Васильева Светлана
Татьяна Онегина
Светлана Васильева
ТАТЬЯНА ОНЕГИНА
Но как я сяду в поезд дачный
В таком пальто, в таких очках?..
В. Н.
Странствование, странствие - на таком местоположении настаивал мой рассказ, не в обиду другим имеющимся в литературном пространстве, склонным к оседлости жанрам. Так уж оно выходило, так уж вырисовывалось: трехстворчатый складень, три картинки, могущие быть сложенными в единое поле сюжета - без попытки сделаться отдельными, так сказать, ключевыми вехами пути. Всего-то один путь-дороженька...
Вот только путешественники попадаются разные.
Но путешествие и странствие тоже рознятся, хоть и совпадают иногда по времени. А иногда не совпадают вовсе, и тогда твой "свободный ум" ведет тебя совсем не туда, куда ноги. Агрессивно-впечатлительному большинству, впрочем, трудно понять, куда именно, как и простить странствующему внезапность его маршрута, кажущееся отсутствие целеполагания. Наш гражданин, посетитель турагентств, отлично знает и конечный смысл, и эстетическую пользу, которую можно извлечь из грядущего путешествия, не говоря уже о пунктах назначения. Жадный дегустатор, он готов обглодать чужое пространство до нуля, сохраняя при этом приличествующую моменту лесковскую "позу рожи", полную национального достоинства. Втайне он, конечно, надеется на родство со своим романтическим предшественником, открывавшим мир как собственную судьбу - для самого себя. Но мир девятнадцатого века уже поделен, открытия внесены в реестр, реституция нежелательна.
Странник ничего для своей личной выгоды не ищет, никакой такой экзотики не жаждет. Человек странный, странний, он позволяет себе и странничать, то есть чудить, вплоть до полной предрасположенности к чуду; готов он и странствовать-страдать, напрашиваясь на милость встречных и поперечных, испытывая их на страннолюбие как на особую человеческую прочность.
"Странные люди пришли!" - оглашается в пьесе страннолюбца русской сцены Островского. Пришлому люду его театра, всем этим нищим паломникам и худым прорицателям, по идее тут же должна явиться встречная милость-копеечка, вечный хлебушек жизни... Несмотря на уверенность Феклуши (это уже из другой пьесы), что на свете есть страны, где "все люди с песьими головами". Странничанье и есть прямой, наикратчайший способ опровержения этого чудного факта, попутно обнаруживающий песьи головы у своих же соотечественников.
Выходит, можно странствовать, не удаляясь от родных пенат. Чему подтверждением лучший странник нашей культуры - А. С. Пушкин. Что бы мы делали без его Африки, без Адриатических волн и Бренты, без Испании и Рима, без всей его Руси Великой и тихой украинской ночи в придачу, без плывущей по Мировому океану бочки, в глубине которой, как в родной утробе, мать с младенцем дрейфуют меж сказкой и житием? А осуществлялся сей дрейф или из Одессы пыльной, или из засыпанных снегом и листвой Михайловского - Болдина, или из гранитного Петербурга, под протяжную песнь гребцов с Невы, жужжанье веретена, Парки бабье лепетанье...
...Приходящую женщину звали, как это ни странно, Татьяна Онегина. Мне рекомендовала ее с лучшей стороны одна знакомая, когда я разыскивала кого-нибудь себе в помощь по хозяйству.
Звук имени выплыл из водянистой глади мимолетного взгляда незнакомки, сопровождаясь ускользающим рукопожатием,- и я опешила. А потом рассмеялась. А потом внутренне как-то напряглась. Получалось, что бессмертный пушкинский образ (даже его двойной посланник) будет мести у меня полы! Но хозяйство есть хозяйство, оно нуждается в постоянном поддержании порядка. А звук - что ж?.. Звук может быть и случайным, и напрасным - нам ли не знать. Тать-тать... тья... на... О-не-е... ги-на-а-а... Волшебство фонетики, вяжущей язык, протяженность таинственной пустоты.
Она являлась регулярно раз в неделю, чтобы разгребать мои авгиевы конюшни, и мы пили чай-кофе в завалах кухни, ведя долгие-предолгие беседы, пока пыль, медленно плавая, совершала свой естественный кругооборот, укладываясь в нужные ей места. Пыль нельзя было тревожить раньше времени. Да и разговор наш сам должен был прийти к какому-нибудь естественному концу. Тогда Татьяна бралась за палку, тряпку, и начиналась уборка. Попутно шлепала босыми ногами по моему паркету - разряжалась и заземлялась.
В процессе уборки оказывались отключенными все электроприборы, начисто вырубались телефон и домофон, ножи и вилки исчезали из обихода, вазы покрывались сетью трещин, а на семейных иконах вырастал дополнительный временной налет. Это были как бы уже не вещи, а культурный слой, исчезающий и мной, не скрою, оплакиваемый.
Но Татьяну никак нельзя было назвать нерадивой или неряшливой, а тем более заподозрить ее в злонамеренности. Напротив, она отличалась крайней душевной и физической чистоплотностью, будучи самой рьяной прихожанкой церкви - там она служила и молилась, поверьте, тоже не корысти ради. В свободное от работы время занимаясь распределением вещей для бедных в церковном благотворительном фонде. Особенно ценя обувь. Потому что, как говорили распределяющие, без одежды еще туда-сюда, а без обуви никуда.
По этому случаю все мои туфли, штиблеты, "шузы" постепенно гуськом переходили на общий перекресток коллективных больших дорог.
Туда же уплывали и паруса простыней.
Я не роптала, собственноручно платя дань.
Признаться, после посещений Татьяны, похожих на татаро-монгольское нашествие или небольшой торнадо, у меня всякий раз возникало особое чувство гармонии, что ли. Или некоторой примиренности, так, пожалуй, можно было это назвать. Смиренное сердце не даст попасть в сети к нему, к врагу человеческому,- однажды прошелестело из клубов выдуваемой пылесосом пыли... А потом что-то звякнуло, зазвенело-затрепетало: смирение... самоукорение... молитва... обязательно на ночь; молиться хоть десять минут, но со вниманием...
Я пробовала со вниманием молиться на ночь. И действительно, электросвязь вскоре восстанавливалась, телефон начинал трезвонить с неистовой силой, от домофонных же домогательств вообще отбоя не было. Исчезнувшие вещи материализовались, хотя и в самых неожиданных точках. Как будто налетевший смерч всосал их, помучил да и выплюнул. Причем с некоторым даже избытком - в виде подсыхающих роз, кукушкиных слезок и гераней, бездомных котят, птиц в дивно прозрачных клетках, песочных часов, некомплектных пар совершенно не нужных мне тапочек из собачьей шерсти, мелких камешков бирюзы, а иногда даже предметов культа... Мой указательный палец с тоской проходился по тумбочке возле кровати, по малиновому глянцу обложки - смахнув вечную пыль, я открывала Книгу, там лежащую, на той самой странице, которая почему-то была мне нужна в данный момент. Жизнь продолжалась, но чувство гармонии исчезало.
А вот от совместного чая оставался какой-то влажный парок, слабый след, от длинных наших разговоров и споров на пустом и не пустом месте, от теплящейся лампадки и в постные, и в скоромные дни... Трапеза любви выше поста,- снова прозвенело мне и смолкло...
Но почему, почему все-таки Татьяна Онегина, недоумевала я? Зачем так буквально переведено на язык нашей "прозы жизни" пушкинское поэтическое волхвование,- чтоб вместо имени-дара получилась бледная копия? Оригинал ведь утрачен безвозвратно. Он, как известно, давно подменен мифом, да к тому же еще и чисто литературным, хитрыми моделями игры для самодовольно выигрывающего читателя, разными концептуальными полуфабрикатами - бросай себе на авторскую сковородку и жарь!
