Варакин Александр
Китайский язык
Варакин Александр
Китайский язык
Рассказ
Зашла будто на огонек симпатичная китаянка и сказала:
- Сянь-нянь.
- Няняу-сяо, - говорю.
Она улыбнулась как примадонна в дореволюционном кинематографе.
- Эге, - говорит по-китайски. - Да ты, оказывается, знаешь китайский язык?
Звучало это примерно так: "Эге! Синта-хань, цяо-вэнань?"
- Знаю, выходит, - удивляюсь. - Хо.
- А монгольского не знаешь? - спрашивает симпатичная китаянка. На китайском, естественно, наречии.
- Знаю, - говорю. - Знаю доподлинно, что есть такой, но на оном выражаться не умею. Вот разве что словечко одно запало: то ли Цэдэнбал, то ли Мыдрынжыйн какой-то. Цэдэнбал - по-ихнему, кажется, товарищ.
Ну, она тогда сказала, что хочет со мной поболтать на родном для нас обоих (!) языке. Если меня это, конечно, не затруднит. Удивляюсь, но виду не подаю.
- Нисколько не затруднит, - отвечаю. - Полезно поболтать.
Припоминаю Бо-цзюй-и в подлиннике. Запросто цитирую:
Лао-цзинь, Лао-цзинь,
Хана-хэу-хэнань.
Я уйду от тебя
В предрассветную рань.
Негусто, прямо скажем. Но ведь и не пусто! Да еще с непривычки. Думаю, языковеды позавидовали бы.
- А откуда у тебя пекинское произношение? - спрашивает.
Остроумно так отвечаю:
- Уродился. От земли, стало быть.
- Как много у нас общего! - произносит симпатичная китаянка и развязывает поясочек своего кимоно. - Жарко у тебя тут. Если уж я жить с тобой остаюсь, прежде надо ванну принять.
- Сяо, - соглашаюсь. И иду на кухню готовить китайскую глазунью.
Это у нас глаза круглые, а с китайской пришлось повозиться. Ничего, крышкой накрыл, подержал подольше, а потом соответствующие щелочки в пленке проковырял.
Тут китаянка из ванны вернулась, слово "шам-пунь" повторяет, и слышу, наконец, что и это словечко китайское. Диву даюсь.
За завтраком узнаю, что зовут ее Галя - Лю, то есть. А я и сам Вань-Кузь-минь. Совсем тепло на душе стало. Вот ведь этнографический феномен! Чую, родней моей Лю-Хань и на свете никого.
- А вот в провинции Наганай-цунь самые вкусные мань-тоу готовят. Тебе на ужин сделать, Вань?
- Небезынтересно, - говорю, - национального блюда отведать. Давно не ел настоящих мань-тоу.
Так мы и зажили с моей Лю-Хань душа в душу. Ну, палочками есть я сразу же научился; рис, конечно, стал готовить только по-китайски - это значит, рису поменьше, а побольше воды; Конфуция всего перечитал раз девять-одиннадцать; китайскую прессу выписал, чтоб всегда в курсе быть экономической, политической и культурной жизни дружественного нам Китая.
Через год Лю-Хань тройню принесла. Симпатичные мальчишки у нас получились: Вань, Вась и Вить. Вань и Вась на меня шибко похожие, хоть и не старался нисколько. А вот Витька, стервец, весь в мать-перемать - красавец писаный, забавник и певун. Бывалоча, как запоет, когда под себя наделает, спасу нет. Думаю, вот вырастет, в музыкальную школу его определю...
- Ну-ка, теперь по-русски чего-нибудь скажи, - просит меня Лю однажды.
А я с удовольствием! Ведь уж год, как ни слова по-русски, даже затосковал. Ну, и говорю:
- Сю, - говорю.
- Так, - говорит. - А еще?
- Сю-сяо, - говорю.
- А пообъемистее что-нибудь?
- Сю-сю-сю-сюр.
- И все?
- Черт его знает, - говорю. Но говорю опять же по-китайски.
У нее, бедной, аж слезы умиления на глаза-щелочки навернулись. Я в ответ тепло почувствовал к моей Лю-Хань необыкновенное, сам прослезился.
- Правда? - пытает она меня.
- Чистая правда, - говорю.
- Навсегда забыл?
- Просто провал какой-то! Ничего не понимаю.
Бежит она тогда к телефону, звонит смутно припоминаемому мною Линяо-цэцэ и долго-долго объясняет ему в трубку непонятные вещи.
А назавтра мы идем с моей Галей на комиссию, и тот самый Линяо-цэцэ в торжественной обстановке - после тщательного медосмотра, конечно! заявляет мне, что я никакой не русский демократ, а самый настоящий китаец, но только помешавшийся на русском эксперименте с капитализацией экономики, и что через неделю смогу беспрепятственно возвратиться в родной китайский коллектив и даже возглавить бригаду жестянщиков по выделке знаменитых китайских термосов н Пекинском заводе пластмасс. И при этом вручает мне заверенную комиссией справку - по-ихнему, дацзыбао - и пачку таблеток на неделю - укрепляющих, говорит.
Не хотелось мне огорчать комиссию и лично Линяо-цэцэ, взял я это все молча и даже раскланялся в смысле благодарности. Да и что спорить? Неужто я сам себя хуже знаю, чем они? Уж очень всем им хочется, чтобы я, ивановский мужик, зачем-то подлинным китайцем оказался. Смехота. Хотя... может, в разведку готовят?
Пришли мы с моей симпатичной китаянкой домой, она вся цветет.
- Бась-нюнь, - говорит. - Нянь-пэнь-вэнь вэнань.
- Сяо, - говорю.
А сам - к зеркалу: что ж я, рязанскую рожу свою курносую не помню?
Гляжу в зеркало - а оттуда на меня пялится самый настоящий, стопроцентный китаец. Еще и постопроцентней, чем моя Лю-Хань, хотя про нее-то я давно стал подозревать, что она албанская шпионка.
Значит, правда?!.
Значит, китаец. Значит, никогда-никогда нам не жить в обществе подлинной русской демократии.
Китайский язык
Рассказ
Зашла будто на огонек симпатичная китаянка и сказала:
- Сянь-нянь.
- Няняу-сяо, - говорю.
Она улыбнулась как примадонна в дореволюционном кинематографе.
- Эге, - говорит по-китайски. - Да ты, оказывается, знаешь китайский язык?
Звучало это примерно так: "Эге! Синта-хань, цяо-вэнань?"
- Знаю, выходит, - удивляюсь. - Хо.
- А монгольского не знаешь? - спрашивает симпатичная китаянка. На китайском, естественно, наречии.
- Знаю, - говорю. - Знаю доподлинно, что есть такой, но на оном выражаться не умею. Вот разве что словечко одно запало: то ли Цэдэнбал, то ли Мыдрынжыйн какой-то. Цэдэнбал - по-ихнему, кажется, товарищ.
Ну, она тогда сказала, что хочет со мной поболтать на родном для нас обоих (!) языке. Если меня это, конечно, не затруднит. Удивляюсь, но виду не подаю.
- Нисколько не затруднит, - отвечаю. - Полезно поболтать.
Припоминаю Бо-цзюй-и в подлиннике. Запросто цитирую:
Лао-цзинь, Лао-цзинь,
Хана-хэу-хэнань.
Я уйду от тебя
В предрассветную рань.
Негусто, прямо скажем. Но ведь и не пусто! Да еще с непривычки. Думаю, языковеды позавидовали бы.
- А откуда у тебя пекинское произношение? - спрашивает.
Остроумно так отвечаю:
- Уродился. От земли, стало быть.
- Как много у нас общего! - произносит симпатичная китаянка и развязывает поясочек своего кимоно. - Жарко у тебя тут. Если уж я жить с тобой остаюсь, прежде надо ванну принять.
- Сяо, - соглашаюсь. И иду на кухню готовить китайскую глазунью.
Это у нас глаза круглые, а с китайской пришлось повозиться. Ничего, крышкой накрыл, подержал подольше, а потом соответствующие щелочки в пленке проковырял.
Тут китаянка из ванны вернулась, слово "шам-пунь" повторяет, и слышу, наконец, что и это словечко китайское. Диву даюсь.
За завтраком узнаю, что зовут ее Галя - Лю, то есть. А я и сам Вань-Кузь-минь. Совсем тепло на душе стало. Вот ведь этнографический феномен! Чую, родней моей Лю-Хань и на свете никого.
- А вот в провинции Наганай-цунь самые вкусные мань-тоу готовят. Тебе на ужин сделать, Вань?
- Небезынтересно, - говорю, - национального блюда отведать. Давно не ел настоящих мань-тоу.
Так мы и зажили с моей Лю-Хань душа в душу. Ну, палочками есть я сразу же научился; рис, конечно, стал готовить только по-китайски - это значит, рису поменьше, а побольше воды; Конфуция всего перечитал раз девять-одиннадцать; китайскую прессу выписал, чтоб всегда в курсе быть экономической, политической и культурной жизни дружественного нам Китая.
Через год Лю-Хань тройню принесла. Симпатичные мальчишки у нас получились: Вань, Вась и Вить. Вань и Вась на меня шибко похожие, хоть и не старался нисколько. А вот Витька, стервец, весь в мать-перемать - красавец писаный, забавник и певун. Бывалоча, как запоет, когда под себя наделает, спасу нет. Думаю, вот вырастет, в музыкальную школу его определю...
- Ну-ка, теперь по-русски чего-нибудь скажи, - просит меня Лю однажды.
А я с удовольствием! Ведь уж год, как ни слова по-русски, даже затосковал. Ну, и говорю:
- Сю, - говорю.
- Так, - говорит. - А еще?
- Сю-сяо, - говорю.
- А пообъемистее что-нибудь?
- Сю-сю-сю-сюр.
- И все?
- Черт его знает, - говорю. Но говорю опять же по-китайски.
У нее, бедной, аж слезы умиления на глаза-щелочки навернулись. Я в ответ тепло почувствовал к моей Лю-Хань необыкновенное, сам прослезился.
- Правда? - пытает она меня.
- Чистая правда, - говорю.
- Навсегда забыл?
- Просто провал какой-то! Ничего не понимаю.
Бежит она тогда к телефону, звонит смутно припоминаемому мною Линяо-цэцэ и долго-долго объясняет ему в трубку непонятные вещи.
А назавтра мы идем с моей Галей на комиссию, и тот самый Линяо-цэцэ в торжественной обстановке - после тщательного медосмотра, конечно! заявляет мне, что я никакой не русский демократ, а самый настоящий китаец, но только помешавшийся на русском эксперименте с капитализацией экономики, и что через неделю смогу беспрепятственно возвратиться в родной китайский коллектив и даже возглавить бригаду жестянщиков по выделке знаменитых китайских термосов н Пекинском заводе пластмасс. И при этом вручает мне заверенную комиссией справку - по-ихнему, дацзыбао - и пачку таблеток на неделю - укрепляющих, говорит.
Не хотелось мне огорчать комиссию и лично Линяо-цэцэ, взял я это все молча и даже раскланялся в смысле благодарности. Да и что спорить? Неужто я сам себя хуже знаю, чем они? Уж очень всем им хочется, чтобы я, ивановский мужик, зачем-то подлинным китайцем оказался. Смехота. Хотя... может, в разведку готовят?
Пришли мы с моей симпатичной китаянкой домой, она вся цветет.
- Бась-нюнь, - говорит. - Нянь-пэнь-вэнь вэнань.
- Сяо, - говорю.
А сам - к зеркалу: что ж я, рязанскую рожу свою курносую не помню?
Гляжу в зеркало - а оттуда на меня пялится самый настоящий, стопроцентный китаец. Еще и постопроцентней, чем моя Лю-Хань, хотя про нее-то я давно стал подозревать, что она албанская шпионка.
Значит, правда?!.
Значит, китаец. Значит, никогда-никогда нам не жить в обществе подлинной русской демократии.