Висенте Бласко-Ибаньес
Луна Бенаморъ
I
Ужъ приблизительно мѣсяцъ Луисъ Агирре жилъ въ Гибралтарѣ.
Онъ пріѣхалъ съ намѣреніемъ отплыть немедленно на океанскомъ пароходѣ, чтобы занять мѣсто консула въ Австраліи. Это было первое большое путешествіе за все время его дипломатической карьеры.
До сихъ поръ онъ служилъ въ Мадридѣ, въ разныхъ министерскихъ департаментахъ или въ разныхъ консульствахъ южной Франціи, элегантныхъ дачныхъ мѣстечкахъ, гдѣ впродолженіи половины года жизнь походила на вѣчный праздникъ. Вышедшій изъ семьи, всѣ члены которой посвящали себя дипломатической карьерѣ, онъ имѣлъ превосходную протекцію. Родители его умерли, но его поддерживали какъ родственники, такъ и престижъ имени, которое цѣлое столѣтіе играло роль въ государственной жизни. Консулъ въ двадцать девять лѣтъ, онъ отправлялся въ путь съ иллюзіями студента, который готовится въ первый разъ увидѣть свѣтъ, убѣжденный, что всѣ до сихъ поръ совершенныя имъ путешествія не представляютъ ничего существеннаго.
Гибралтаръ съ его смѣшеніемъ языковъ и расъ былъ для него первымъ откровеніемъ того далекаго, разнообразнаго міра, навстрѣчу которому онъ отправлялся. На первыхъ порахъ онъ былъ такъ пораженъ, что сомнѣвался, является ли этогь скалистый уголокъ, врѣзывающійся въ море и охраняемый иностраннымъ флагомъ, частью родного полуострова. Но стоило ему только взглянуть съ отвѣсныхъ склоновъ скалы на большую лазоревую бухту, на розовыя горы, на которыхъ свѣтлыми пятнами выдѣлялись дома Ла Линеа, Санъ Роке и Альхесирасъ, сверкая веселой бѣлизной андалузскихъ деревушекъ, и онъ убѣждался, что все еще находится въ Испаніи.
И однако различіе между отдѣльными группами населенія, ютившимися на берегу, похожемъ на заполненную морской водой подкову, казалось ему огромнымъ. Отъ выступавшаго впередъ мыса Тарифы до гибралтарскихъ воротъ онъ видѣлъ однообразное единство расы. Слышалось веселое щебетанье андалузскаго говора, виднѣлись широкія съ отвислыми полями сомбреро, платки, облегавшіе женскіе бюсты, и пропитанныя масломъ прически, украшеныыя цвѣтами. Напротивъ – на огромной черно-зеленой горѣ, кончавшейся англійской крѣпостью, замыкавшей восточную часть бухты, кишѣла толпа разнородныхъ племенъ, царило смѣшеніе нарѣчій, настоящій карнавалъ костюмовъ. Тутъ были индусы, мусульмане, евреи, англичане, испанскіе контрабандисты, солдаты въ красныхъ мундирахъ, моряки всѣхъ странъ. Всѣ они тѣснились на узкомъ пространствѣ между укрѣпленіями, подчиненные военной дисциплинѣ., Утромъ послѣ пушечнаго выстрѣла отворялись ворота этой международной овчарни; а вечеромъ подъ громъ орудія они снова запирались.
А рамкой для этой полной безпокойства и движенія пестрой картины служила на дальнемъ горизонтѣ, за чертой моря, цѣпь возвышенностей, мароккскія горы, берегъ пролива, этого наиболѣе люднаго изъ всѣхъ большихъ морскихъ бульваровъ, по голубымъ дорожкамъ котораго то и дѣло мелькали большіе быстрые корабли всѣхъ національностей и всѣхъ флаговъ, черные океанскіе пароходы, прорѣзающіе волны въ поискахъ гаваней поэтическаго Востока или направляющіеся черезъ Суэзскій каналъ въ безпредѣльный, испещренный островами, просторъ Тихаго Океана.
Въ глазахъ Агирре Гибралтаръ былъ какъ бы отрывкомъ далекаго Востока, ставшій ему на пути, азіатская гавань, оторвавшаяся отъ материка и прибитая волнами къ европейскому берегу, какъ образчикъ жизни отдаленныхъ странъ.
Онъ остановился въ одномъ изъ отелей на Королевской улицѣ, идущей вокругъ горы; то было какъ бы сердце города, къ которому сверху и снизу притекали, словно тонкія жилы, переулки и переулочки. На зарѣ онъ просыпался, испуганный утреннимъ выстрѣломъ изъ новѣйшаго орудія, сухимъ и жестокимъ, безъ гулкаго эхо, какое вызываютъ старыя пушки. Дрожали стѣны, содрогался полъ, звенѣли стекла, качались ставни и нѣсколько мгновеній спустя на улицѣ поднимался все болѣе разраставшійся шумъ спѣшащей толпы, топотъ тысячи ногъ, шопотъ негромкихъ разговоровъ вдоль запертыхъ, безмолвныхъ зданій. To были испанскіе рабочіе, приходившіе изъ Ла Линеа на работы въ арсеналѣ и крестьяне изъ Санъ Роке и Альхесирасъ, снабжавшіе жителей Гибралтара овощами и плодами.
Еще было темно.
Надъ берегами Испаніи небо, быть можетъ, уже было голубое и горизонтъ начиналъ окрашиваться отъ золотыхъ брызгъ великолѣпно встававшаго солнца. А здѣсь въ Гибралтарѣ морской туманъ сгущался вокругъ вершины горы, образуя нѣчто въ родѣ темнаго зонтика, покрывавшаго городъ, наполняя его влажнымъ полумракомъ, орошая улицы и крыши неощутимымъ дождемъ. Этотъ вѣчный туманъ, покоившійся на вершинѣ горы, словно зловѣщая шляпа, приводилъ жителей въ отчаяніе. To былъ, казалось, духъ старой Англіи, перенесшійся черезъ моря, чтобы охранять ея завоеванія, обрывокъ лондонскихъ тумановъ, дерзко застывшій лицомъ къ лицу съ сожженными берегами Африки, въ самомъ сердцѣ солнечной страны.
Занималось утро.
Свѣтъ солнца, не встрѣчавшій на бухтѣ никакихъ препятствій, проникалъ наконецъ въ пространство между желтыми и голубыми домами Гибралтара, спускался въ самую глубь его узкихъ улицъ, разсѣивалъ туманъ, запутавшійся въ деревьяхъ Аламеды и въ зелени сосенъ, тянувшихся вверхъ по горѣ, замаскировывая укрѣпленія вершины, заставлялъ выступать изъ полумрака сѣрыя громады стоявшихъ въ гавани броненосцевъ и черныя спины пушекъ береговыхъ батарей; просачивался въ мрачныя амбразуры, продѣланныя въ скалѣ, въ эти отверстія пещеръ, эти откровенія таинственныхъ защитительныхъ сооруженій, созданныхъ въ самомъ сердцѣ скалы съ прилежаніемъ кротовъ.
Когда не въ силахъ заснуть отъ уличнаго шума Агирре сходилъ внизъ и покидалъ отель, коммерческая жизнь на улицѣ уже находилась въ полномъ разгарѣ. Масса народа. Все населеніе города и сверхъ него экипажъ и пассажиры стоявшихъ въ гавани судовъ. Агирре вмѣшивался въ сутолоку этой космополитической толпы. Онъ шелъ отъ кварталовъ Пуерта дель Маръ и до дворца губернатора. Онъ сдѣлался англичаниномъ, какъ онъ, улыбаясь, выражался. Co свойственной испанцамъ инстиктивной приспособляемостью къ обычаямъ всѣхъ странъ, онъ подражалъ манерамъ гибралтарцевъ англійскаго происхожденія. Купилъ себѣ трубку, надѣвалъ на голову маленькую дорожную шляпу, засучивалъ брюки, а въ рукѣ держалъ маленькую тросточку. Въ тотъ самый день, когда онъ пріѣхалъ, еще до наступленія ночи, въ Гибралтарѣ уже знали, кто онъ и откуда. Два дня спустя съ нимъ раскланивались владѣльцы магазиновъ, стоя на пороге своихъ лавокъ, а праздношатающіеся, толкавшіеся группами на площадкѣ передъ биржей, обмѣнивались съ нимъ тѣми любезными взглядами, съ которыми смотрятъ на иностранца въ маленькомъ городѣ, гдѣ никто не можетъ сохранить никакой тайны.
Онъ шелъ по срединѣ улицы, сторонясь легкихъ повозокъ съ крышей изъ бѣлой парусины. Въ табачныхъ магазинахъ хвастливо красовались разноцвѣтныя надписи на фигурахъ, служившихъ торговымъ клеймомъ. Въ окнахъ были нагромождены, подобно кирпичамъ, пакеты съ табакомъ и выдѣлялись чудовищной величины сигары, которыхъ нельзя было курить, завернутыя въ серебряную бумагу, точно колбасы. Сквозь убранныя украшеніями двери лавокъ евреевъ виднѣлись прилавки, наполненные свертками шелка и бархата, а съ потолка висѣли куски богатыхъ кружевъ. Индусскіе торговцы выставляли на самой улицѣ свои разноцвѣтныя экзотическія богатства: – ковры, затканные страшными божествами и химерическими животными, коврики, на которыхъ лотосъ былъ использованъ для самыхъ странныхъ комбинацій, кимоно, окрашенныя въ мягкіе неопредѣлимые цвѣта, фарфоровыя китайскія вазы съ чудовищами, извергавшими пламя, янтарнаго цвѣта шали, легкіе, точно вздохъ, а въ маленькихъ окнахъ, превращенныхъ въ выставки, красовались всевозможныя бездѣлушки дальняго Востока, изъ серебра, слоновой кости и чернаго дерева: – черные слоны съ бѣлыми клыками, пузатые Будды, филигранной работы драгоцѣнности, таинственные амулеты и кинжалы съ чеканкой отъ рукоятки до острія клинка.
Въ перемежку со всѣми этими магазинами открытаго портоваго города, живущаго контрабандой, шли кондитерскія, содержимыя евреями, и кафэ и снова кафэ, одни въ испанскомъ вкусѣ, съ круглыми мраморными столами, о которые съ трескомъ ударялись костяшки домино, съ облаками табачнаго дыма и громкими разговорами, сопровождавшимися жестикуляціей, другія въ духѣ англійскихъ бapъ, переполненныхъ неподвижными и безмолвными посѣтителями, поглощавшими одинъ coc-tail за другимъ, безъ всякихъ признаковъ возбужденія: – только ихъ носы становились все краснѣе.
Посрединѣ улицы двигались взадъ и впередъ, подобно маскараду, самые разнообразные типы и костюмы, такъ поразившіе Агирре, какъ зрѣлище не похожее на остальные европейскіе города. Проходили уроженцы Марокко, одни въ длинныхъ бѣлыхъ или черныхъ плащахъ, съ капюшономъ, словно монахи, другіе въ широкихъ шароварахъ, съ голыми ногами, обутыми въ легкія желтыя сандаліи и съ бритыми головами, защищенными чалмой. To были танхерскіе мавры, снабжавшіе рынокъ курами и огородными растеніями, хранившіе свои деньги въ кожанныхъ расшитыхъ сумкахъ, висѣвшихъ на ихъ широкихъ поясахъ, Мароккскіе евреи, одѣтые по восточному, въ шелковыхъ мѣшковатыхъ одеждахъ и въ священническихъ шапочкахъ, проходили, опираясь на палку, робко влача свои тучныя тѣла. По мостовой ритмически раздавались тяжелые шаги высокихъ, худыхъ, бѣлокурыхъ гарнизонныхъ солдатъ. Одни были одѣты въ простыя куртки изъ хаки, какъ во время войны, другіе щеголяли въ традиціонныхъ красныхъ мундирахъ. Бѣлыя или вызолоченныя каски чередовались съ плоскими, какъ тарелка, шляпами. На груди сержантовъ сверкали красныя ленты, другіе солдаты держали подъ мышкой тонкую трость – знакъ власти. Изъ воротника многихъ мундировъ торчала чрезмѣрно тонкая, свойственная англичанамъ шея, длинная, какъ шея жирафа, съ остро выдававшимся впередъ кадыкомъ.
Вдругъ глубина улицы наполнялась бѣлыми пятнами: – словно подвигалась впередъ съ ритмическимъ шумомъ лавина бѣлоснѣжныхъ лепешекъ. To были фуражки матросовъ. Съ крейсировавшихъ по Средиземному морю броненосцевъ сходилъ освободившійся отъ службы экипажъ и улица наполнялась русыми бритыми парнями, бѣлыя лица загорѣли отъ солнца, голая грудь выдѣлялась изъ синяго воротника, къ низу расширявшіеся панталоны, похожіе на ноги слона, покачивались то въ одну, то въ другую сгорону. To были молодые люди съ маленькими головами и дѣтскими чертами, съ огромными ручищами, свисавшими внизъ, точно имъ трудно было выдерживать ихъ тяжесть. Группы матросовъ разбивались и исчезали въ переулкахъ въ поискахъ трактира. Полицейскій въ бѣлой каскѣ тоскливо глядѣлъ имъ вслѣдъ, убѣжденный, что ему придется вступить не съ однимъ изъ нихъ въ борьбу и просить: – «потише! именемъ короля!», когда при вечернемъ пушечномъ выстрѣлѣ они отправятся изрядно пьяные на броненосецъ.
А въ перемежку съ солдатами и матросами проходили цыгане съ длинными палками и почернѣвшими отъ солнца лицами и старыя отвратительныя цыганки, пристававшія къ владѣльцамъ магазиновъ, какъ только тѣ выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанныя подъ платкомъ или юбкой предметы; евреи изъ города, въ длинныхъ сюртукахъ и блестящихъ цилиндрахъ, отправлявшіеся на какой-нибудь изъ своихъ праздниковъ; негры – выходцы изъ англійскихъ колоній, мѣднолицые индусы съ свисавшими усами, въ широкихъ короткихъ бѣлыхъ шароварахъ, похожихъ на фартукъ, еврейки изъ Гибралтара, высокія, стройныя, элегантныя, одѣтыя въ бѣлое, выступавшія съ корректностью англичанокъ, старыя еврейки изъ Марокко, тучныя, съ вздутыми животами, въ разноцвѣтныхъ платкахъ, накинутыхъ на голову вплоть до самыхъ висковъ. Мелькали черные сутаны католическихъ патеровъ, застегнутые на всѣ пуговицы сюртуки протестантскихъ пасторовъ, открытые длинные кафтаны почтенныхъ раввиновъ, согбенныхъ, бородатыхъ, грязныхъ, преисполненныхъ священной мудрости.
Весь этотъ разнообразный міръ, запертый въ узкомъ пространствѣ укрѣпленнаго города, говорилъ въ одно и то же время на разныхъ языкахъ, переходя въ теченіе разговора сразу съ англійскаго на испанскій, произносимый съ сильнымъ андалузскимъ акцентомъ.
Агирре съ восхищеніемъ смотрѣлъ на полную движенія картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразіе уличной толпы. На большихъ бульварахъ Парижа, просидѣвъ дней шесть въ одномъ и томъ же кафэ, онъ уже зналъ большинство прохожихъ. Это были все одни и тѣ же люди. А въ Гибралтарѣ, не покидая маленькой главной улицы, онъ каждый день переживалъ сюрпризы.
Между двумя рядами домовъ, казалось, проходилъ весь міръ.
Вдругъ улица напопнялась людьми съ войлочными шляпами на русыхъ головахъ, съ зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторженіе русскихъ. Въ гавани бросилъ якорь океанскій пароходъ, отвозившій въ Америку этотъ грузъ человѣческаго мяса. Они разсѣивались по всей улицѣ, наполняли кафэ и лавки и въ ихъ нахлынувшей волнѣ исчезало обычное населеніе Гибралтара. Черезъ два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдатъ и полицейскихъ, фуражки моряковъ, чалмы и сомбреро мавровъ, евреевъ и христіанъ. Океанскій пароходъ уже вышелъ въ море, запасшись углемъ. Такъ смѣнялись въ теченіе дня быстро появлявшіяся и такъ же быстро исчезавшія шумныя толпы всѣхъ народовъ континента. Этотъ городъ былъ какъ бы передней Европы, узкимъ проходомъ, посредствомъ котораго одна часть міра сообщается съ Азіей, другая съ Америкой.
При заходѣ солнца, наверху на горѣ сверкала молнія выстрѣла и грохотъ «вечерней пушки» извѣщалъ иностранцевъ, не имѣвшихъ права пребыванія въ городѣ, что они должны его покинуть. По улицамъ проходилъ игравшій вечернюю зорю военный оркестръ изъ флейтъ и барабановъ, окружавшихъ любимый англичанами національный инструментъ, большой барабанъ, на которомъ игралъ обѣими руками потѣя, съ засученными рукавами, атлетъ съ крѣпкими мускулами. За оркестромъ шагалъ Санъ Педро, офицеръ подъ конвоемъ, съ ключами отъ городскихъ воротъ.
Гибралтаръ оставался отрѣзаннымъ отъ остального міра. Запирались ворота и опускныя рѣшетки. Сосредоточившись въ себѣ, городъ весь отдавался религіозному рвенію, находя въ вѣрѣ пріятное времяпрепровожденіе передъ ужиномъ и сномъ.
Евреи зажигали въ синагогахъ лампы и пѣли славу Іеговѣ. Католики молились въ соборѣ, склонившись надъ четками. Изъ протестантской церкви, выстроенной въ мавританскомъ вкусѣ, словно мечеть, вырывались, какъ небесный шопотъ, голоса дѣвушекъ подъ аккомпаниментъ органа; мусульмане собирались въ домѣ своего консула, чтобы гнусавымъ голосомъ произносить монотонныя безконечныя привѣтствія Аллаху. Въ ресторанахъ, сооруженныхъ протестантскими обществами трезвости во имя уничтоженія порока пьянства, солдаты и моряки сидѣли трезвые, попивая лимонадъ или чай изъ чашекъ и вдругъ затягивалй гимны въ честь Бога Израиля, который во время оно вывелъ евреевъ изъ пустыни, а теперь велъ старую Англію по всѣмъ морямъ, дабы она могла во всемъ мірѣ распространить свою мораль и свое сукно.
Религія настолько заполняла существованіе этихъ людей, что подавляла даже національное различіе. Агирре зналъ, что въ Гибралтарѣ онъ не испанецъ, а – католикъ. Хотя большинство были англійскими подданными, но они не помнили объ этомъ и называли другъ друга по вѣроисповѣданіямъ.
Прогуливаясь по Королевской улицѣ, Агирре выбралъ себѣ любимую остановку – дверь индусской лавки, содержателемъ которой былъ индусъ изъ Мадраса, по имени Кхіамуллъ. Въ первые дни своего пребыванія въ городѣ онъ купилъ у него нѣсколько подарковъ для своихъ кузинъ, жившихъ въ Мадридѣ, дочерей бывшаго полномочнаго министра, покровительствовавшаго ему въ его карьерѣ. Съ тѣхъ поръ онъ останавливался передъ магазиномъ, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ, маленькимъ человѣкомъ съ бронзовымъ и зеленоватымъ лицомъ, съ ярко черными усами, торчавшими надъ его губами, какъ усы тюленя. Его влажные нѣжные глаза, глаза антилопы, глаза кроткаго загнаннаго животнаго, казалось, ласкали Агирре, какъ мягкій бархатъ. Онъ говорилъ съ нимъ по испански, мѣшая съ словами, произнесенными съ андалузскимъ акцентомъ, безчисленное количество рѣдкихъ словъ чужедальнихъ нарѣчій, заученныхъ во время своихъ скитаній. Онъ исколесилъ полміра за счетъ коммерческой компаніи, которой служилъ, и разсказывалъ о своей жизни въ Капштатѣ, Дурбанѣ, на Филиппинахъ и въ Мальтѣ, съ выраженіемъ скуки и усталости.
Иногда онъ казался молодымъ, иногда, напротивъ, лицо его становилось вдругъ старческимъ. Люди его племени не имѣли опредѣленнаго возраста. Меланхолическимъ голосомъ изгнанника вспоминалъ онъ о своей далекой солнечной родинѣ, о великой священной рѣкѣ, объ индусскихъ дѣвушкахъ, увѣнчанныхъ цвѣтами, со стройными и упругими тѣлами, съ бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуямъ, виднѣвшимися между украшенной драгоцѣнными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для переѣзда домой, онъ непремѣнно женится на одной изъ этихъ дѣвушекъ, съ широко раскрытыми глазами и благоухающимъ, какъ розы, дыханіемъ, едва вышедшей изъ дѣтства. А пока что онъ живетъ, какъ аскетъ-факиръ среди обитателей запада, людей нечистыхъ. Онъ не прочь съ ними дѣлать дѣло, но избѣгаетъ ихъ прикосновенія. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали отъ священной рѣки!
И высказывая свои желанія любопытному испанцу, распрашивавшему его о далекихъ странахъ солнца и чудесъ, индусъ кашлялъ, кашлялъ со скорбнымъ выраженіемъ, и лицо его становилось темнѣе, словно кровь, которая текла подъ его бронзовой кожей, была зеленаго цвѣта.
Иногда, точно просыпаясь отъ сна, Агирре спрашивалъ себя, что онъ собственно дѣлаетъ въ Гибралтарѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ сюда съ намѣреньемъ отплыть, черезъ проливъ проѣхало уже три большихъ парохода, державшіе курсъ къ заокеанскимъ странамъ. A онъ пропустилъ ихъ, дѣлая видъ, что не знаетъ, куда они ѣдутъ, все снова и снова наводя справки объ условіяхъ путешествія, и писалъ въ Мадридъ могущественному дядѣ письма, въ которыхъ говорилъ о какихъ-то неопредѣленныхъ болѣзняхъ, заставляющихъ его въ данный моментъ отсрочить свой отъѣздъ. Почему? Почему?
Онъ пріѣхалъ съ намѣреніемъ отплыть немедленно на океанскомъ пароходѣ, чтобы занять мѣсто консула въ Австраліи. Это было первое большое путешествіе за все время его дипломатической карьеры.
До сихъ поръ онъ служилъ въ Мадридѣ, въ разныхъ министерскихъ департаментахъ или въ разныхъ консульствахъ южной Франціи, элегантныхъ дачныхъ мѣстечкахъ, гдѣ впродолженіи половины года жизнь походила на вѣчный праздникъ. Вышедшій изъ семьи, всѣ члены которой посвящали себя дипломатической карьерѣ, онъ имѣлъ превосходную протекцію. Родители его умерли, но его поддерживали какъ родственники, такъ и престижъ имени, которое цѣлое столѣтіе играло роль въ государственной жизни. Консулъ въ двадцать девять лѣтъ, онъ отправлялся въ путь съ иллюзіями студента, который готовится въ первый разъ увидѣть свѣтъ, убѣжденный, что всѣ до сихъ поръ совершенныя имъ путешествія не представляютъ ничего существеннаго.
Гибралтаръ съ его смѣшеніемъ языковъ и расъ былъ для него первымъ откровеніемъ того далекаго, разнообразнаго міра, навстрѣчу которому онъ отправлялся. На первыхъ порахъ онъ былъ такъ пораженъ, что сомнѣвался, является ли этогь скалистый уголокъ, врѣзывающійся въ море и охраняемый иностраннымъ флагомъ, частью родного полуострова. Но стоило ему только взглянуть съ отвѣсныхъ склоновъ скалы на большую лазоревую бухту, на розовыя горы, на которыхъ свѣтлыми пятнами выдѣлялись дома Ла Линеа, Санъ Роке и Альхесирасъ, сверкая веселой бѣлизной андалузскихъ деревушекъ, и онъ убѣждался, что все еще находится въ Испаніи.
И однако различіе между отдѣльными группами населенія, ютившимися на берегу, похожемъ на заполненную морской водой подкову, казалось ему огромнымъ. Отъ выступавшаго впередъ мыса Тарифы до гибралтарскихъ воротъ онъ видѣлъ однообразное единство расы. Слышалось веселое щебетанье андалузскаго говора, виднѣлись широкія съ отвислыми полями сомбреро, платки, облегавшіе женскіе бюсты, и пропитанныя масломъ прически, украшеныыя цвѣтами. Напротивъ – на огромной черно-зеленой горѣ, кончавшейся англійской крѣпостью, замыкавшей восточную часть бухты, кишѣла толпа разнородныхъ племенъ, царило смѣшеніе нарѣчій, настоящій карнавалъ костюмовъ. Тутъ были индусы, мусульмане, евреи, англичане, испанскіе контрабандисты, солдаты въ красныхъ мундирахъ, моряки всѣхъ странъ. Всѣ они тѣснились на узкомъ пространствѣ между укрѣпленіями, подчиненные военной дисциплинѣ., Утромъ послѣ пушечнаго выстрѣла отворялись ворота этой международной овчарни; а вечеромъ подъ громъ орудія они снова запирались.
А рамкой для этой полной безпокойства и движенія пестрой картины служила на дальнемъ горизонтѣ, за чертой моря, цѣпь возвышенностей, мароккскія горы, берегъ пролива, этого наиболѣе люднаго изъ всѣхъ большихъ морскихъ бульваровъ, по голубымъ дорожкамъ котораго то и дѣло мелькали большіе быстрые корабли всѣхъ національностей и всѣхъ флаговъ, черные океанскіе пароходы, прорѣзающіе волны въ поискахъ гаваней поэтическаго Востока или направляющіеся черезъ Суэзскій каналъ въ безпредѣльный, испещренный островами, просторъ Тихаго Океана.
Въ глазахъ Агирре Гибралтаръ былъ какъ бы отрывкомъ далекаго Востока, ставшій ему на пути, азіатская гавань, оторвавшаяся отъ материка и прибитая волнами къ европейскому берегу, какъ образчикъ жизни отдаленныхъ странъ.
Онъ остановился въ одномъ изъ отелей на Королевской улицѣ, идущей вокругъ горы; то было какъ бы сердце города, къ которому сверху и снизу притекали, словно тонкія жилы, переулки и переулочки. На зарѣ онъ просыпался, испуганный утреннимъ выстрѣломъ изъ новѣйшаго орудія, сухимъ и жестокимъ, безъ гулкаго эхо, какое вызываютъ старыя пушки. Дрожали стѣны, содрогался полъ, звенѣли стекла, качались ставни и нѣсколько мгновеній спустя на улицѣ поднимался все болѣе разраставшійся шумъ спѣшащей толпы, топотъ тысячи ногъ, шопотъ негромкихъ разговоровъ вдоль запертыхъ, безмолвныхъ зданій. To были испанскіе рабочіе, приходившіе изъ Ла Линеа на работы въ арсеналѣ и крестьяне изъ Санъ Роке и Альхесирасъ, снабжавшіе жителей Гибралтара овощами и плодами.
Еще было темно.
Надъ берегами Испаніи небо, быть можетъ, уже было голубое и горизонтъ начиналъ окрашиваться отъ золотыхъ брызгъ великолѣпно встававшаго солнца. А здѣсь въ Гибралтарѣ морской туманъ сгущался вокругъ вершины горы, образуя нѣчто въ родѣ темнаго зонтика, покрывавшаго городъ, наполняя его влажнымъ полумракомъ, орошая улицы и крыши неощутимымъ дождемъ. Этотъ вѣчный туманъ, покоившійся на вершинѣ горы, словно зловѣщая шляпа, приводилъ жителей въ отчаяніе. To былъ, казалось, духъ старой Англіи, перенесшійся черезъ моря, чтобы охранять ея завоеванія, обрывокъ лондонскихъ тумановъ, дерзко застывшій лицомъ къ лицу съ сожженными берегами Африки, въ самомъ сердцѣ солнечной страны.
Занималось утро.
Свѣтъ солнца, не встрѣчавшій на бухтѣ никакихъ препятствій, проникалъ наконецъ въ пространство между желтыми и голубыми домами Гибралтара, спускался въ самую глубь его узкихъ улицъ, разсѣивалъ туманъ, запутавшійся въ деревьяхъ Аламеды и въ зелени сосенъ, тянувшихся вверхъ по горѣ, замаскировывая укрѣпленія вершины, заставлялъ выступать изъ полумрака сѣрыя громады стоявшихъ въ гавани броненосцевъ и черныя спины пушекъ береговыхъ батарей; просачивался въ мрачныя амбразуры, продѣланныя въ скалѣ, въ эти отверстія пещеръ, эти откровенія таинственныхъ защитительныхъ сооруженій, созданныхъ въ самомъ сердцѣ скалы съ прилежаніемъ кротовъ.
