сказать, чтобы здесь было тихо, но сразу чувствовалось, что это мир аристократов. Здесь учились старшие – пятые, шестые и даже – седьмые! На лицах этой касты лежала высокая печать значительности и достоинства.
Я бочком двигался вдоль стенки, понимая всю незаконность своего здесь появления. Леша стоял у окна и разговаривал с девчонкой.
Конечно, я так подумал о ней только сгоряча, сначала, и то лишь для придания себе уверенности. Это была не девчонка, а Девушка. И сейчас я помню ее стройные матовые ноги, ее обтянутую белой кофточкой круглую грудь. Она была хороша, да и не мог же он так стоять с кем попало.
Он разговаривал с ней очень внимательно, спокойно и просто – как обычно с нами – и смотрел на ее лицо. Я несколько раз прошел мимо них, а потом остановился рядом, – он все еще не замечал меня.
Протрещал звонок, и они, продолжая разговаривать, медленно пошли по коридору. Тогда я окликнул его:
– Леша!
Он с удивлением посмотрел на меня!
– Ты чего?
Я начал торопливо объяснять, но то ли я говорил бестолково, то ли он думал о другом, Леша ничего не понимал, и я уже отчаялся, когда он тряхнул волосами и сказал ей:
– Извини, тут важное дело. Я к тебе подойду.
Она улыбнулась нам и пошла, и он сразу меня понял.
– Я ему скажу. Хотя лучше выйдем вместе. У тебя всего четыре урока?
После занятий я нарочно вышел из класса в числе последних. Леша стоял на ступеньках.
– Ну, ты чего? – сказал он нетерпеливо. – Мне же еще возвращаться надо!
Мы зашагали. Сердце мое громко стучало. Больше всего я боялся, что их не окажется на месте и Леша усомнится в обоснованности моих волнений. Но они ждали. Я с удовлетворением отметил, что их не трое, как утром, а пятеро. Они выбрали место возле большой лужи, – мне, строптивому, готовилась жестокая расправа.
Мы приближались. Было видно, что они растерялись, не уверенные, вместе мы или нет.
– Вы чего тут, ребята? – спросил Леша, приостанавливаясь.
– Да так…
– Ждете, что ли, кого?
– Да нет, Леша…
– Ну, пошли, – кивнул он мне и положил на мое плечо свою длинную вратарскую руку.
На этом все и окончилось. Никогда потом у меня не было таких могущественных покровителей.
А наш беленький Славик на каждой большой перемене приносил Рыжему ломтик булки с повидлом. Однажды, когда того не было в школе, Славик растерянно бегал с этим бутербродом, заглядывал в разные двери, расспрашивал всех, где Рыжий, не встречался ли. Им двигал даже не страх, а радостная добросовестность, уважение к своим обязанностям, любовь к порядку.
1970