Я, ей-богу, не знала, зачем на мою голову послана Татьяна Онегина! Хотя уже не отделаться было от навязчивого хода: ну, пусть эта героиня (реальная моя собеседница, уверяю, ни в какие герои не лезла)... пусть она будет как бы следствием "метапсихоза": пушкинская Таня удрала такую штуку и не замуж за генерала вышла, а, допустим, стала первой писательницей-феминисткой, взяла псевдоним Онегина и, пустившись в странствия, написала роман. Но не в стихах, а в прозе... А затем, спустя столетие, ее душа перекочевала в тело моей современницы, чтобы там жить и стариться. Потому как тот, Татьяны милый идеал, согласитесь, совершенно невозможно представить себе в салопе и чепце, а только с пером в руке, вечно пишущей свое письмо... Вечно машущей и машущей своей тряпкой... Уфф!
Размышление набирало обороты. Татьяна с легкой пушкинской руки навсегда была обречена хранить под девичьими лепестками живую, изменчивую человеческую суть. И, глядя на чистый пробор посреди густой, уже седеющей гривы волос, на низко скрученный на шее пучок, не сравнимый со спасительной луковкой, на выцветающие светло-водянистые глаза и иконописный нос над острым подбородком, являвшие какой-то хищный и изможденный оскал, я думала вовсе не о черных локонах и вечной любви, а о том, кто же все-таки она такая, эта моя Татьяна? И не является ли вполне заурядная видимость, без всяких лепестков и девственных капель росы в сердцевине цветка, всё тем же, что и сто лет назад,- покровом для сохранения тайны?
- Ну что, начнем наш "тэйбл-ток"? - осторожно спрашивала я пришедшую с мороза.
Пока она разоблачалась в прихожей, снимая какую-то старую овечью доху, на стол ставились чашки.
- Начнем,- живо отзывалась Татьяна, вовсе причем не настаивая, чтобы наш "тэйбл-ток" был великопостным "фэйсом об тэйбл". Трапезу украшали и колбаска, и сыр, и шоколадные конфетки.
- Слыхали ль вы?..- разливая чай, начинала я, почти как у Пушкина. Как будто певец любви и печали мог быть слышен не только за рощей, но и в пределах отдельно взятой квартиры.- Слыхали ль вы, что по отцу генеалогическое древо Пушкина восходит к прусскому выходцу, некоему господину Радше? Согласно некоторым, впрочем, не вполне достоверным источникам, этот господин являлся по происхождению шведом. Няня же великого поэта, Арина Родионовна, кладезь русской премудрости, источник и составная часть пушкинской словесности,- есть такие сведения - была тверской карелкой. Поскольку сам Радше - отчасти тоже пушкинский миф, почему бы и нам не пойти дальше, в ту же мифическую сторону, и не добавить к всемирному лику "потомка негров безобразных" еще и норманно-варяжские и даже финно-угорские вкрапления? Да и московскому "мещанину", который предпочитал в своих письмах изъясняться на языке Европы и ставил французскую подпись Poushkine, такие черты были бы вполне к лицу. Жажда путешествия, побега, путеводных пересечений оказывалась у него прямо-таки в крови. Слава богу, ни один из национальных "генов" не возобладал окончательно, иначе благодарные потомки давно бы уж передрались за русского, эфиопского, шведского Пушкина, отвоевав его у малого отечества Москвы и Петербурга в пользу чьей-нибудь Большой Земли. Что же нам бы осталось? Образ "двойного изгнанника" - Африки и России, на одной родине вынужденного тосковать по другой? Впрочем, "под небом Африки" своей поэту так и не суждено было греться. Зато, сидя в Михайловском и за неимением возможности по-настоящему путешествовать совершая эскапады и в сторону кружки, и в сторону сказки, вольно ему было странствовать по свету. Если ж рядом попадался еще и какой-нибудь ручеек, или речушка, или реки сверкающий поток, странствие и вовсе становилось увлекательным. Отсюда совершенно особое отношение Пушкина к водной стихии: через воды Невы и Ладоги - к северным морям и далее, далее, мимо острова Буяна...
Замечали ль вы, что мироощущение человека, живущего близ большой воды, вообще отлично от, так сказать, сухопутного? Ведь само движение пушкинской образности, эта скользящая легкость перехода от одного фрагмента пространства к другому - при едином душевном настрое,- чисто "водное", волновое. Покачивание, скольжение - по земле, посуху так не движутся, там похаживают и посматривают, вставляя спички впечатлений, чтоб веки не закрылись со страха иль от скуки. А здесь глаз совершенно по-иному раскрывается, дыхание по-другому захватывает. И звук по воде распространяется иначе - приходит издалека и уходит вдаль, а в эхо звука еще стоящего уже вторгается новый: в рожок и песню удалую - напев Торкватовых октав. Да и вечная Лета, в которой плывет и не тонет пушкинская строка, по сути дела, то же единое водное пространство, что и Нева, тихий ручей или озеро, бродя над которым пугал он стаю диких уток. Кто знает, не мечтал ли сам Пушкин о какой-нибудь бочке, в которой бы его за мнимые и настоящие грехи столкнули в воду,- и был бы он прибит к любому берегу? На роль "бочки" вполне годилась и сума, и тюрьма, и женитьба на чудо-бабе... Только вот где ж она была, та всеохватывающая материнская плоть, и та Лебедь, чудеса из рукава мечущая, и куда задевалась средь золотых скорлупок живая белка поэтического вымысла?..
Я вдруг запнулась и смолкла. Татьяна, сделав обжигающий глоток, закашлялась и перекрестилась на икону, висевшую в углу кухни.
- Мне вспомнилось новгородское житие святого Антония, родившегося во граде великом Риме. Когда он стал отпадать от веры христианской, то положил в бочку все свое оставшееся имение и пустил ее в море, сам же пошел в дальнюю пустыню, к монахам, и принял постриг. И вот молится Антоний на камне у берега моря, как вдруг буря отрывает этот камень и несет его по теплым волнам в Неву, а затем в Волхов. Через два дня Антоний уже был в Новгороде. Представьте себе изумление местного люда при виде иноземца, не знающего ни слова на их родном языке да еще лепечущего какую-то странную молитву! Лишь потом, когда Антоний начинает изъясняться по-русски, он является перед епископом и открывает свое происхождение. Тогда дают ему землю для основания монастыря, а выловленная бочка с драгоценностями, приплывшая, о чудо, к тому же берегу, доставляет средства для построения храма во имя Рождества Богородицы. Первого настоящего монастыря с каменными зданиями во граде. Чем не зеркальное отражение той же истории с бочкой?..
В другой раз мы пили чай с липовым медом, а может, даже и с пастилой.
Семейство мое в данный момент находилось на даче и никак не могло отвлечь нас от этого занятия, настойчиво попросив ласки, уважения, подать яиц всмятку и одновременно вкрутую - к завтраку, найти вчерашнюю газету, потерянные очки и прошлогодний учебник географии - к обеду, а также дав мне множество наставлений и ценных советов по жизни, ни одним из которых я не могла воспользоваться именно в силу отсутствия ее, этой самой голубки-жизни. В общем, ничто не служило мне живым укором, и я смело доверяла свои сердечные мысли сидящему передо мной другому человеку. Вернее, переадресовывала. Вернее, не человеку, а как бы персонажу, потому что звали его, как мы знаем, Татьяна Онегина: псевдоним из прошлого, готовый к странствиям сегодня...
Как-то во время чаепитий даже придумалось одно общее "путешествие" - на дачу, к семье. Воображение уже рисовало и поезд дачный, на всех парах несущий нас к заветной цели, и набоковский "крап берез сквозь рябь рябин", и наш единоличный крен небес в пыльном, полуоткрытом окне. Я видела (это в промозглое-то московское утро!) теплый, еще не напоенный комариным пением летний денек и наш песчаный карьер с небольшими серыми домами-бытовками, ютящимися среди золотых откосов.
Когда-то здесь была огромная гора, велись ударные разработки, в результате которых Подмосковье оказывалось полностью снабженным высокосортным песком. Теперь вместо горы образовалась глубокая чаша со склонами, прорастающими по вертикали зеленым узорочьем. Мы жили на самом дне чаши, ниже всех уровней, где-то на линии бывшего здесь в допотопные времена моря, и, гуляючи по дну, как по чреву гигантской рыбины, частенько находили драгоценные камни-лилии и другие неведомые дырчато-резные породы, похожие на морские губки и звезды; цветных же каменьев было не счесть. Все окрестные жители собирали их буквально ведрами и устраивали у себя на участках сады камней вместо растительности, которая росла здесь чахло и медленно,- такие небольшие мертвые садики, где по восточному календарю можно было предаваться созерцанию, собиранию и достижению праны, дао или чего там еще, в общем, дать окружающей энергии самопроявляться. Перераспределяться, так сказать, по линии гармонии. Вдруг что-нибудь такое на самом деле образуется - цветы на песке, сельди в дождевой бочке... И мы тоже предавались, перераспределялись. Пока однажды не обнаружили на своем куске земли дивно-серый, похожий на мягкую детскую туфлю предмет. Долго гадали, что же это такое, как вдруг в туфле зажужжало, заклубилось, и из нее тучами повылетали осы, насмерть искусавшие нашу собаку. Она лежала с распухшей в результате осиных укусов мордой, и по лицу ее текли слезы. Гнездо до самой осени провисело под сводами шалашика, который сколотили себе наши дети. Никто не рисковал приближаться, хотя ос там уже не было.
Зимой дети и вовсе были в безопасности.
Сад камней растащили для саун окрестные меценаты; здешний народ любил ценности - курочка с золотыми яичками в курятнике, яйца Фаберже в банке.
Дети спокойно катались себе на лыжах с крутых склонов карьера. Мы же мороз и солнце, день чудесный! - пили чай в городе: я и Татьяна. Под окнами баловались из духовых ружей чужие дети.
Так мы никуда, ни на какую дачу не поехали, выброшенные случайной волной на пушкинский берег-брег.
- А знаете ли! - воскликнула я.- Мне кажется, что и Татьяна была для Пушкина той же бочкой, по волнам жизни плывущей, заплывающей и в косматый поток древних преданий, и из Москвы в Петербург, и даже в будущее.- Я покосилась на выбившиеся из-под рабочей косынки Татьянины седые космы, на лихорадочно зардевшееся вдруг лицо.- Татьяны-бочки идеал искал он всю жизнь, а попадались все мадонны, беззаконные кометы и донны Анны, за которыми по пятам следовали всевозможные бесенята да статуя Командора-царя!..
- Признаться, я никогда не понимала, как это можно книги выдумывать! тоже с горячностью перебила меня Татьяна.- Если б я была настоящей писательницей, я бы ни за что не занималась выдумкой, а лишь сердцу своему доверяла сочинительство...- Она прихлебнула чайку и даже не обожглась, у нее вообще была манера без разбора глотать и горячее и холодное, влажная бороздка заблестела на подбородке, каплей стекла на шею, которую невозможно было представить ни в кольце удушающих страстей, ни схваченной волосатым вервием юродивых и поэтов-правдолюбцев.
- Так вы совершенно отвергаете вымысел? - Я почти с умилением глядела на эту безвинную шею с бьющимся прямо посередке пульсом сердца. Может, оно действительно прошло, время содранных глоток и витийствующих помыслов, песен и победных фанфар,- и уцелела одна лишь мысль человеческого сердца, как бы мне хотелось, о как бы...- Ну, вот вам самая что ни на есть правдивая история.Тут я рассмеялась.- Мой сын как-то раз поймал зайца, да-да, истинная правда, голыми руками самого настоящего зайца! Вернее, зайчонка. Он что есть силы хлопнул по нему бумажным мешком из-под цемента, и зайчонок попался. Сынок посадил его в большую коробку на балконе, набросал туда травы и морковки, а сверху, чтобы животное не сбежало, придавил большой банкой с красной краской, которую только что купил муж, чтобы покрасить тамбур. А тамбур тот, заметьте, как раз находился под балконом... Ночью раздался страшный грохот. Когда мы выскочили на балкон, то увидели пустую коробку, опрокинутую банку, выкрашенный в результате протечки краски тамбур и убегающего в темноту огненного зайца. Слава богу, живой остался...
- Нет-нет! Я совсем не то хотела...- запротестовала Татьяна слишком уж поспешно, и я поняла, что и сама слишком спешу. Ведь и без меня было известно, что только воображение, идущее от сердца, а никак не от разума, даже самого высокого, дает право литературе-выдумке требовать к себе внимания, а тем более сочувствия. С какой это стати читатель будет к тебе благосклонен, если ты позволяешь себе, опережая его собственную фантазию, то и дело совать ему под нос плоды своего разума? На то ты и умный человек, чтоб тебя никто не понимал. Но Татьяна, к счастью, была далека от всех этих хитростей, она вообще не занималась литературой, так что сам ее посыл звучал чисто умозрительно, как у Пушкина: "Кабы я была царица..." Что из этого предположения вышло, все помнят.
Однажды, впрочем, она принесла мне какой-то высокоторжественный духовный стих да еще разок попыталась отредактировать мое, уже напечатанное в журнале произведение путем более правильной расстановки точек и запятых. Что я пресекла самым решительным образом. Впрочем, как говаривала моя мама: каждый человек единожды в жизни может написать книгу, хотя бы о ней, о своей жизни. Сама мама так ничего и не написала. Царство ей небесное, вечное, бессловесное... Теперь мамин уход озвучивает семейка нищих из лиц кавказской национальности, обосновавшаяся вблизи кладбищенского памятника. Страшный черный старик, пожилой джигит и два ребенка (мамаша отлучилась на рынок приторговывать могильными цветами). Они с акцентом просили подаяние, приговаривая протяжно, чисто по-русски: "Ради Христа", и "Спаси тебя Бог", и "По гроб жизни, сестра"! Я давала каждому в отдельности, хотя это явно была одна шайка, и демонстративно, у них на глазах, сыпала на сырую землю мелкие красно-желтые гвоздики, даже не подрезая стебли, и клала согнутый в венок ельничек - в конце концов если и украдут, это их грех.
Семья смотрела жадно и приметливо, но голос старика был хрипло певуч. Сестра... По гроб жизни... Нельзя ведь из могилы петь во имя, потому что сердце умершего не возрадуется, язык не возвеселится. Чужим дыханием теперь был полон воздух, но у меня не было сил последовать за ними дальше в какую-нибудь их пожизненно снимаемую хрущобу-хворобу, чтоб вдыхать сладкие запахи их тяжелой пищи, весь этот дым и чад, и слушать глупый гортанный ропот, как нельзя было и туда, к маме, в ее бессловесный покой...
- Ничего такого я не полагаю,- зачем-то продолжала оправдываться Татьяна.Хоть и считается, что воображение - область дьявольская, я не противница, нет.
Она чуть покашивала светлым глазом, потряхивала седоватой гривой, не то чтоб порицая, но и не присоединяясь, а так, значит, смиряясь. И в эту неожиданно образовавшуюся брешь я тут же попыталась впихнуть другое изображение, позволила себе вообразить: после своего письма Татьяна и в самом деле ожидала от Онегина не "да" или "нет", а только того, что случится. Что и случилось в романе. К примеру, у Пушкина написано: "поток засеребрился", в смысле заря настала,- и он действительно засеребрился.
...Река, почти невидимая ночью из девичьей, с первыми лучами солнца засияла, будто ее отчистили от патины, и вернула весь свой блеск распахнутым окнам. Вслед за рекой стали течь дни, где "я к вам пишу", конечно же, осталось без ответа,- и один день протек, и другой, и третий... Наступили холода, нужные, кажется, лишь для того, чтобы окна, в которые летом гляделась река, теперь стали "стеклами хладными". И на них могла дышать уже не утренняя свежесть, а влюбленная девица. Чтоб чертила она "на затуманенном стекле" свой заветный вензель. А сам он, этот ОЕ, как в воду канул! Утек вместе с водой. Лишняя влага застряла лишь в "томном взоре, полном слез". Все остальное сделалось безводным, скованным морозами. Но в этой застывающей глубине и откристаллизовывается будущий образ Татьяны: одиночество, зеркальце под подушкой, полное звериных морд, столица, модный паркет, по которому, как по льду, скользят танцующие пары... Схваченная смертью Россия... Судьба... Смотрите, как вьется, как скользит мысль, прочерчивая путь: морозы трещат как в огне трещат дрова - и серебрятся средь полей - как тот, иссякший поток,и вдруг читатель почему-то "ждет уж рифмы розы" (да кому ж такое в голову придет посреди торжествующей зимы?!) - "на, вот возьми ее скорей". Кажется, не читатель, а она, Татьяна, примет в свое сердце Слово-Розу. Оно, пушкинское слово, возьмет и закольцует ее лепестками бессмертного символа, цветущего и на окнах средневековых соборов, и в русских соловьиных садах.
Но и тому, вензелю, кое-что перепадет. "Ванна со льдом". Волшебная струя шампанского. Значит, есть еще возможность им встретиться друг с другом там, в глубине? Их еще могут соединить гадание в сочельник, воск в блюдце с водой, хор согласно текущих светил, кусочек стекла, наведенный на месяц. И все соединится, но героев не соединит. Как сказали бы теперь, информация передается от воды к зеркалу, от снега к стеклу, через зеркало в сон, через сон снова - на мерзлое стекло комнаты... И там, и тут Онегин предстанет Медведь. И уже не вода, а кровь потечет, читатель помнит и знает... Но слово не может окаменеть, как сельский памятник поэту у ручья. Автор, словно раздвоившись, ныряет вслед за этим словом в "омут жизни", вслед за Татьяной тащится в Москву. Там ничто не течет, не изменяется. В этой московской жизни вообще нет ни одной текучей или отражающей поверхности. Даже зеркала на балах молчат. Свет пустой... Плен и прах. Отсутствие перемен. Но тут и появляется она, родоначальница движения и роста,- Татьяна-Роза. Вироза... Это она сама теперь скользит, движется, она сама - как движение вод. Силой одного сердечного воображения переносимая в тот сад, где любовь, полка книг, крест и сень ветвей над бедной няней, о которой все и думать забыли.
Есть только один человек, с которым Таня не сообщается,- это он, ОЕ. При виде его у нее "стынет кровь", так что даже слезы не льются. И сколько б ни стоял он перед ней с непокрытой головой "под дождем страстей", явившись вот так, "с корабля на бал", сколько б ни слали его, заболевшего любовью, к водам,- не войти ему в тот поток. "Нет, поминутно видеть вас..." Нет, нельзя войти в поток, потому что это сама Таня и есть, а на ее щеках больше нет для него слез. И нету "тайных преданий", "ни с чем не связанных снов". Сама Таня тайна, сон, слово.
И только когда бедный Онегин в последний раз едет к ней и видит
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег...
- только тогда он вдруг погружается в живую мысль человеческого сердца, и в этот бедный весенний петербургский день в таянии его снегов наконец замечает слезы на глазах этой женщины... Тогда-то Пушкин и прерывает свой роман просьбой поздравить друг друга с берегом.
Но какой там берег! Напоследок он еще раз поставит перед собой целое, сверкающее зеркало романа, который иногда считают незаконченным. И там отразится уже не "письмо Татьяны", а его собственное письмо и собственный его сон. Он вновь видит себя на берегу несущегося потока, но героев его с ним больше нет. В зеркале мерцает какой-то "спутник странный", какой-то "верный идеал" и те, кому он якобы читал первые строки романа - его второе "я"... Но кто оно такое? Неизвестно. В этой неизвестности, как в волшебной пустоте кристалла, и есть все; недаром по нему гадали. И нам оставлено это все. В последний миг романа, посреди остановки его движения, как в момент КОНЦА-НАЧАЛА времен, мы тоже наконец видим: грязное таянье снегов, синий иссеченный лед, в котором играет уже наш, сегодняшний свет... Его ни описать, ни удержать, ни завоевать - можно лишь увидеть...
- Ум с сердцем ссорится, и это есть источник мучений,- молвила Татьяна, казалось, впечатленная моими речами. Но как бы за что-то и укоряя.- Я в девичестве ужас как раздражительна сердцем была. Такие сучья себе отрастила, куда там!.. Однажды, вишь, помстилось, что подружка моя меня закладывает, так я, представьте, отметелила ее в школьном туалете... Это уже потом, после развода с мужем, я сучья-то пообломала... Мой сынок тогда в Оксфорде учился...- Она смиренно покосилась на меня краешком глаза, но я слушала самым простодушным образом.
- Он мне из Оксфорда писал по-английски,- продолжала Татьяна.- А я по-английски ни бум-бум. Дай, думаю, схожу в храм Божий. И пошла в церковь неподалеку. Хочу перекреститься на иконы, а меня оттуда чуть ли не метлой церковь-то оказалась старообрядческая. Пошла в другую. И так хорошо мне там стало - лампадки чадят да не гаснут, скамеечки стоят, чтоб все, а не только старики и калеки присесть могли. Чтоб и те, значит, у кого душа покалеченная, падшая. Только присесть... Вот я и присела и до сих пор сижу. Да и не только сижу - работаю, молюсь вместе с другими. И подступила я к такому пределу, когда передо мной открылось одно особое место - церковного старосты. Все к этому шло, и мне даже уже обещали. А взяли другую, пришлую какую-то. И так обидно мне стало! Долго, помню, обижалась. Вот однажды стою на выходе из автобуса, задумалась как-то, а народу кругом тьма. Еле продралась - и на ступеньку, не вышла, а прямо выпала из автобуса. И вдруг чувствую - что-то с моих плеч как свалилось, будто я платье на той остановке сбросила и стою теперь голая. Я через эту упавшую одежду ногами переступила - и пошла. И так хорошо, так легко мне стало! Тогда-то я и поняла, что такое - падёт и не разобьётся...
В ее глазах что-то плеснуло, но не выплыло наружу. Да и какая ей была польза в моем одобрении или сочувствии! Каким словом могла я отметить факт личного ее спасения? Разве что обозначить факт новой одежды с чужого плеча подарить, откупиться... или рассказать в ответ такую же историю. Поделиться благодатью.
И я открыла было рот. Но меня вовремя остановил какой-то лишний звук.
Над чайной чашкой, с трещиной крест-накрест, кружилась оса. Откуда бы ей взяться под конец зимы, непонятно, но она жужжала и кружилась. Татьяна машинально помахала рукой возле лица, отгоняя острое полосатое тельце.
- Восстановление падшего естества состоит в восстановлении гармонии в человеке. Душа должна находиться в постоянном восхищении, пить сладкие, как мед, капли любви, веры, надежды... Наде-ж-ж...
К стыду своему, я уже не слушала, а с усилием бокового зрения следила где-то там, по другую сторону зимы, гаснет золото дня, становясь червонно-тусклым, и уходящим, и святым, о чем я буду вспоминать как о вчерашнем счастье и, может быть, увижу завтра. Я прислушивалась к дальнему шуму воды, угадывая движение песков, рождавших все новые и новые водовороты в нашей узенькой, хитрой речке Истре, и металлический шелест серебристых ив по берегам неширокого потока, над которым, глядясь в быстрые воды, росли и ширились дворцы с помойками, мелькал среди строительного мусора огненно-красный заяц, а над всей этой нашей местностью с теремами и церквами, над человеческими бытовками в темнеющих просветах карьера звонили-перезванивались колокола и колокольцы, заставляя смиренно притихнуть в чьем-то отражающем зеркале обе наши, пьющие чай фигурки. Меня - с моим "Онегиным", Татья
ну - со своей Книгой. Liber scriptus. Книга написанная.
- А все-таки воображение есть область дьявольская! Все наши страсти - это ложь по жизни... На груди крест, а в сердце дьявол...- Татьяна отставила чашку и снова перекрестилась.- Но если живешь по правде и делаешь ближнему добро, знай, что ложь и грехи его падут на тебя, и ты должен будешь понести все его страдания и искушения. Понести тяготы друг друга... Эх!..
Она схватилась за тряпку и, босая, решительно двинулась из кухни в комнату.
- Понести тяготы друг друга... Давай-ка, Таня, выпьем чаю? - предложила я и плеснула кипяточку в чашку с разбегающейся трещиной.
ТАТЬЯНА ОНЕГИНА
Но как я сяду в поезд дачный
В таком пальто, в таких очках?..
В. Н.
Странствование, странствие - на таком местоположении настаивал мой рассказ, не в обиду другим имеющимся в литературном пространстве, склонным к оседлости жанрам. Так уж оно выходило, так уж вырисовывалось: трехстворчатый складень, три картинки, могущие быть сложенными в единое поле сюжета - без попытки сделаться отдельными, так сказать, ключевыми вехами пути. Всего-то один путь-дороженька...
Вот только путешественники попадаются разные.
Но путешествие и странствие тоже рознятся, хоть и совпадают иногда по времени. А иногда не совпадают вовсе, и тогда твой "свободный ум" ведет тебя совсем не туда, куда ноги. Агрессивно-впечатлительному большинству, впрочем, трудно понять, куда именно, как и простить странствующему внезапность его маршрута, кажущееся отсутствие целеполагания. Наш гражданин, посетитель турагентств, отлично знает и конечный смысл, и эстетическую пользу, которую можно извлечь из грядущего путешествия, не говоря уже о пунктах назначения. Жадный дегустатор, он готов обглодать чужое пространство до нуля, сохраняя при этом приличествующую моменту лесковскую "позу рожи", полную национального достоинства. Втайне он, конечно, надеется на родство со своим романтическим предшественником, открывавшим мир как собственную судьбу - для самого себя. Но мир девятнадцатого века уже поделен, открытия внесены в реестр, реституция нежелательна.
Странник ничего для своей личной выгоды не ищет, никакой такой экзотики не жаждет. Человек странный, странний, он позволяет себе и странничать, то есть чудить, вплоть до полной предрасположенности к чуду; готов он и странствовать-страдать, напрашиваясь на милость встречных и поперечных, испытывая их на страннолюбие как на особую человеческую прочность.
"Странные люди пришли!" - оглашается в пьесе страннолюбца русской сцены Островского. Пришлому люду его театра, всем этим нищим паломникам и худым прорицателям, по идее тут же должна явиться встречная милость-копеечка, вечный хлебушек жизни... Несмотря на уверенность Феклуши (это уже из другой пьесы), что на свете есть страны, где "все люди с песьими головами". Странничанье и есть прямой, наикратчайший способ опровержения этого чудного факта, попутно обнаруживающий песьи головы у своих же соотечественников.
Выходит, можно странствовать, не удаляясь от родных пенат. Чему подтверждением лучший странник нашей культуры - А. С. Пушкин. Что бы мы делали без его Африки, без Адриатических волн и Бренты, без Испании и Рима, без всей его Руси Великой и тихой украинской ночи в придачу, без плывущей по Мировому океану бочки, в глубине которой, как в родной утробе, мать с младенцем дрейфуют меж сказкой и житием? А осуществлялся сей дрейф или из Одессы пыльной, или из засыпанных снегом и листвой Михайловского - Болдина, или из гранитного Петербурга, под протяжную песнь гребцов с Невы, жужжанье веретена, Парки бабье лепетанье...
...Приходящую женщину звали, как это ни странно, Татьяна Онегина. Мне рекомендовала ее с лучшей стороны одна знакомая, когда я разыскивала кого-нибудь себе в помощь по хозяйству.
Звук имени выплыл из водянистой глади мимолетного взгляда незнакомки, сопровождаясь ускользающим рукопожатием,- и я опешила. А потом рассмеялась. А потом внутренне как-то напряглась. Получалось, что бессмертный пушкинский образ (даже его двойной посланник) будет мести у меня полы! Но хозяйство есть хозяйство, оно нуждается в постоянном поддержании порядка. А звук - что ж?.. Звук может быть и случайным, и напрасным - нам ли не знать. Тать-тать... тья... на... О-не-е... ги-на-а-а... Волшебство фонетики, вяжущей язык, протяженность таинственной пустоты.
Она являлась регулярно раз в неделю, чтобы разгребать мои авгиевы конюшни, и мы пили чай-кофе в завалах кухни, ведя долгие-предолгие беседы, пока пыль, медленно плавая, совершала свой естественный кругооборот, укладываясь в нужные ей места. Пыль нельзя было тревожить раньше времени. Да и разговор наш сам должен был прийти к какому-нибудь естественному концу. Тогда Татьяна бралась за палку, тряпку, и начиналась уборка. Попутно шлепала босыми ногами по моему паркету - разряжалась и заземлялась.
В процессе уборки оказывались отключенными все электроприборы, начисто вырубались телефон и домофон, ножи и вилки исчезали из обихода, вазы покрывались сетью трещин, а на семейных иконах вырастал дополнительный временной налет. Это были как бы уже не вещи, а культурный слой, исчезающий и мной, не скрою, оплакиваемый.
Но Татьяну никак нельзя было назвать нерадивой или неряшливой, а тем более заподозрить ее в злонамеренности. Напротив, она отличалась крайней душевной и физической чистоплотностью, будучи самой рьяной прихожанкой церкви - там она служила и молилась, поверьте, тоже не корысти ради. В свободное от работы время занимаясь распределением вещей для бедных в церковном благотворительном фонде. Особенно ценя обувь. Потому что, как говорили распределяющие, без одежды еще туда-сюда, а без обуви никуда.
По этому случаю все мои туфли, штиблеты, "шузы" постепенно гуськом переходили на общий перекресток коллективных больших дорог.
Туда же уплывали и паруса простыней.
Я не роптала, собственноручно платя дань.
Признаться, после посещений Татьяны, похожих на татаро-монгольское нашествие или небольшой торнадо, у меня всякий раз возникало особое чувство гармонии, что ли. Или некоторой примиренности, так, пожалуй, можно было это назвать. Смиренное сердце не даст попасть в сети к нему, к врагу человеческому,- однажды прошелестело из клубов выдуваемой пылесосом пыли... А потом что-то звякнуло, зазвенело-затрепетало: смирение... самоукорение... молитва... обязательно на ночь; молиться хоть десять минут, но со вниманием...
Я пробовала со вниманием молиться на ночь. И действительно, электросвязь вскоре восстанавливалась, телефон начинал трезвонить с неистовой силой, от домофонных же домогательств вообще отбоя не было. Исчезнувшие вещи материализовались, хотя и в самых неожиданных точках. Как будто налетевший смерч всосал их, помучил да и выплюнул. Причем с некоторым даже избытком - в виде подсыхающих роз, кукушкиных слезок и гераней, бездомных котят, птиц в дивно прозрачных клетках, песочных часов, некомплектных пар совершенно не нужных мне тапочек из собачьей шерсти, мелких камешков бирюзы, а иногда даже предметов культа... Мой указательный палец с тоской проходился по тумбочке возле кровати, по малиновому глянцу обложки - смахнув вечную пыль, я открывала Книгу, там лежащую, на той самой странице, которая почему-то была мне нужна в данный момент. Жизнь продолжалась, но чувство гармонии исчезало.
А вот от совместного чая оставался какой-то влажный парок, слабый след, от длинных наших разговоров и споров на пустом и не пустом месте, от теплящейся лампадки и в постные, и в скоромные дни... Трапеза любви выше поста,- снова прозвенело мне и смолкло...
Но почему, почему все-таки Татьяна Онегина, недоумевала я? Зачем так буквально переведено на язык нашей "прозы жизни" пушкинское поэтическое волхвование,- чтоб вместо имени-дара получилась бледная копия? Оригинал ведь утрачен безвозвратно. Он, как известно, давно подменен мифом, да к тому же еще и чисто литературным, хитрыми моделями игры для самодовольно выигрывающего читателя, разными концептуальными полуфабрикатами - бросай себе на авторскую сковородку и жарь!
Я, ей-богу, не знала, зачем на мою голову послана Татьяна Онегина! Хотя уже не отделаться было от навязчивого хода: ну, пусть эта героиня (реальная моя собеседница, уверяю, ни в какие герои не лезла)... пусть она будет как бы следствием "метапсихоза": пушкинская Таня удрала такую штуку и не замуж за генерала вышла, а, допустим, стала первой писательницей-феминисткой, взяла псевдоним Онегина и, пустившись в странствия, написала роман. Но не в стихах, а в прозе... А затем, спустя столетие, ее душа перекочевала в тело моей современницы, чтобы там жить и стариться. Потому как тот, Татьяны милый идеал, согласитесь, совершенно невозможно представить себе в салопе и чепце, а только с пером в руке, вечно пишущей свое письмо... Вечно машущей и машущей своей тряпкой... Уфф!
Размышление набирало обороты. Татьяна с легкой пушкинской руки навсегда была обречена хранить под девичьими лепестками живую, изменчивую человеческую суть. И, глядя на чистый пробор посреди густой, уже седеющей гривы волос, на низко скрученный на шее пучок, не сравнимый со спасительной луковкой, на выцветающие светло-водянистые глаза и иконописный нос над острым подбородком, являвшие какой-то хищный и изможденный оскал, я думала вовсе не о черных локонах и вечной любви, а о том, кто же все-таки она такая, эта моя Татьяна? И не является ли вполне заурядная видимость, без всяких лепестков и девственных капель росы в сердцевине цветка, всё тем же, что и сто лет назад,- покровом для сохранения тайны?
- Ну что, начнем наш "тэйбл-ток"? - осторожно спрашивала я пришедшую с мороза.
Пока она разоблачалась в прихожей, снимая какую-то старую овечью доху, на стол ставились чашки.
- Начнем,- живо отзывалась Татьяна, вовсе причем не настаивая, чтобы наш "тэйбл-ток" был великопостным "фэйсом об тэйбл". Трапезу украшали и колбаска, и сыр, и шоколадные конфетки.
- Слыхали ль вы?..- разливая чай, начинала я, почти как у Пушкина. Как будто певец любви и печали мог быть слышен не только за рощей, но и в пределах отдельно взятой квартиры.- Слыхали ль вы, что по отцу генеалогическое древо Пушкина восходит к прусскому выходцу, некоему господину Радше? Согласно некоторым, впрочем, не вполне достоверным источникам, этот господин являлся по происхождению шведом. Няня же великого поэта, Арина Родионовна, кладезь русской премудрости, источник и составная часть пушкинской словесности,- есть такие сведения - была тверской карелкой. Поскольку сам Радше - отчасти тоже пушкинский миф, почему бы и нам не пойти дальше, в ту же мифическую сторону, и не добавить к всемирному лику "потомка негров безобразных" еще и норманно-варяжские и даже финно-угорские вкрапления? Да и московскому "мещанину", который предпочитал в своих письмах изъясняться на языке Европы и ставил французскую подпись Poushkine, такие черты были бы вполне к лицу. Жажда путешествия, побега, путеводных пересечений оказывалась у него прямо-таки в крови. Слава богу, ни один из национальных "генов" не возобладал окончательно, иначе благодарные потомки давно бы уж передрались за русского, эфиопского, шведского Пушкина, отвоевав его у малого отечества Москвы и Петербурга в пользу чьей-нибудь Большой Земли. Что же нам бы осталось? Образ "двойного изгнанника" - Африки и России, на одной родине вынужденного тосковать по другой? Впрочем, "под небом Африки" своей поэту так и не суждено было греться. Зато, сидя в Михайловском и за неимением возможности по-настоящему путешествовать совершая эскапады и в сторону кружки, и в сторону сказки, вольно ему было странствовать по свету. Если ж рядом попадался еще и какой-нибудь ручеек, или речушка, или реки сверкающий поток, странствие и вовсе становилось увлекательным. Отсюда совершенно особое отношение Пушкина к водной стихии: через воды Невы и Ладоги - к северным морям и далее, далее, мимо острова Буяна...
Замечали ль вы, что мироощущение человека, живущего близ большой воды, вообще отлично от, так сказать, сухопутного? Ведь само движение пушкинской образности, эта скользящая легкость перехода от одного фрагмента пространства к другому - при едином душевном настрое,- чисто "водное", волновое. Покачивание, скольжение - по земле, посуху так не движутся, там похаживают и посматривают, вставляя спички впечатлений, чтоб веки не закрылись со страха иль от скуки. А здесь глаз совершенно по-иному раскрывается, дыхание по-другому захватывает. И звук по воде распространяется иначе - приходит издалека и уходит вдаль, а в эхо звука еще стоящего уже вторгается новый: в рожок и песню удалую - напев Торкватовых октав. Да и вечная Лета, в которой плывет и не тонет пушкинская строка, по сути дела, то же единое водное пространство, что и Нева, тихий ручей или озеро, бродя над которым пугал он стаю диких уток. Кто знает, не мечтал ли сам Пушкин о какой-нибудь бочке, в которой бы его за мнимые и настоящие грехи столкнули в воду,- и был бы он прибит к любому берегу? На роль "бочки" вполне годилась и сума, и тюрьма, и женитьба на чудо-бабе... Только вот где ж она была, та всеохватывающая материнская плоть, и та Лебедь, чудеса из рукава мечущая, и куда задевалась средь золотых скорлупок живая белка поэтического вымысла?..
Я вдруг запнулась и смолкла. Татьяна, сделав обжигающий глоток, закашлялась и перекрестилась на икону, висевшую в углу кухни.
- Мне вспомнилось новгородское житие святого Антония, родившегося во граде великом Риме. Когда он стал отпадать от веры христианской, то положил в бочку все свое оставшееся имение и пустил ее в море, сам же пошел в дальнюю пустыню, к монахам, и принял постриг. И вот молится Антоний на камне у берега моря, как вдруг буря отрывает этот камень и несет его по теплым волнам в Неву, а затем в Волхов. Через два дня Антоний уже был в Новгороде. Представьте себе изумление местного люда при виде иноземца, не знающего ни слова на их родном языке да еще лепечущего какую-то странную молитву! Лишь потом, когда Антоний начинает изъясняться по-русски, он является перед епископом и открывает свое происхождение. Тогда дают ему землю для основания монастыря, а выловленная бочка с драгоценностями, приплывшая, о чудо, к тому же берегу, доставляет средства для построения храма во имя Рождества Богородицы. Первого настоящего монастыря с каменными зданиями во граде. Чем не зеркальное отражение той же истории с бочкой?..
В другой раз мы пили чай с липовым медом, а может, даже и с пастилой.
Семейство мое в данный момент находилось на даче и никак не могло отвлечь нас от этого занятия, настойчиво попросив ласки, уважения, подать яиц всмятку и одновременно вкрутую - к завтраку, найти вчерашнюю газету, потерянные очки и прошлогодний учебник географии - к обеду, а также дав мне множество наставлений и ценных советов по жизни, ни одним из которых я не могла воспользоваться именно в силу отсутствия ее, этой самой голубки-жизни. В общем, ничто не служило мне живым укором, и я смело доверяла свои сердечные мысли сидящему передо мной другому человеку. Вернее, переадресовывала. Вернее, не человеку, а как бы персонажу, потому что звали его, как мы знаем, Татьяна Онегина: псевдоним из прошлого, готовый к странствиям сегодня...
Как-то во время чаепитий даже придумалось одно общее "путешествие" - на дачу, к семье. Воображение уже рисовало и поезд дачный, на всех парах несущий нас к заветной цели, и набоковский "крап берез сквозь рябь рябин", и наш единоличный крен небес в пыльном, полуоткрытом окне. Я видела (это в промозглое-то московское утро!) теплый, еще не напоенный комариным пением летний денек и наш песчаный карьер с небольшими серыми домами-бытовками, ютящимися среди золотых откосов.
Когда-то здесь была огромная гора, велись ударные разработки, в результате которых Подмосковье оказывалось полностью снабженным высокосортным песком. Теперь вместо горы образовалась глубокая чаша со склонами, прорастающими по вертикали зеленым узорочьем. Мы жили на самом дне чаши, ниже всех уровней, где-то на линии бывшего здесь в допотопные времена моря, и, гуляючи по дну, как по чреву гигантской рыбины, частенько находили драгоценные камни-лилии и другие неведомые дырчато-резные породы, похожие на морские губки и звезды; цветных же каменьев было не счесть. Все окрестные жители собирали их буквально ведрами и устраивали у себя на участках сады камней вместо растительности, которая росла здесь чахло и медленно,- такие небольшие мертвые садики, где по восточному календарю можно было предаваться созерцанию, собиранию и достижению праны, дао или чего там еще, в общем, дать окружающей энергии самопроявляться. Перераспределяться, так сказать, по линии гармонии. Вдруг что-нибудь такое на самом деле образуется - цветы на песке, сельди в дождевой бочке... И мы тоже предавались, перераспределялись. Пока однажды не обнаружили на своем куске земли дивно-серый, похожий на мягкую детскую туфлю предмет. Долго гадали, что же это такое, как вдруг в туфле зажужжало, заклубилось, и из нее тучами повылетали осы, насмерть искусавшие нашу собаку. Она лежала с распухшей в результате осиных укусов мордой, и по лицу ее текли слезы. Гнездо до самой осени провисело под сводами шалашика, который сколотили себе наши дети. Никто не рисковал приближаться, хотя ос там уже не было.
Зимой дети и вовсе были в безопасности.
Сад камней растащили для саун окрестные меценаты; здешний народ любил ценности - курочка с золотыми яичками в курятнике, яйца Фаберже в банке.
Дети спокойно катались себе на лыжах с крутых склонов карьера. Мы же мороз и солнце, день чудесный! - пили чай в городе: я и Татьяна. Под окнами баловались из духовых ружей чужие дети.
Так мы никуда, ни на какую дачу не поехали, выброшенные случайной волной на пушкинский берег-брег.
- А знаете ли! - воскликнула я.- Мне кажется, что и Татьяна была для Пушкина той же бочкой, по волнам жизни плывущей, заплывающей и в косматый поток древних преданий, и из Москвы в Петербург, и даже в будущее.- Я покосилась на выбившиеся из-под рабочей косынки Татьянины седые космы, на лихорадочно зардевшееся вдруг лицо.- Татьяны-бочки идеал искал он всю жизнь, а попадались все мадонны, беззаконные кометы и донны Анны, за которыми по пятам следовали всевозможные бесенята да статуя Командора-царя!..
- Признаться, я никогда не понимала, как это можно книги выдумывать! тоже с горячностью перебила меня Татьяна.- Если б я была настоящей писательницей, я бы ни за что не занималась выдумкой, а лишь сердцу своему доверяла сочинительство...- Она прихлебнула чайку и даже не обожглась, у нее вообще была манера без разбора глотать и горячее и холодное, влажная бороздка заблестела на подбородке, каплей стекла на шею, которую невозможно было представить ни в кольце удушающих страстей, ни схваченной волосатым вервием юродивых и поэтов-правдолюбцев.
- Так вы совершенно отвергаете вымысел? - Я почти с умилением глядела на эту безвинную шею с бьющимся прямо посередке пульсом сердца. Может, оно действительно прошло, время содранных глоток и витийствующих помыслов, песен и победных фанфар,- и уцелела одна лишь мысль человеческого сердца, как бы мне хотелось, о как бы...- Ну, вот вам самая что ни на есть правдивая история.Тут я рассмеялась.- Мой сын как-то раз поймал зайца, да-да, истинная правда, голыми руками самого настоящего зайца! Вернее, зайчонка. Он что есть силы хлопнул по нему бумажным мешком из-под цемента, и зайчонок попался. Сынок посадил его в большую коробку на балконе, набросал туда травы и морковки, а сверху, чтобы животное не сбежало, придавил большой банкой с красной краской, которую только что купил муж, чтобы покрасить тамбур. А тамбур тот, заметьте, как раз находился под балконом... Ночью раздался страшный грохот. Когда мы выскочили на балкон, то увидели пустую коробку, опрокинутую банку, выкрашенный в результате протечки краски тамбур и убегающего в темноту огненного зайца. Слава богу, живой остался...
- Нет-нет! Я совсем не то хотела...- запротестовала Татьяна слишком уж поспешно, и я поняла, что и сама слишком спешу. Ведь и без меня было известно, что только воображение, идущее от сердца, а никак не от разума, даже самого высокого, дает право литературе-выдумке требовать к себе внимания, а тем более сочувствия. С какой это стати читатель будет к тебе благосклонен, если ты позволяешь себе, опережая его собственную фантазию, то и дело совать ему под нос плоды своего разума? На то ты и умный человек, чтоб тебя никто не понимал. Но Татьяна, к счастью, была далека от всех этих хитростей, она вообще не занималась литературой, так что сам ее посыл звучал чисто умозрительно, как у Пушкина: "Кабы я была царица..." Что из этого предположения вышло, все помнят.
Однажды, впрочем, она принесла мне какой-то высокоторжественный духовный стих да еще разок попыталась отредактировать мое, уже напечатанное в журнале произведение путем более правильной расстановки точек и запятых. Что я пресекла самым решительным образом. Впрочем, как говаривала моя мама: каждый человек единожды в жизни может написать книгу, хотя бы о ней, о своей жизни. Сама мама так ничего и не написала. Царство ей небесное, вечное, бессловесное... Теперь мамин уход озвучивает семейка нищих из лиц кавказской национальности, обосновавшаяся вблизи кладбищенского памятника. Страшный черный старик, пожилой джигит и два ребенка (мамаша отлучилась на рынок приторговывать могильными цветами). Они с акцентом просили подаяние, приговаривая протяжно, чисто по-русски: "Ради Христа", и "Спаси тебя Бог", и "По гроб жизни, сестра"! Я давала каждому в отдельности, хотя это явно была одна шайка, и демонстративно, у них на глазах, сыпала на сырую землю мелкие красно-желтые гвоздики, даже не подрезая стебли, и клала согнутый в венок ельничек - в конце концов если и украдут, это их грех.
Семья смотрела жадно и приметливо, но голос старика был хрипло певуч. Сестра... По гроб жизни... Нельзя ведь из могилы петь во имя, потому что сердце умершего не возрадуется, язык не возвеселится. Чужим дыханием теперь был полон воздух, но у меня не было сил последовать за ними дальше в какую-нибудь их пожизненно снимаемую хрущобу-хворобу, чтоб вдыхать сладкие запахи их тяжелой пищи, весь этот дым и чад, и слушать глупый гортанный ропот, как нельзя было и туда, к маме, в ее бессловесный покой...
- Ничего такого я не полагаю,- зачем-то продолжала оправдываться Татьяна.Хоть и считается, что воображение - область дьявольская, я не противница, нет.
Она чуть покашивала светлым глазом, потряхивала седоватой гривой, не то чтоб порицая, но и не присоединяясь, а так, значит, смиряясь. И в эту неожиданно образовавшуюся брешь я тут же попыталась впихнуть другое изображение, позволила себе вообразить: после своего письма Татьяна и в самом деле ожидала от Онегина не "да" или "нет", а только того, что случится. Что и случилось в романе. К примеру, у Пушкина написано: "поток засеребрился", в смысле заря настала,- и он действительно засеребрился.
...Река, почти невидимая ночью из девичьей, с первыми лучами солнца засияла, будто ее отчистили от патины, и вернула весь свой блеск распахнутым окнам. Вслед за рекой стали течь дни, где "я к вам пишу", конечно же, осталось без ответа,- и один день протек, и другой, и третий... Наступили холода, нужные, кажется, лишь для того, чтобы окна, в которые летом гляделась река, теперь стали "стеклами хладными". И на них могла дышать уже не утренняя свежесть, а влюбленная девица. Чтоб чертила она "на затуманенном стекле" свой заветный вензель. А сам он, этот ОЕ, как в воду канул! Утек вместе с водой. Лишняя влага застряла лишь в "томном взоре, полном слез". Все остальное сделалось безводным, скованным морозами. Но в этой застывающей глубине и откристаллизовывается будущий образ Татьяны: одиночество, зеркальце под подушкой, полное звериных морд, столица, модный паркет, по которому, как по льду, скользят танцующие пары... Схваченная смертью Россия... Судьба... Смотрите, как вьется, как скользит мысль, прочерчивая путь: морозы трещат как в огне трещат дрова - и серебрятся средь полей - как тот, иссякший поток,и вдруг читатель почему-то "ждет уж рифмы розы" (да кому ж такое в голову придет посреди торжествующей зимы?!) - "на, вот возьми ее скорей". Кажется, не читатель, а она, Татьяна, примет в свое сердце Слово-Розу. Оно, пушкинское слово, возьмет и закольцует ее лепестками бессмертного символа, цветущего и на окнах средневековых соборов, и в русских соловьиных садах.
Но и тому, вензелю, кое-что перепадет. "Ванна со льдом". Волшебная струя шампанского. Значит, есть еще возможность им встретиться друг с другом там, в глубине? Их еще могут соединить гадание в сочельник, воск в блюдце с водой, хор согласно текущих светил, кусочек стекла, наведенный на месяц. И все соединится, но героев не соединит. Как сказали бы теперь, информация передается от воды к зеркалу, от снега к стеклу, через зеркало в сон, через сон снова - на мерзлое стекло комнаты... И там, и тут Онегин предстанет Медведь. И уже не вода, а кровь потечет, читатель помнит и знает... Но слово не может окаменеть, как сельский памятник поэту у ручья. Автор, словно раздвоившись, ныряет вслед за этим словом в "омут жизни", вслед за Татьяной тащится в Москву. Там ничто не течет, не изменяется. В этой московской жизни вообще нет ни одной текучей или отражающей поверхности. Даже зеркала на балах молчат. Свет пустой... Плен и прах. Отсутствие перемен. Но тут и появляется она, родоначальница движения и роста,- Татьяна-Роза. Вироза... Это она сама теперь скользит, движется, она сама - как движение вод. Силой одного сердечного воображения переносимая в тот сад, где любовь, полка книг, крест и сень ветвей над бедной няней, о которой все и думать забыли.
Есть только один человек, с которым Таня не сообщается,- это он, ОЕ. При виде его у нее "стынет кровь", так что даже слезы не льются. И сколько б ни стоял он перед ней с непокрытой головой "под дождем страстей", явившись вот так, "с корабля на бал", сколько б ни слали его, заболевшего любовью, к водам,- не войти ему в тот поток. "Нет, поминутно видеть вас..." Нет, нельзя войти в поток, потому что это сама Таня и есть, а на ее щеках больше нет для него слез. И нету "тайных преданий", "ни с чем не связанных снов". Сама Таня тайна, сон, слово.
И только когда бедный Онегин в последний раз едет к ней и видит
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег...
- только тогда он вдруг погружается в живую мысль человеческого сердца, и в этот бедный весенний петербургский день в таянии его снегов наконец замечает слезы на глазах этой женщины... Тогда-то Пушкин и прерывает свой роман просьбой поздравить друг друга с берегом.
Но какой там берег! Напоследок он еще раз поставит перед собой целое, сверкающее зеркало романа, который иногда считают незаконченным. И там отразится уже не "письмо Татьяны", а его собственное письмо и собственный его сон. Он вновь видит себя на берегу несущегося потока, но героев его с ним больше нет. В зеркале мерцает какой-то "спутник странный", какой-то "верный идеал" и те, кому он якобы читал первые строки романа - его второе "я"... Но кто оно такое? Неизвестно. В этой неизвестности, как в волшебной пустоте кристалла, и есть все; недаром по нему гадали. И нам оставлено это все. В последний миг романа, посреди остановки его движения, как в момент КОНЦА-НАЧАЛА времен, мы тоже наконец видим: грязное таянье снегов, синий иссеченный лед, в котором играет уже наш, сегодняшний свет... Его ни описать, ни удержать, ни завоевать - можно лишь увидеть...
- Ум с сердцем ссорится, и это есть источник мучений,- молвила Татьяна, казалось, впечатленная моими речами. Но как бы за что-то и укоряя.- Я в девичестве ужас как раздражительна сердцем была. Такие сучья себе отрастила, куда там!.. Однажды, вишь, помстилось, что подружка моя меня закладывает, так я, представьте, отметелила ее в школьном туалете... Это уже потом, после развода с мужем, я сучья-то пообломала... Мой сынок тогда в Оксфорде учился...- Она смиренно покосилась на меня краешком глаза, но я слушала самым простодушным образом.
- Он мне из Оксфорда писал по-английски,- продолжала Татьяна.- А я по-английски ни бум-бум. Дай, думаю, схожу в храм Божий. И пошла в церковь неподалеку. Хочу перекреститься на иконы, а меня оттуда чуть ли не метлой церковь-то оказалась старообрядческая. Пошла в другую. И так хорошо мне там стало - лампадки чадят да не гаснут, скамеечки стоят, чтоб все, а не только старики и калеки присесть могли. Чтоб и те, значит, у кого душа покалеченная, падшая. Только присесть... Вот я и присела и до сих пор сижу. Да и не только сижу - работаю, молюсь вместе с другими. И подступила я к такому пределу, когда передо мной открылось одно особое место - церковного старосты. Все к этому шло, и мне даже уже обещали. А взяли другую, пришлую какую-то. И так обидно мне стало! Долго, помню, обижалась. Вот однажды стою на выходе из автобуса, задумалась как-то, а народу кругом тьма. Еле продралась - и на ступеньку, не вышла, а прямо выпала из автобуса. И вдруг чувствую - что-то с моих плеч как свалилось, будто я платье на той остановке сбросила и стою теперь голая. Я через эту упавшую одежду ногами переступила - и пошла. И так хорошо, так легко мне стало! Тогда-то я и поняла, что такое - падёт и не разобьётся...
В ее глазах что-то плеснуло, но не выплыло наружу. Да и какая ей была польза в моем одобрении или сочувствии! Каким словом могла я отметить факт личного ее спасения? Разве что обозначить факт новой одежды с чужого плеча подарить, откупиться... или рассказать в ответ такую же историю. Поделиться благодатью.
И я открыла было рот. Но меня вовремя остановил какой-то лишний звук.
Над чайной чашкой, с трещиной крест-накрест, кружилась оса. Откуда бы ей взяться под конец зимы, непонятно, но она жужжала и кружилась. Татьяна машинально помахала рукой возле лица, отгоняя острое полосатое тельце.
- Восстановление падшего естества состоит в восстановлении гармонии в человеке. Душа должна находиться в постоянном восхищении, пить сладкие, как мед, капли любви, веры, надежды... Наде-ж-ж...
К стыду своему, я уже не слушала, а с усилием бокового зрения следила где-то там, по другую сторону зимы, гаснет золото дня, становясь червонно-тусклым, и уходящим, и святым, о чем я буду вспоминать как о вчерашнем счастье и, может быть, увижу завтра. Я прислушивалась к дальнему шуму воды, угадывая движение песков, рождавших все новые и новые водовороты в нашей узенькой, хитрой речке Истре, и металлический шелест серебристых ив по берегам неширокого потока, над которым, глядясь в быстрые воды, росли и ширились дворцы с помойками, мелькал среди строительного мусора огненно-красный заяц, а над всей этой нашей местностью с теремами и церквами, над человеческими бытовками в темнеющих просветах карьера звонили-перезванивались колокола и колокольцы, заставляя смиренно притихнуть в чьем-то отражающем зеркале обе наши, пьющие чай фигурки. Меня - с моим "Онегиным", Татья
ну - со своей Книгой. Liber scriptus. Книга написанная.
- А все-таки воображение есть область дьявольская! Все наши страсти - это ложь по жизни... На груди крест, а в сердце дьявол...- Татьяна отставила чашку и снова перекрестилась.- Но если живешь по правде и делаешь ближнему добро, знай, что ложь и грехи его падут на тебя, и ты должен будешь понести все его страдания и искушения. Понести тяготы друг друга... Эх!..
Она схватилась за тряпку и, босая, решительно двинулась из кухни в комнату.
- Понести тяготы друг друга... Давай-ка, Таня, выпьем чаю? - предложила я и плеснула кипяточку в чашку с разбегающейся трещиной.