Когда не въ силахъ заснуть отъ уличнаго шума Агирре сходилъ внизъ и покидалъ отель, коммерческая жизнь на улицѣ уже находилась въ полномъ разгарѣ. Масса народа. Все населеніе города и сверхъ него экипажъ и пассажиры стоявшихъ въ гавани судовъ. Агирре вмѣшивался въ сутолоку этой космополитической толпы. Онъ шелъ отъ кварталовъ Пуерта дель Маръ и до дворца губернатора. Онъ сдѣлался англичаниномъ, какъ онъ, улыбаясь, выражался. Co свойственной испанцамъ инстиктивной приспособляемостью къ обычаямъ всѣхъ странъ, онъ подражалъ манерамъ гибралтарцевъ англійскаго происхожденія. Купилъ себѣ трубку, надѣвалъ на голову маленькую дорожную шляпу, засучивалъ брюки, а въ рукѣ держалъ маленькую тросточку. Въ тотъ самый день, когда онъ пріѣхалъ, еще до наступленія ночи, въ Гибралтарѣ уже знали, кто онъ и откуда. Два дня спустя съ нимъ раскланивались владѣльцы магазиновъ, стоя на пороге своихъ лавокъ, а праздношатающіеся, толкавшіеся группами на площадкѣ передъ биржей, обмѣнивались съ нимъ тѣми любезными взглядами, съ которыми смотрятъ на иностранца въ маленькомъ городѣ, гдѣ никто не можетъ сохранить никакой тайны.
Онъ шелъ по срединѣ улицы, сторонясь легкихъ повозокъ съ крышей изъ бѣлой парусины. Въ табачныхъ магазинахъ хвастливо красовались разноцвѣтныя надписи на фигурахъ, служившихъ торговымъ клеймомъ. Въ окнахъ были нагромождены, подобно кирпичамъ, пакеты съ табакомъ и выдѣлялись чудовищной величины сигары, которыхъ нельзя было курить, завернутыя въ серебряную бумагу, точно колбасы. Сквозь убранныя украшеніями двери лавокъ евреевъ виднѣлись прилавки, наполненные свертками шелка и бархата, а съ потолка висѣли куски богатыхъ кружевъ. Индусскіе торговцы выставляли на самой улицѣ свои разноцвѣтныя экзотическія богатства: – ковры, затканные страшными божествами и химерическими животными, коврики, на которыхъ лотосъ былъ использованъ для самыхъ странныхъ комбинацій, кимоно, окрашенныя въ мягкіе неопредѣлимые цвѣта, фарфоровыя китайскія вазы съ чудовищами, извергавшими пламя, янтарнаго цвѣта шали, легкіе, точно вздохъ, а въ маленькихъ окнахъ, превращенныхъ въ выставки, красовались всевозможныя бездѣлушки дальняго Востока, изъ серебра, слоновой кости и чернаго дерева: – черные слоны съ бѣлыми клыками, пузатые Будды, филигранной работы драгоцѣнности, таинственные амулеты и кинжалы съ чеканкой отъ рукоятки до острія клинка.
Въ перемежку со всѣми этими магазинами открытаго портоваго города, живущаго контрабандой, шли кондитерскія, содержимыя евреями, и кафэ и снова кафэ, одни въ испанскомъ вкусѣ, съ круглыми мраморными столами, о которые съ трескомъ ударялись костяшки домино, съ облаками табачнаго дыма и громкими разговорами, сопровождавшимися жестикуляціей, другія въ духѣ англійскихъ бapъ, переполненныхъ неподвижными и безмолвными посѣтителями, поглощавшими одинъ coc-tail за другимъ, безъ всякихъ признаковъ возбужденія: – только ихъ носы становились все краснѣе.
Посрединѣ улицы двигались взадъ и впередъ, подобно маскараду, самые разнообразные типы и костюмы, такъ поразившіе Агирре, какъ зрѣлище не похожее на остальные европейскіе города. Проходили уроженцы Марокко, одни въ длинныхъ бѣлыхъ или черныхъ плащахъ, съ капюшономъ, словно монахи, другіе въ широкихъ шароварахъ, съ голыми ногами, обутыми въ легкія желтыя сандаліи и съ бритыми головами, защищенными чалмой. To были танхерскіе мавры, снабжавшіе рынокъ курами и огородными растеніями, хранившіе свои деньги въ кожанныхъ расшитыхъ сумкахъ, висѣвшихъ на ихъ широкихъ поясахъ, Мароккскіе евреи, одѣтые по восточному, въ шелковыхъ мѣшковатыхъ одеждахъ и въ священническихъ шапочкахъ, проходили, опираясь на палку, робко влача свои тучныя тѣла. По мостовой ритмически раздавались тяжелые шаги высокихъ, худыхъ, бѣлокурыхъ гарнизонныхъ солдатъ. Одни были одѣты въ простыя куртки изъ хаки, какъ во время войны, другіе щеголяли въ традиціонныхъ красныхъ мундирахъ. Бѣлыя или вызолоченныя каски чередовались съ плоскими, какъ тарелка, шляпами. На груди сержантовъ сверкали красныя ленты, другіе солдаты держали подъ мышкой тонкую трость – знакъ власти. Изъ воротника многихъ мундировъ торчала чрезмѣрно тонкая, свойственная англичанамъ шея, длинная, какъ шея жирафа, съ остро выдававшимся впередъ кадыкомъ.
Вдругъ глубина улицы наполнялась бѣлыми пятнами: – словно подвигалась впередъ съ ритмическимъ шумомъ лавина бѣлоснѣжныхъ лепешекъ. To были фуражки матросовъ. Съ крейсировавшихъ по Средиземному морю броненосцевъ сходилъ освободившійся отъ службы экипажъ и улица наполнялась русыми бритыми парнями, бѣлыя лица загорѣли отъ солнца, голая грудь выдѣлялась изъ синяго воротника, къ низу расширявшіеся панталоны, похожіе на ноги слона, покачивались то въ одну, то въ другую сгорону. To были молодые люди съ маленькими головами и дѣтскими чертами, съ огромными ручищами, свисавшими внизъ, точно имъ трудно было выдерживать ихъ тяжесть. Группы матросовъ разбивались и исчезали въ переулкахъ въ поискахъ трактира. Полицейскій въ бѣлой каскѣ тоскливо глядѣлъ имъ вслѣдъ, убѣжденный, что ему придется вступить не съ однимъ изъ нихъ въ борьбу и просить: – «потише! именемъ короля!», когда при вечернемъ пушечномъ выстрѣлѣ они отправятся изрядно пьяные на броненосецъ.
А въ перемежку съ солдатами и матросами проходили цыгане съ длинными палками и почернѣвшими отъ солнца лицами и старыя отвратительныя цыганки, пристававшія къ владѣльцамъ магазиновъ, какъ только тѣ выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанныя подъ платкомъ или юбкой предметы; евреи изъ города, въ длинныхъ сюртукахъ и блестящихъ цилиндрахъ, отправлявшіеся на какой-нибудь изъ своихъ праздниковъ; негры – выходцы изъ англійскихъ колоній, мѣднолицые индусы съ свисавшими усами, въ широкихъ короткихъ бѣлыхъ шароварахъ, похожихъ на фартукъ, еврейки изъ Гибралтара, высокія, стройныя, элегантныя, одѣтыя въ бѣлое, выступавшія съ корректностью англичанокъ, старыя еврейки изъ Марокко, тучныя, съ вздутыми животами, въ разноцвѣтныхъ платкахъ, накинутыхъ на голову вплоть до самыхъ висковъ. Мелькали черные сутаны католическихъ патеровъ, застегнутые на всѣ пуговицы сюртуки протестантскихъ пасторовъ, открытые длинные кафтаны почтенныхъ раввиновъ, согбенныхъ, бородатыхъ, грязныхъ, преисполненныхъ священной мудрости.
Весь этотъ разнообразный міръ, запертый въ узкомъ пространствѣ укрѣпленнаго города, говорилъ въ одно и то же время на разныхъ языкахъ, переходя въ теченіе разговора сразу съ англійскаго на испанскій, произносимый съ сильнымъ андалузскимъ акцентомъ.
Агирре съ восхищеніемъ смотрѣлъ на полную движенія картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразіе уличной толпы. На большихъ бульварахъ Парижа, просидѣвъ дней шесть въ одномъ и томъ же кафэ, онъ уже зналъ большинство прохожихъ. Это были все одни и тѣ же люди. А въ Гибралтарѣ, не покидая маленькой главной улицы, онъ каждый день переживалъ сюрпризы.
Между двумя рядами домовъ, казалось, проходилъ весь міръ.
Вдругъ улица напопнялась людьми съ войлочными шляпами на русыхъ головахъ, съ зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторженіе русскихъ. Въ гавани бросилъ якорь океанскій пароходъ, отвозившій въ Америку этотъ грузъ человѣческаго мяса. Они разсѣивались по всей улицѣ, наполняли кафэ и лавки и въ ихъ нахлынувшей волнѣ исчезало обычное населеніе Гибралтара. Черезъ два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдатъ и полицейскихъ, фуражки моряковъ, чалмы и сомбреро мавровъ, евреевъ и христіанъ. Океанскій пароходъ уже вышелъ въ море, запасшись углемъ. Такъ смѣнялись въ теченіе дня быстро появлявшіяся и такъ же быстро исчезавшія шумныя толпы всѣхъ народовъ континента. Этотъ городъ былъ какъ бы передней Европы, узкимъ проходомъ, посредствомъ котораго одна часть міра сообщается съ Азіей, другая съ Америкой.
При заходѣ солнца, наверху на горѣ сверкала молнія выстрѣла и грохотъ «вечерней пушки» извѣщалъ иностранцевъ, не имѣвшихъ права пребыванія въ городѣ, что они должны его покинуть. По улицамъ проходилъ игравшій вечернюю зорю военный оркестръ изъ флейтъ и барабановъ, окружавшихъ любимый англичанами національный инструментъ, большой барабанъ, на которомъ игралъ обѣими руками потѣя, съ засученными рукавами, атлетъ съ крѣпкими мускулами. За оркестромъ шагалъ Санъ Педро, офицеръ подъ конвоемъ, съ ключами отъ городскихъ воротъ.
Гибралтаръ оставался отрѣзаннымъ отъ остального міра. Запирались ворота и опускныя рѣшетки. Сосредоточившись въ себѣ, городъ весь отдавался религіозному рвенію, находя въ вѣрѣ пріятное времяпрепровожденіе передъ ужиномъ и сномъ.
Евреи зажигали въ синагогахъ лампы и пѣли славу Іеговѣ. Католики молились въ соборѣ, склонившись надъ четками. Изъ протестантской церкви, выстроенной въ мавританскомъ вкусѣ, словно мечеть, вырывались, какъ небесный шопотъ, голоса дѣвушекъ подъ аккомпаниментъ органа; мусульмане собирались въ домѣ своего консула, чтобы гнусавымъ голосомъ произносить монотонныя безконечныя привѣтствія Аллаху. Въ ресторанахъ, сооруженныхъ протестантскими обществами трезвости во имя уничтоженія порока пьянства, солдаты и моряки сидѣли трезвые, попивая лимонадъ или чай изъ чашекъ и вдругъ затягивалй гимны въ честь Бога Израиля, который во время оно вывелъ евреевъ изъ пустыни, а теперь велъ старую Англію по всѣмъ морямъ, дабы она могла во всемъ мірѣ распространить свою мораль и свое сукно.
Религія настолько заполняла существованіе этихъ людей, что подавляла даже національное различіе. Агирре зналъ, что въ Гибралтарѣ онъ не испанецъ, а – католикъ. Хотя большинство были англійскими подданными, но они не помнили объ этомъ и называли другъ друга по вѣроисповѣданіямъ.
Прогуливаясь по Королевской улицѣ, Агирре выбралъ себѣ любимую остановку – дверь индусской лавки, содержателемъ которой былъ индусъ изъ Мадраса, по имени Кхіамуллъ. Въ первые дни своего пребыванія въ городѣ онъ купилъ у него нѣсколько подарковъ для своихъ кузинъ, жившихъ въ Мадридѣ, дочерей бывшаго полномочнаго министра, покровительствовавшаго ему въ его карьерѣ. Съ тѣхъ поръ онъ останавливался передъ магазиномъ, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ, маленькимъ человѣкомъ съ бронзовымъ и зеленоватымъ лицомъ, съ ярко черными усами, торчавшими надъ его губами, какъ усы тюленя. Его влажные нѣжные глаза, глаза антилопы, глаза кроткаго загнаннаго животнаго, казалось, ласкали Агирре, какъ мягкій бархатъ. Онъ говорилъ съ нимъ по испански, мѣшая съ словами, произнесенными съ андалузскимъ акцентомъ, безчисленное количество рѣдкихъ словъ чужедальнихъ нарѣчій, заученныхъ во время своихъ скитаній. Онъ исколесилъ полміра за счетъ коммерческой компаніи, которой служилъ, и разсказывалъ о своей жизни въ Капштатѣ, Дурбанѣ, на Филиппинахъ и въ Мальтѣ, съ выраженіемъ скуки и усталости.
Иногда онъ казался молодымъ, иногда, напротивъ, лицо его становилось вдругъ старческимъ. Люди его племени не имѣли опредѣленнаго возраста. Меланхолическимъ голосомъ изгнанника вспоминалъ онъ о своей далекой солнечной родинѣ, о великой священной рѣкѣ, объ индусскихъ дѣвушкахъ, увѣнчанныхъ цвѣтами, со стройными и упругими тѣлами, съ бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуямъ, виднѣвшимися между украшенной драгоцѣнными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для переѣзда домой, онъ непремѣнно женится на одной изъ этихъ дѣвушекъ, съ широко раскрытыми глазами и благоухающимъ, какъ розы, дыханіемъ, едва вышедшей изъ дѣтства. А пока что онъ живетъ, какъ аскетъ-факиръ среди обитателей запада, людей нечистыхъ. Онъ не прочь съ ними дѣлать дѣло, но избѣгаетъ ихъ прикосновенія. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали отъ священной рѣки!
И высказывая свои желанія любопытному испанцу, распрашивавшему его о далекихъ странахъ солнца и чудесъ, индусъ кашлялъ, кашлялъ со скорбнымъ выраженіемъ, и лицо его становилось темнѣе, словно кровь, которая текла подъ его бронзовой кожей, была зеленаго цвѣта.
Иногда, точно просыпаясь отъ сна, Агирре спрашивалъ себя, что онъ собственно дѣлаетъ въ Гибралтарѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ сюда съ намѣреньемъ отплыть, черезъ проливъ проѣхало уже три большихъ парохода, державшіе курсъ къ заокеанскимъ странамъ. A онъ пропустилъ ихъ, дѣлая видъ, что не знаетъ, куда они ѣдутъ, все снова и снова наводя справки объ условіяхъ путешествія, и писалъ въ Мадридъ могущественному дядѣ письма, въ которыхъ говорилъ о какихъ-то неопредѣленныхъ болѣзняхъ, заставляющихъ его въ данный моментъ отсрочить свой отъѣздъ. Почему? Почему?
II
Вставъ на слѣдующій день послѣ своего пріѣзда въ Гибралтаръ съ постели, Агирре посмотрѣлъ сквозь ставни своей комнаты съ любопытствомъ чужестранца.
Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла пріятная, теплая погода, изобличавшая близость береговъ Африки.
На балконѣ одного изъ ближайшихъ домовъ онъ увидѣлъ странное сооруженіе, большую бесѣдку изъ положенныхъ крестъ на крестъ камышей, украшенную зелеными вѣтками. Между занавѣсками пестрыхъ кричащихъ цвѣтовъ онъ увидѣлъ внутри хрупкаго сооруженія длинный столъ, стулья и старинной формы лампу, висѣвшую съ потолка. Что за странный народъ, который имѣя квартиру живетъ на крышѣ!
Слуга изъ отеля, убиравшій его комнату, отвѣтилъ на его разспросы. Гибралтарскіе евреи празднуютъ какъ разъ праздникъ Кущей, одинъ изъ самыхъ большихъ праздниковъ въ году, установленный въ память продолжительныхъ скитаній израильскаго народа по пустынѣ. Чтобы не забыть о скорби и страданіяхъ этого перехода, евреи должны были ѣсть на вольномъ воздухѣ, въ хижинѣ, напоминавшей палатки и шалаши ихъ отдаленныхъ предковъ. Наиболѣе фанатичные, наиболѣе приверженные къ старымъ обычаямъ, ѣдятъ, стоя, съ палкой въ рукѣ, словно послѣ послѣдняго куска должны снова отправиться въ путь. Еврейскіе коммерсанты, живущіе на главной улицѣ, устраиваютъ свою хижину на балконѣ, евреи изъ бѣдныхъ кварталовъ – на патіо или во дворѣ, откуда могли видѣть кусокъ чистаго неба. Тѣ, кто по отчаянной бѣдности ютились въ конурахъ, приглашались ѣсть въ хижины болѣе счастливыхъ съ тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое крѣпкими узами солидарности связываетъ представителей этого народа, ненавидимаго и гонимаго врагами.
Хижина, которую видитъ Агирре, принадлежитъ сеньорамъ Абоабъ (отцу и сыну), банкирамъ-мѣняламъ, контора которыхъ находится на этой же Королевской улицѣ черезъ нѣсколько домовъ. И слуга произносилъ имя Абоабъ (отца и сына) съ тѣмъ суевѣрнымъ почтеніемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ той ненавистью, которую бѣдняку внушаетъ богатство, считаемое имъ несправедливостью.
Весь Гибралтаръ ихъ знаетъ! Знаютъ ихъ даже въ Танхерѣ, въ Рабатѣ и Казабланкѣ. Развѣ сеньоръ ничего о нихъ не слыхалъ? Сынъ ведеть дѣло, но отецъ тоже находится въ конторѣ, освящая все своимъ присутствіемъ почтеннаго патріарха, авторитетностью старости, которую еврейскія семейства считаютъ непогрѣшимой и священной.
– Если бы вы, сударь, видѣли старика! – прибавилъ слуга съ болтливостью андалузца. – У него бѣлая борода вотъ этакая, до самаго брюха, а если бы его опустить въ горячую воду, она сдѣлалась бы болѣе сальной, чѣмъ въ горшкѣ, гдѣ готовится пища. Онъ почти такой же грязный, какъ великій раввинъ, который у нихъ въ родѣ, какъ епископъ. Но денегъ у нихъ тьма тьмущая! Золото они забираютъ цѣлыми пригоршнями, Фунты стерлинги – лопатами. А если бы вы видѣли пещеру, въ которой они торгуютъ, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не повѣришь, что тамъ могутъ храниться такія богатства!
Когда послѣ завтрака Агирре вернулся наверхъ въ комнату за трубкой, онъ замѣтилъ, что хижина сеньоровъ Абоабъ была занята всей семьей. Въ глубинѣ онъ, казалось, различалъ бѣлую голову старика, предсѣдательствовавшаго за столомъ, a no обѣ его стороны руки, опиравшіяся на столъ, юбки и брюки: – остальная часть ихъ фигуръ быяа невидима.
На террасу вышля двѣ молодыя женщины, которыя на минуту взглянули на любопытнаго, стоявшаго у окна отеля; а потомъ обратили свои взоры въ другую сторону, словно не замѣчая его присутствія. Сеньориты Абоабъ не показались Агирре красавицами. Онъ подумалъ: – красота еврейскихъ женщинъ – одно изъ тѣхъ многихъ ложныхъ мнѣній, освященныхъ привычкой и временемъ, которыя принимаются безъ всякой критики. У нихъ были большіе глаза, красивые, какъ глаза коровъ, подернутые дымкою и широко раскрытые, но ихъ портили густыя выпуклыя брови, черныя и сросшіяся, похожія на двѣ чернильныя черты. У нихъ были толстые носы и подъ зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность ихъ тѣлъ.
Потомъ вышла еще одна женщина, безъ сомнѣнія, ихъ мать, дама, до того полная, что тѣло ея колыхалось при каждомъ движеніи. У нея были тѣ же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Носъ, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрѣлости, которая только что начинала обозначаться въ дочеряхъ. Лица у всѣхъ трехъ были желтовато-блѣдны, того некрасиваго цвѣта, который свойствененъ восточнымъ расамъ. Ихъ толстыя, слегка синія губы указывали на нѣсколько капель африканской крови, примѣшавшихся къ ихъ азіатскому происхожденію.
– Ого! – пробормоталъ вдругь Агирре, охваченный удивленіемъ.
Ha террасу изъ глубины хижины вышла четвертая женщина. Вѣроятно, – англичанка. Испанецъ былъ въ этомъ увѣренъ. Смуглая англичанка съ синевато-черными волосами, съ стройнымъ тѣломъ и граціозными движеніями. Вѣроятно, креолка изъ колоній, результатъ союза восточной красавицы и англійскаго воина.
Безъ застѣнчивости посмотрѣла она на окно отеля, разсмотрѣла испанца пристальнымъ взоромъ дерзкаго мальчика и смѣло выдержала его взглядъ. Потомъ повернулась на каблукахъ, словно желая начать танецъ, обернулась къ любопытному спиной и оперлась на плечи двухъ другихъ молодыхъ дѣвушекъ, толкала ихъ и съ удовольствіемъ, среди громкаго смѣха, тормошила ихъ лѣнивыя тучныя тѣла своими руками сильнаго эфеба.
Когда онѣ всѣ вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ наблюденій.
Несомнѣнно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убѣдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нѣсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.
– Это Луна – Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за дѣвушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее – сто тысячъ дуро приданаго!
Итакъ, она всетаки – еврейка!
