Виссарион Григорьевич Белинский
Наль и Дамаянти. Индейская повесть В. А. Жуковского…
НАЛЬ И ДАМАЯНТИ. Индейская повесть В. А. Жуковского. Рисунки по распоряжению автора выполнены г. Майделем. 1844. Издание Фишера. В 8-ю д. л. 201 стр.
«Наль и Дамаянти» есть эпизод огромной индийской поэмы «Магабгарата», – эпизод, каких в ней довольно, и который представляет собою нечто целое. На немецком языке два перевода этой поэмы («Наль и Дамаянти»), один Боппа, другой Рюкерта. Жуковский переводил с последнего. О достоинстве его перевода нечего говорить. Легкость, прозрачность, удивительная простота и благородная поэзия его гекзаметра обнаруживают высокое искусство, неподражаемое художество. Это перевод вполне художественный, и русская литература сделала в нем важное для себя приобретение.
Что касается до самой поэмы, она – индийская в полном значении слова. В ней действуют боги, люди и животные. Боги, как две капли воды, похожи на людей, а люди – ни дать ни взять – те же животные. Так, например, гуси играют в поэме такую роль, что без них не было бы и поэмы. И эти гуси говорят и мыслят точь-в-точь, как люди, а эти люди, в свою очередь, говорят и мыслят точь-в-точь, как гуси. Гуси здесь не глупее людей, а люди не умнее гусей. В этом выразился пантеизм Индии и все индийское миросозерцание. Бог индийца – природа; выше и дальше природы не простираются духовные взоры индийца. Поэтому, в его глазах, гусь или корова – такие же важные персоны, как и царь и герой, не говоря уже о простом человеке. Поэтому же индиец весь теряется в мировой субстанции и беден личностию. Ему легко отрываться от себя и погружаться, смотря на кончик своего носа, в созерцание божественного ничтожества. Отсюда происходит чудовищность, нелепость, дикость, сердечная теплота, пленительная наивность, а иногда и грандиозность его поэзии. Для нас, европейцев, эта поэзия интересна как факт первобытного мира, и мы не можем сочувствовать ее суеверию, ее уродливому пиетизму, даже самым красотам ее. Это происходит от противоположности европейского духа с азиатским. В азиатском нравственном мире преобладает субстанциональное, безразличное и неопределенное общее – эта бездна, поглощающая и уничтожающая личность человека. Отсюда индийские религиозные самосожжения, самоуродования и всякого рода самоубийства ради блаженного погружения в лоно мировой жизни. Личность есть основа европейского духа, и потому в нем человек является выше природы. Сравните в этом отношении «Илиаду» с любою индийскою поэмою: какая разница! Мы читаем «Илиаду», как колыбельную песню человечества, по прекрасному выражению Гете; но мы сочувствуем ей вполне, как своему собственному младенчеству, из которого развилась наша возмужалость. В «Илиаде» боги также принимают участие в делах людей, но о животных уже нет и помина. Боги эти прекрасны, и каждый из них – живое существо, имеет страсти, желания, характер, потому что каждый из них – личность. Человек играет такую высокую роль, что сами боги его не что иное, как апофеоза его же собственной нравственной природы.
Что касается до самой поэмы, она – индийская в полном значении слова. В ней действуют боги, люди и животные. Боги, как две капли воды, похожи на людей, а люди – ни дать ни взять – те же животные. Так, например, гуси играют в поэме такую роль, что без них не было бы и поэмы. И эти гуси говорят и мыслят точь-в-точь, как люди, а эти люди, в свою очередь, говорят и мыслят точь-в-точь, как гуси. Гуси здесь не глупее людей, а люди не умнее гусей. В этом выразился пантеизм Индии и все индийское миросозерцание. Бог индийца – природа; выше и дальше природы не простираются духовные взоры индийца. Поэтому, в его глазах, гусь или корова – такие же важные персоны, как и царь и герой, не говоря уже о простом человеке. Поэтому же индиец весь теряется в мировой субстанции и беден личностию. Ему легко отрываться от себя и погружаться, смотря на кончик своего носа, в созерцание божественного ничтожества. Отсюда происходит чудовищность, нелепость, дикость, сердечная теплота, пленительная наивность, а иногда и грандиозность его поэзии. Для нас, европейцев, эта поэзия интересна как факт первобытного мира, и мы не можем сочувствовать ее суеверию, ее уродливому пиетизму, даже самым красотам ее. Это происходит от противоположности европейского духа с азиатским. В азиатском нравственном мире преобладает субстанциональное, безразличное и неопределенное общее – эта бездна, поглощающая и уничтожающая личность человека. Отсюда индийские религиозные самосожжения, самоуродования и всякого рода самоубийства ради блаженного погружения в лоно мировой жизни. Личность есть основа европейского духа, и потому в нем человек является выше природы. Сравните в этом отношении «Илиаду» с любою индийскою поэмою: какая разница! Мы читаем «Илиаду», как колыбельную песню человечества, по прекрасному выражению Гете; но мы сочувствуем ей вполне, как своему собственному младенчеству, из которого развилась наша возмужалость. В «Илиаде» боги также принимают участие в делах людей, но о животных уже нет и помина. Боги эти прекрасны, и каждый из них – живое существо, имеет страсти, желания, характер, потому что каждый из них – личность. Человек играет такую высокую роль, что сами боги его не что иное, как апофеоза его же собственной нравственной природы.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента