Вербинина Валерия. Зеркало неба и земли

Валерия Вербинина
Зеркало неба и земли

   Тристан открыл глаза. В небе над ним рдели облака, подобно парусам, охваченным огнем. Он не видел солнца, но знал, что оно в который раз ускользает за окоем, – а он был еще жив.
   Ладья с неподвижно лежавшим юношей тихо покачивалась на волнах. Там, где кончалось небо, начиналось море, и все же окружающей синевы не хватало, чтобы затмить его глаза.
   Тристан шевельнулся, и тотчас невыносимая боль пронзила его. На мгновение он весь стал болью – и желанием смерти, которая одна заставит эту боль молчать. Но приступ малодушия вскоре прошел. Тристану стало стыдно своих мыслей. Он попытался отвлечься и стал смотреть на облака.
   Вот облако золотое, как корона. Корона дяди Марка, его опекуна и короля Корнуолла. Тристан вырос при его дворе… Облако лиловое, как диковинные одежды послов, прибывших, чтобы засвидетельствовать свое уважение его дяде. Тристан попытался вспомнить, из какой страны они были, но мысли путались. Облако красное. Красное, как кровь.
   Кровь Морхольта. Он не хотел думать об этом сейчас; и вовсе, может быть, не кровь, а вино, но… «душа приказывает телу, и тело повинуется; душа приказывает самой себе – и ничегошеньки у нее не получается». Так говорил святой отшельник; он умел читать и гадать по звездам, и не было во всем свете человека мудрее его.
   Вновь облако. Золотое, золотое… Озабоченное лицо дяди Марка.
   – Морхольт прибыл за данью.
   Молчание было ему ответом; впрочем, ни на что иное он не рассчитывал. Марк поднял голову и обвел скорбным взглядом лица своих баронов.
   – Придется подчиниться, – нехотя вымолвил самый уважаемый из них, Ганелон.
   – Иного выхода нет, – поддержал его кто-то.
   – Морхольт непобедим, – прошамкал старик Андрет.
   – Доколе же… – начал Марк. Гримаса отчаяния исказила его лицо. Он махнул рукой, как бы подтверждая, что спорить не о чем. Тристану показалось, что он увидел у дяди на глазах слезы.
   …Из забытья его вывел странный шум. Тристан вздрогнул и зажмурился. Словно тысячи, тысячи игл впиваются в тело… Солнце стояло высоко, и палящие лучи его падали прямо на Тристана. Он хрипло застонал – и вновь услышал тот же негромкий, настойчивый не то шорох, не то шелест. Тристан повернул голову. (Огонь сжигает его изнутри, нестерпимый, неутолимый.) На краю ладьи сидела большая красивая птица – альбатрос – и печально смотрела на изнемогающего витязя.
   Тристан знал, что она скоро улетит. Ни одно живое существо не осмеливалось приблизиться к нему. Но альбатрос не улетал.
   – Уходи, – сказал ему Тристан.
   Альбатрос неуклюже спрыгнул на дно ладьи. Солнце светило так ярко, что Тристан был вынужден закрыть глаза. Неожиданно он почувствовал, что дышать стало легче. Альбатрос стоял над ним и крыльями закрывал его голову от солнца.
   – О, птица… – простонал Тристан.
   Когда солнце вновь покатилось за край моря, альбатрос взмахнул крыльями и растворился в небе. Тристан остался наедине с облаками.
   Золото и седина. Благородный король Марк, его опекун, его названый отец.
   – Неужели мы ничего не можем сделать? – умоляюще спросил Тристан.
   Король Марк посмотрел на него. Закусил губу, словно в нерешительности.
   – Когда он явился за данью в первый раз, мы только посмеялись над ним. Тогда он напал на нас – и разбил. Нам ничего не оставалось, как подчиниться. С тех пор он возвращается каждый год.
   – И ничего нельзя изменить? – вырвалось у Тристана.
   Король Марк покачал головой.
   – Не один ты радеешь о чести нашей земли, Тристан. Многие храбрецы вызывали его на смертный бой.
   Король замолчал.
   – И? – подбодрил его Тристан.
   – Он сразил их всех.
   Тристан немного побледнел. Он тяжело дышал, лицо его пошло пятнами гнева.
   – Я вызову его.
   – Не вызовешь! – сердито сказал король. – Такова моя воля, – добавил он, несколько успокоившись. – Думаешь, мне мало тех, что я потерял? Каково мне будет хоронить тебя, павшего во цвете лет?
   – Я вызову его, – настаивал Тристан. – Если он из плоти и крови, он не бессмертен, и в моих силах освободить от него Корнуолл. Если он не из этого мира, что ж, – все равно мне не миновать Аннона, и какая кому разница, раньше это случится или позже?
   – Я не хочу… – начал Марк.
   – Я поступаю, как велит мне долг, – твердо сказал Тристан. – Довольно он глумился над нами; и не в вашей власти удержать меня.
   Король Марк, казалось, разом постарел лет на десять. Плечи его поникли, и морщины особенно резко обозначились на царственном, надменно-холодном лице, которое Тристан так хорошо знал и любил.
   – Что ж, – глухо промолвил король. – Да будет так.
   …В полдень Тристана вновь пробудило от дремы хлопанье крыльев. Ладью относило все дальше и дальше в открытое море; и все же альбатрос, его давний знакомец, не бросил его и вернулся, чтобы своими широкими крыльями защитить его от солнца. Он пробыл с Тристаном, как и в прошлый раз, почти до заката и исчез.
   Наступила ночь. Поднялся сильный ветер; волны швыряли ладью, словно дети, играющие с мячом, но она не тонула. Тристан испытал великое искушение прочесть заклинание, вызывающее бурю, но мысль о том, что может погибнуть не только он, но и преданная птица, удержала его от этого отчаянного шага. На рассвете море успокоилось. Показалось солнце, и Тристан почувствовал невольную горечь оттого, что все еще может видеть его.
   …Он вызвал Морхольта на поединок, и в назначенный час противники прибыли на уединенный остров, расположенный посреди реки. Тристан, соскочив на землю, оттолкнул свою лодку, и та, качнувшись, поплыла прочь.
   – Зачем ты делаешь это? – спросил Морхольт в изумлении.
   – Одному из нас лодка уже не понадобится, – отвечал Тристан, – а победителю достанет и твоей, чтобы вернуться обратно.
   Морхольт одобрительно усмехнулся. Это был могучий рыжий человек лет двадцати восьми, необыкновенно широкий в плечах и заросший до самых глаз кудлатой бородой.
   – Приветствую тебя, витязь, храбрый не по годам! Что ж, если ты и сам понимаешь, что тебе не уйти отсюда живым, может, передумаешь, а?
   – Приветствую тебя, Ирландский Вепрь, – сдержанно отвечал Тристан, – и да пошлют тебе боги то, что ты заслужил.
   Зеленые глаза Морхольта сверкнули яростью.
   – Ну что ж, глупец, – заговорил он придушенным от гнева голосом, – ты сам захотел этого! Никто никогда не побеждал Морхольта. Я убью тебя и все равно возьму дань, которой обложил ваш трусливый край. Сто юношей, сто девушек – таковы мои требования, и я не отступлюсь от них!
   – Вряд ли тебе понадобятся даже шесть футов земли в нашем краю, – отозвался Тристан, и бой начался.
   Ни в силе, ни в храбрости, ни в умении бойцы не уступали друг другу. Тристан сражался молча, со стиснутыми зубами; Морхольт сыпал площадными шутками и крепкими словечками, стремясь раззадорить Тристана и вынудить его сделать неверный шаг. Ему не было ведомо, что чем дольше продолжается битва, тем Тристан становится сильнее: этот дар Бланшефлер, мать его, вымолила для своего единственного сына у всемогущих фей, умирая. В какое-то мгновение Морхольт, делая выпад, промахнулся; резким ударом Тристан выбил у него меч и, когда Вепрь попытался поднять его, ранил противника в правую руку и ногой отшвырнул прочь вражеский клинок. Тогда только Тристан разомкнул уста.
   – Сдавайся, – сказал он, – и я сохраню тебе жизнь.
   Изумление, недоверие, злоба читались на лице Морхольта; казалось, он не может поверить в то, что с ним произошло. Но Тристан был далек от того, чтобы упиваться своей победой. Он повторил свои слова.
   – Сдаюсь, – прохрипел Морхольт. Незаметно он зачерпнул с земли горсть песка и швырнул ее в глаза Тристану. Тот, ослепленный, отскочил назад. Морхольт выхватил невредимой левой рукой из-за пояса небольшой острый нож и кинулся на врага. Тристан почувствовал, как под кольчугой у него потекла кровь, и наугад рассек клинком воздух. Стон, раздавшийся почти сразу же, показал ему, что меч его достиг цели. Он наконец протер глаза и огляделся в поисках Морхольта. Тот стоял на одном колене, и кровь текла у него изо рта, красными струйками сбегая по рыжей бороде. Тристан понял, что нанес ирландцу смертельную рану, но после того, что произошло, он не слишком сожалел об этом. Расстегнув кольчугу, он оглядел свое плечо: всего лишь царапина. Морхольт пошатнулся.
   – Ты умираешь, – сказал Тристан.
   – Похоже на то, – едва слышно пробормотал Морхольт.
   – Тебе не следовало приходить к нам.
   Морхольт беззвучно засмеялся, давясь кровью. Его грузное тело мелко затряслось от смеха.
   – Как ты там сказал? Шесть футов корнуолльской земли? Они тоже ждут тебя, Тристан из Лионеля. Я подохну быстро, а ты – нет: ты будешь молить смерть явиться за тобой поскорее, и знаешь почему? Потому что мой нож отравлен. Тебе не жить, но прежде ты изведаешь все муки, какие только могут выпасть на долю смертного. И когда я увижу светлый Авалон, ты еще будешь гнить здесь заживо, а я – я даже там буду смеяться над тобой!
   Тристан стоял, чувствуя, как кровь отливает от его щек; гнев, жалость, усталость и печаль смешались в его душе. Морхольт расхохотался, но внезапно смолк и повалился на бок. Он был мертв.
   – Ты лжешь, – сказал Тристан; но голос его странно и глухо звучал в наступившей вдруг тишине. Он перевел взгляд на свой меч: от удара о доспех Морхольта на лезвии образовалась едва заметная зазубрина. Тристан долго и тупо смотрел на нее. Вечерело; он бросил последний взгляд на поверженного богатыря и, опираясь на меч, зашагал к его лодке, оставшейся в тростниках. На берегу у него неожиданно потемнело в глазах, но головокружение прошло так же быстро, как и наступило.
 
   – Он умирает, – сказал Андрет.
   – По-видимому, – согласился Ганелон.
   – Храбрость не доводит молодых до добра.
   – Воистину.
   Они замолчали, напряженно вслушиваясь. За дверью, прикрытой вышитым ковром, кто-то стонал и метался.
   – И давно это с ним? – осведомился Андрет, хотя и без того отлично знал ответ. Ганелон с понимающим видом наклонился к нему:
   – Это Морхольт…
   – О да.
   – Отравленным оружием…
   – Ясно.
   – Он умрет, – подытожил Ганелон. – Не сегодня-завтра.
   – А что говорят врачи? – спросил Андрет.
   Ганелон тяжело вздернул плечи.
   – Врачи? Что они могут сделать, друг мой?
   Андрет кивнул и прослезился от избытка чувств.
   Ганелон вскочил с места – вошел король Марк. Выражение озабоченности не покидало его лица.
   – Как он? – спросил король, кивнув на завешенную дверь.
   – Плох.
   – Очень плох, – поправил Ганелона Андрет и льстиво улыбнулся.
   Король Марк промолчал.
   – Я бы отдал все свое королевство, – молвил он внезапно, – лишь бы он остался жив.
   Ганелон угрюмо глядел в сторону: после Тристана он был основным претендентом на королевский трон. Андрет обдумал фразу короля и нашел ее достойной украсить хроники Корнуолла. Он положил себе непременно записать ее, когда вернется домой. Приняв такое решение, он, как обычно, немедленно забыл о нем.
   – Скажете мне, если что-то переменится, – заключил король и вышел.
   Андрет скорбно покачал головой и поглядел на Ганелона, но тот был слишком занят своими мыслями, чтобы обращать внимание на выжившего из ума старика.
   А король Марк шел по крытой галерее, и, если бы кто-то попался ему навстречу, он бы наверняка удивился тому, что делал король. Он улыбался.
   Дни проходили за днями, улетали, как птицы, утекали, уносились прочь; и по-прежнему между жизнью и смертью держался Тристан, и не было на свете лекарства, способного облегчить терзавшую его боль. К изголовью его являлись жрецы и знахари; приходили и другие, те, кто хотел поблагодарить его за избавление от Морхольта. Но рассудок Тристана не был замутнен болезнью; он видел, что врачеватели бессильны ему помочь, и оттого они сделались ему так же ненавистны, как и пышущие завидным здоровьем докучливые посетители, ради которых он столь опрометчиво пожертвовал собой. Тристан готов был проклинать все и вся на свете; страдания его были невыносимы, и с каждым разом людей, навещавших его, становилось все меньше и меньше. Только верный оруженосец Говернал еще оставался при нем, несмотря на все мольбы господина бросить его диким зверям и тем самым положить конец его мучениям.
   Однажды Говернал привел к страдающему Тристану отшельника, который одиноко жил в горах, избегая людей; про него было известно, что он не признает старых богов и поклоняется какому-то неведомому Спасителю, перед которым будто бы должны склониться все прежние идолы. Об отшельнике шла молва, будто он великий ведун. Говернал подстерег его, когда он утром покинул свою убогую хижину, бросил его на круп коня и привез в Тинтажель, где стоял замок короля Марка.
   – Ну, колдун, – отрывисто сказал Говернал, – покажи, что ты умеешь.
   Отшельник был худ и сед; годы, проведенные им вне людского общества, заметно состарили его. Тристан застонал.
   – Воды…
   Говернал поспешил подать воду; Тристан припал к кружке, но не смог сделать и глотка, и вода пролилась ему на грудь. Он грубо выругался и тут только заметил отшельника.
   – Чего тебе надо? – злобно спросил больной. – Убирайся!
   Говернал хотел было вступиться за того, кого он считал колдуном; но старик поднял раскрытую ладонь, призывая его к молчанию.
   – Ты тяжко болен, – сказал он, – но это болезнь тела, не души.
   Тристан дышал хрипло, с трудом, исподлобья глядя на странного старика.
   – Не в моей власти помочь тебе; но от всякого яда потребно быть противоядию. В этой стороне ты его не найдешь.
   Говернал, крайне разочарованный словами отшельника, в сердцах сгреб его за шиворот и хотел было выставить вон; но Тристан неожиданно шевельнулся, подав знак, чтобы он остановился. Оруженосец отпустил старика и почтительно отступил в тень.
   – Что знаешь ты о душе, старик, – спросил Тристан, – и что знаешь ты о теле?
   Отшельник пробыл у него до самого утра; он говорил слова, какие ни витязь, ни его оруженосец не слыхали прежде, и каждое его слово западало им в сердца, хотя они сами не хотели себе в этом признаться. На рассвете Тристан велел Говерналу проводить отшельника обратно к его скромному жилью и проследить за тем, чтобы ему не причинили вреда ни звери, ни люди. Верный оруженосец в точности исполнил приказание своего господина. Когда он вернулся, Тристан был в странной задумчивости, однако не метался и не бредил, как бывало с ним прежде.
   Говернал припал в его руке:
   – Неужели, господин…
   Тристан слегка повернул голову, и, увидев его глаза, Говернал утратил последнюю надежду.
   – Ты сделал все, что мог, – тяжело промолвил Тристан.
   Говернал залился слезами. Это был высокий, крупный мужчина; слезы были ему не к лицу, и все же он плакал.
   – Язык у него подвешен хорошо, – продолжал Тристан бесстрастно, – и на мгновение мне даже стало легче от его речей; он помог мне узреть, что мне осталось сделать на этом свете. Я всем в тягость, Говернал, я измучил и тебя, и дядю, и остальных. Что из того, что я был когда-то храбрейшим из воинов; все сторонятся меня, словно падали, не вполне еще разложившейся, но уже достаточно зловонной.
   Говернал сдавленно всхлипнул.
   – Я знаю, ты предан мне. Исполни одну мою просьбу.
   – Какую? – спросил Говернал.
   В тот же день плотники сколотили ладью, и Говернал соорудил носилки, чтобы доставить Тристана на берег. Тот не мог ступить и шагу, и оруженосец был вынужден взять своего господина на руки и перенести его в лодку. Тристан попросил, чтобы рядом с ним положили его лютню, на которой он любил играть, и меч, который так хорошо послужил ему в былые времена; Говернал исполнил его желание. Король Марк и его свита верхами остались на обрыве, но Тристан не смотрел на них. Он крепко сжал руку Говернала, и пожатие это показалось тому слабее, чем прикосновение падающего листа.
   – Прощай, – сказал Тристан.
   – Прощайте, – как эхо откликнулся оруженосец.
   Тристан хотел сказать еще что-то, но у него уже не оставалось сил; он откинулся на плащ, расстеленный на дне ладьи, и взглядом дал знак. Говернал столкнул лодку в воду, и челн с умирающим, вверившим свою судьбу воле волн, легко скользнул на морской простор.
   Когда берег Корнуолла скрылся из виду, Тристан швырнул лютню за борт. Он знал, что больше никогда она уже не понадобится ему.
   …Тристан почувствовал толчок и, застонав, очнулся. Ладья стояла на месте. Он приподнялся на локте, стиснув зубы от боли, и понял, что его путешествие подошло к концу.
   Волны выбросили его утлый челн на берег. Значит, все начинается сначала: столько опасностей подстерегает в пути отважных мореплавателей, – но его, Тристана, пощадила жестокая судьба, сохранив тем самым для мучений еще больших. Тристан рухнул на дно лодки и забылся тяжелым сном.
   Разбудил его пронзительный клекот. Сначала Тристану показалось, что солнце зашло за тучу, но он сообразил, что ошибся. Прямо над ним высилась тощая костлявая фигура немолодой женщины. Вокруг ее растрепанных седых волос словно полыхал золотой нимб; старуха закрыла от витязя солнце, и тень ее лежала поперек его тела.
   – Эге, да это никак Тристан! – сказала старуха и засмеялась визгливым, пронзительным, диким смехом, в котором было что-то непристойно юное.
   Будь в Тристане хоть искра тщеславия, он бы возгордился, что слава его проникла так далеко; теперь же он не ощущал ничего, кроме вялой, бесцветной, равнодушной тоски.
   – Ты знаешь меня? – спросил он.
   – Кто же не знает тебя, – снова засмеялась карга. – Ты сразил Морхольта, гордость и славу здешнего края; луна еще не успела обновиться, как его похоронили, и все, кто ни был на тризне, поклялись отомстить за него, чего бы это им ни стоило. Зачем ты приплыл к ирландским берегам?
   – За смертью, – смело вымолвил Тристан. – Морхольт ранил меня отравленным клинком; я не могу жить, но и умереть не могу тоже. Ты можешь выдать меня. Ирландский король, отец Морхольта, наверняка даст тебе за меня богатую награду.
   – Ишь чего захотел! – захохотала ведьма. – Да полно, так ли уж ты смел, как о тебе говорят? Не пристало удалому воину, как ты, скулить и умолять, чтобы его прикончили!
   Бешенство охватило Тристана; будь ведьма ближе, он бы, не задумываясь, удавил ее, но он не мог пошевельнуться.
   – Почем я знаю, – продолжало омерзительное создание, – может, ты мне еще пригодишься, а выдать тебя всегда успеется. Подумаешь, Морхольтов яд; великое дело!
   – Ты можешь вылечить меня? – с пробудившейся надеждой спросил Тристан.
   – Могу, коли захочу, – отвечала ведьма, скаля желтые зубы. – Но и ты отплатишь мне добром за добро. Вставай!
   Тристан покачал головой. Ведьма усмехнулась.
   – Знаю, ты и двинуться не можешь без того, чтобы не закричать. Вставай же! Проверим, насколько ты силен, Тристан из Лионеля!
   Она шагнула прочь, и солнце брызнуло расплавленным золотом в лицо Тристану, обжигая его огнем. Он не помнил, как, собрав всю свою волю, вынудил себя сойти с ладьи на берег; он падал, полз, поднимался на ноги, стараясь не терять из виду лохмотья ведьмы, мелькавшие то слева, то справа от него. Деревья расступились; впереди показалась небольшая пещера. Тристан добрался до нее и потерял сознание.
   Когда он очнулся, то первым, что он увидел, были клубы дыма, разворачивавшиеся над самым его лицом. Ведьма бормотала что-то себе под нос, швыряя цепкими пальцами в грубый очаг какие-то диковинные прутья и коренья в форме человеческих фигурок. Тристану было неудобно лежать; он шевельнулся, сел, потом поднялся на ноги. Что-то во всем этом было необъяснимое, непостижимое. Наконец он понял: он больше не чувствует боли. Мерзкая ведьма обратила к нему свое ухмыляющееся лицо, но в то мгновение оно казалось ему самым прекрасным на свете. Тристан готов был расцеловать ее.
   – Стой, – сказала ведьма. – Погоди. Клянешься ли ты подчиняться мне во всем и исполнять любые желания, какие у меня будут?
   Тристан засмеялся.
   – Я даже готов жениться на тебе, если ты потребуешь этого.
   Тут он впервые заметил, какие у ведьмы красивые глаза. Прищурившись, она с интересом смотрела на него.
   – Нет, – молвила она словно с сожалением, отворачиваясь к чадящему очагу, – это вряд ли мне понадобится.
   – Хорошо, – легко согласился Тристан, присев на корточки рядом с ней. – Скажи мне, чего ты хочешь, и я сделаю это.
   – Ты должен отправиться ко двору ирландского короля, – резко сказала ведьма. – Ты – купец, потерпевший кораблекрушение у наших берегов. Там ты узнаешь, что тебе следует делать дальше.
   Тристан заметно помрачнел.
   – Ты подарила мне жизнь, а теперь обрекаешь на верную смерть? Все спутники Морхольта видели меня, все они знают, что я сражался с ним.
   Ведьма, ничего не отвечая, продолжала подкладывать в огонь веточки трав, наполнявших пещеру дурманящим ароматом.
   – А теперь они здесь и, как ты говоришь, поклялись разделаться со мной.