Послѣ этого Агирре часто встрѣчалъ Луну, въ тѣсномъ городѣ, гдѣ люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видѣлъ ее на балконѣ ея дома, встрѣчался съ ней на Королевской улицѣ, когда она входила въ контору дѣда, и слѣдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ всѣ гибралтарскія дѣвушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гдѣ всѣ другъ друга знали и гдѣ женщина не подвергалась никакой опасности.
Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла пріятная, теплая погода, изобличавшая близость береговъ Африки.
На балконѣ одного изъ ближайшихъ домовъ онъ увидѣлъ странное сооруженіе, большую бесѣдку изъ положенныхъ крестъ на крестъ камышей, украшенную зелеными вѣтками. Между занавѣсками пестрыхъ кричащихъ цвѣтовъ онъ увидѣлъ внутри хрупкаго сооруженія длинный столъ, стулья и старинной формы лампу, висѣвшую съ потолка. Что за странный народъ, который имѣя квартиру живетъ на крышѣ!
Слуга изъ отеля, убиравшій его комнату, отвѣтилъ на его разспросы. Гибралтарскіе евреи празднуютъ какъ разъ праздникъ Кущей, одинъ изъ самыхъ большихъ праздниковъ въ году, установленный въ память продолжительныхъ скитаній израильскаго народа по пустынѣ. Чтобы не забыть о скорби и страданіяхъ этого перехода, евреи должны были ѣсть на вольномъ воздухѣ, въ хижинѣ, напоминавшей палатки и шалаши ихъ отдаленныхъ предковъ. Наиболѣе фанатичные, наиболѣе приверженные къ старымъ обычаямъ, ѣдятъ, стоя, съ палкой въ рукѣ, словно послѣ послѣдняго куска должны снова отправиться въ путь. Еврейскіе коммерсанты, живущіе на главной улицѣ, устраиваютъ свою хижину на балконѣ, евреи изъ бѣдныхъ кварталовъ – на патіо или во дворѣ, откуда могли видѣть кусокъ чистаго неба. Тѣ, кто по отчаянной бѣдности ютились въ конурахъ, приглашались ѣсть въ хижины болѣе счастливыхъ съ тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое крѣпкими узами солидарности связываетъ представителей этого народа, ненавидимаго и гонимаго врагами.
Хижина, которую видитъ Агирре, принадлежитъ сеньорамъ Абоабъ (отцу и сыну), банкирамъ-мѣняламъ, контора которыхъ находится на этой же Королевской улицѣ черезъ нѣсколько домовъ. И слуга произносилъ имя Абоабъ (отца и сына) съ тѣмъ суевѣрнымъ почтеніемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ той ненавистью, которую бѣдняку внушаетъ богатство, считаемое имъ несправедливостью.
Весь Гибралтаръ ихъ знаетъ! Знаютъ ихъ даже въ Танхерѣ, въ Рабатѣ и Казабланкѣ. Развѣ сеньоръ ничего о нихъ не слыхалъ? Сынъ ведеть дѣло, но отецъ тоже находится въ конторѣ, освящая все своимъ присутствіемъ почтеннаго патріарха, авторитетностью старости, которую еврейскія семейства считаютъ непогрѣшимой и священной.
– Если бы вы, сударь, видѣли старика! – прибавилъ слуга съ болтливостью андалузца. – У него бѣлая борода вотъ этакая, до самаго брюха, а если бы его опустить въ горячую воду, она сдѣлалась бы болѣе сальной, чѣмъ въ горшкѣ, гдѣ готовится пища. Онъ почти такой же грязный, какъ великій раввинъ, который у нихъ въ родѣ, какъ епископъ. Но денегъ у нихъ тьма тьмущая! Золото они забираютъ цѣлыми пригоршнями, Фунты стерлинги – лопатами. А если бы вы видѣли пещеру, въ которой они торгуютъ, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не повѣришь, что тамъ могутъ храниться такія богатства!
Когда послѣ завтрака Агирре вернулся наверхъ въ комнату за трубкой, онъ замѣтилъ, что хижина сеньоровъ Абоабъ была занята всей семьей. Въ глубинѣ онъ, казалось, различалъ бѣлую голову старика, предсѣдательствовавшаго за столомъ, a no обѣ его стороны руки, опиравшіяся на столъ, юбки и брюки: – остальная часть ихъ фигуръ быяа невидима.
На террасу вышля двѣ молодыя женщины, которыя на минуту взглянули на любопытнаго, стоявшаго у окна отеля; а потомъ обратили свои взоры въ другую сторону, словно не замѣчая его присутствія. Сеньориты Абоабъ не показались Агирре красавицами. Онъ подумалъ: – красота еврейскихъ женщинъ – одно изъ тѣхъ многихъ ложныхъ мнѣній, освященныхъ привычкой и временемъ, которыя принимаются безъ всякой критики. У нихъ были большіе глаза, красивые, какъ глаза коровъ, подернутые дымкою и широко раскрытые, но ихъ портили густыя выпуклыя брови, черныя и сросшіяся, похожія на двѣ чернильныя черты. У нихъ были толстые носы и подъ зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность ихъ тѣлъ.
Потомъ вышла еще одна женщина, безъ сомнѣнія, ихъ мать, дама, до того полная, что тѣло ея колыхалось при каждомъ движеніи. У нея были тѣ же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Носъ, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрѣлости, которая только что начинала обозначаться въ дочеряхъ. Лица у всѣхъ трехъ были желтовато-блѣдны, того некрасиваго цвѣта, который свойствененъ восточнымъ расамъ. Ихъ толстыя, слегка синія губы указывали на нѣсколько капель африканской крови, примѣшавшихся къ ихъ азіатскому происхожденію.
– Ого! – пробормоталъ вдругь Агирре, охваченный удивленіемъ.
Ha террасу изъ глубины хижины вышла четвертая женщина. Вѣроятно, – англичанка. Испанецъ былъ въ этомъ увѣренъ. Смуглая англичанка съ синевато-черными волосами, съ стройнымъ тѣломъ и граціозными движеніями. Вѣроятно, креолка изъ колоній, результатъ союза восточной красавицы и англійскаго воина.
Безъ застѣнчивости посмотрѣла она на окно отеля, разсмотрѣла испанца пристальнымъ взоромъ дерзкаго мальчика и смѣло выдержала его взглядъ. Потомъ повернулась на каблукахъ, словно желая начать танецъ, обернулась къ любопытному спиной и оперлась на плечи двухъ другихъ молодыхъ дѣвушекъ, толкала ихъ и съ удовольствіемъ, среди громкаго смѣха, тормошила ихъ лѣнивыя тучныя тѣла своими руками сильнаго эфеба.
Когда онѣ всѣ вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все болѣе убѣждаясь въ правильности своихъ наблюденій.
Несомнѣнно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убѣдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нѣсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.
– Это Луна – Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за дѣвушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее – сто тысячъ дуро приданаго!
Итакъ, она всетаки – еврейка!
Послѣ этого Агирре часто встрѣчалъ Луну, въ тѣсномъ городѣ, гдѣ люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видѣлъ ее на балконѣ ея дома, встрѣчался съ ней на Королевской улицѣ, когда она входила въ контору дѣда, и слѣдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ всѣ гибралтарскія дѣвушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гдѣ всѣ другъ друга знали и гдѣ женщина не подвергалась никакой опасности.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента