Владимир Дэс
Окно как фактор слабоумия
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
«Итальянский концерт» Баха вызвал у отца такие рывки зевоты, что он складывал пополам своё сидящее тело, чтобы в смачном зевке не открыть свой огромный рот.
Концерт этот был нашей семье не нужен.
Отец в музыке ничего не смыслил, мама вообще не знала, что она, музыка, есть на белом свете, сестра Люся кроме Киркорова ничего больше не признавала, а у меня от всего, что связано с папиной инициативой, болели зубы, причём все двенадцать, оставшиеся после посещения папиного друга стоматолога.
Но отец был в нашей семье был непререкаемым авторитетом, и если он говорил, что надо идти на концерт, то все мы шли на концерт. Если он сказал, что пригласительные билеты на этот концерт, полученные им в виде приза за покупку десяти килограммов квашеной капусты из Голландии, не должны пропасть, значит пропасть они не должны.
И вот мы всей семьей сидим и не слушаем концерт, каждый по-своему.
Мама, сидя слева от папы, вяжет зимнее пальто для нашей собаки Шарлотки.
Люся – моя младшая сестра – спит у меня на плече.
Я пытаюсь, не слушая музыку, мечтать о моем завтрашнем свидании с Розой.
Отец, мучаясь зевотой, борется со своим ртом.
Шарлотка, подвывая альту, ходит по-маленькому то под одну ножку кресла, то под другую.
Наконец Шарлотка писать перестала, и концерт закончился.
Мама довязала пальто.
Люся проснулась.
У меня перестали ныть зубы.
А папа зевнул.
Широко, смачно.
Потом еще.
И еще.
И так раззевался, что мама засомневалась, сможет ли он управлять в таком состоянии нашим «Запорожцем».
На это отец жестами показал: «Все будет нормально». То есть в порядке.
Понятно, что говорить он не мог.
И мы, подчиняясь жестам папы, дружно уселись в наш заграничный автомобиль.
Я вам скажу, в машине ехать было нелегко. Она, подчиняясь зевкам папы, двигалась рывками и зигзагами.
К счастью, жили мы недалеко и доехали до дома без особых приключений, что, пожалуй, для этой ситуации было удивительно.
Когда все вылезли из «Запорожца», отцу, очевидно, уже надоело зевать. И от этого он стал злиться.
И злиться, естественно, на нас.
Шарлотка, как самое догадливое существо в нашей семье, поджала хвост, и, перестав лаять, спряталась за маму.
Мама тут же взялась за вязание.
Люся, как самая маленькая, значит, самая глупая, сказала папе:
– Папа, жалко, что сейчас зима. Если бы было лето, ты бы ртом мух наловил видимо-невидимо, – и от радости захлопала в ладоши.
Но папе это сообщение Люси не очень понравилось.
Я тоже хотел что-то сказать, но, посмотрев на папу, потом на Шарлотку, скулившую за спиной мамы, передумал и осторожно вошел в подъезд.
Электрического света в нашем подъезде не было уже лет десять. Но папа каждое утро брал из дома лампочки и вкручивал их на всех этажах. Хотя к вечеру их кто-то снова выкручивал.
Я думаю, это делала мама, иначе бы наш семейный бюджет не выдержал этой папиной инициативы.
Хотя он очень удивлялся, когда по утру дома открывал тумбочку, где брал лампочки, почему лампочки в ней никогда не кончаются.
Так вот, света в подъезде не было, потому что мама перед концертом лампочки успела вывернуть и положить обратно в тумбочку. А на улице было уже темно. И мы на ощупь в темноте потопали на наш четвертый этаж, спотыкаясь о бутылки, банки и храпящих по углам лестничных площадок местных пьяниц.
Наконец мы добрались до двери нашей квартиры.
Папа, зевая, нервно достал ключи и сунул один из них в дверной замок.
Поднатужился.
Крутанул, и бац – ключ обломился. Одна его половина осталась в замке.
Как оказалось, это был ключ от багажника нашего автомобиля.
Мы стояли у двери в полной темноте и тишине.
Тишину, правда, методично нарушало булькание папиных зевков.
Люся тут же вспомнила, что прошлый раз папа вставил ключ от почтового ящика, и мы попали домой только на третьи сутки.
Я ощупал замок, посветил спичкой и понял, что через дверь нам домой не попасть она у нас была металлическая, выбить невозможно. Только вырезать автогеном, что папа один раз уже делал. Но тогда сгорела вся мебель в нашей прихожей, а заодно и вся одежда.
Поэтому я подумал, что папа на этот раз придумает что-нибудь другое, новое, оригинальное.
И точно. В темноте вдруг раздалось: «Эврика!»
«Ага, – подумал я, – значит, папа перестал зевать».
Но лучше бы он не переставал, так как новый способ проникновения в нашу квартиру оказался намного опаснее прежнего.
Папа спустился вниз. Мы за ним. Папа вытащил из машины буксировочную веревку и сообщил нам, что, уходя на концерт, он, кажется, не закрыл в зале нашей многострадальной квартиры форточку.
И, осмотрев нашу немногочисленную семью, добавил:
– В эту форточку можно влезть.
Шарлотка тут же убежала писать.
Мама сказала, что ей некогда, – надо срочно довязать шарф.
Люся, как самая глупая, радостно захлопала в ладоши.
– Я пролезу! Я пролезу!
У меня вдруг неожиданно заболели зубы. И, что удивительно, безо всякой симфонический музыки.
Папа щелкнул Люську по носу и сказал, взяв уже меня за подбородок:
– Полезешь ты!
Он дал мне вместо страховочного пояса свой брючный ремень, и я полез с папой на крышу.
Мама с Люсей остались внизу. Они должны были направлять мой спуск на буксировочном тросе с крыши прямо в чрево открытой форточки.
Папа взял на себя роль лебедки.
Он привязал буксировочный трос к своему брючному ремню, который был уже на мне, и стал потихоньку спускать меня вниз.
У меня ныли зубы. Мысленно я уже прощался с Розой, Люсей, мамой и Шарлоткой.
Я даже перед тем, как лезть на крышу, отдал Люське два рубля – мою заначку, маме, сняв с ноги, дырявый носок, а Шарлотке конфетку-барбариску, завалявшуюся у меня в кармане брюк.
Фотографию Розы я оставил себе, решив, что если мне суждено будет погибнуть, то пусть это случится вместе с фото любимой девушки.
Хорошо, что квартира наша находилась на четвертом этаже пятиэтажного дома, и поэтому спускаться мне надо было не так много.
Папа шагами вымерил, где должна находиться форточка, и я поехал вниз.
Висеть на веревке на высоте пятого этажа, привязанным пусть даже за родительский ремень, скажу вам, не совсем удобно.
Ремень так перетянул меня, что я вот-вот мог переломиться пополам.
Снизу мама кричала:
– Левее!
Люся:
– Правее!
Шарлотка тоже что-то советовала, тявкая без передыха.
Отец от этих советов раскачивал меня из стороны в сторону, как две сардельки на веревочке. Мне даже сначала понравилось: словно на качелях – туда-сюда, туда-сюда.
Но вдруг я почувствовал, что брючный ремень стал потихоньку потрескивать.
«Ага, – подумал я, – ремень папашин слабоват».
На всем этаже открытая форточка была только одна, но она находилась гораздо левее меня.
Я стал кричать отцу: «Левее!» Он стал сносить меня правее.
Наконец я сообразил, что я вишу лицом к отцу, а раз так, то где у меня лево, там у него право, и наоборот.
Тогда я стал кричать: «Правее!»
И отец сдвинул меня к открытой форточке.
Я уцепился за нее. Хотел уже отвязать веревку от рвущегося ремня, но остановился, так как внизу мама с Люсей что-то громко мне кричали. А что, я не мог расслышать. Наверное, подбадривали.
Я сунул голову в форточку. Но в нашей квартире почему-то было светло и людно. Причем один людь схватил стул и огрел им меня по голове. А остальные радостно заорали, как оглашенные. Но, слава Богу, я успел выдернуть голову из форточки, и удар пришелся вскользь.
Концерт этот был нашей семье не нужен.
Отец в музыке ничего не смыслил, мама вообще не знала, что она, музыка, есть на белом свете, сестра Люся кроме Киркорова ничего больше не признавала, а у меня от всего, что связано с папиной инициативой, болели зубы, причём все двенадцать, оставшиеся после посещения папиного друга стоматолога.
Но отец был в нашей семье был непререкаемым авторитетом, и если он говорил, что надо идти на концерт, то все мы шли на концерт. Если он сказал, что пригласительные билеты на этот концерт, полученные им в виде приза за покупку десяти килограммов квашеной капусты из Голландии, не должны пропасть, значит пропасть они не должны.
И вот мы всей семьей сидим и не слушаем концерт, каждый по-своему.
Мама, сидя слева от папы, вяжет зимнее пальто для нашей собаки Шарлотки.
Люся – моя младшая сестра – спит у меня на плече.
Я пытаюсь, не слушая музыку, мечтать о моем завтрашнем свидании с Розой.
Отец, мучаясь зевотой, борется со своим ртом.
Шарлотка, подвывая альту, ходит по-маленькому то под одну ножку кресла, то под другую.
Наконец Шарлотка писать перестала, и концерт закончился.
Мама довязала пальто.
Люся проснулась.
У меня перестали ныть зубы.
А папа зевнул.
Широко, смачно.
Потом еще.
И еще.
И так раззевался, что мама засомневалась, сможет ли он управлять в таком состоянии нашим «Запорожцем».
На это отец жестами показал: «Все будет нормально». То есть в порядке.
Понятно, что говорить он не мог.
И мы, подчиняясь жестам папы, дружно уселись в наш заграничный автомобиль.
Я вам скажу, в машине ехать было нелегко. Она, подчиняясь зевкам папы, двигалась рывками и зигзагами.
К счастью, жили мы недалеко и доехали до дома без особых приключений, что, пожалуй, для этой ситуации было удивительно.
Когда все вылезли из «Запорожца», отцу, очевидно, уже надоело зевать. И от этого он стал злиться.
И злиться, естественно, на нас.
Шарлотка, как самое догадливое существо в нашей семье, поджала хвост, и, перестав лаять, спряталась за маму.
Мама тут же взялась за вязание.
Люся, как самая маленькая, значит, самая глупая, сказала папе:
– Папа, жалко, что сейчас зима. Если бы было лето, ты бы ртом мух наловил видимо-невидимо, – и от радости захлопала в ладоши.
Но папе это сообщение Люси не очень понравилось.
Я тоже хотел что-то сказать, но, посмотрев на папу, потом на Шарлотку, скулившую за спиной мамы, передумал и осторожно вошел в подъезд.
Электрического света в нашем подъезде не было уже лет десять. Но папа каждое утро брал из дома лампочки и вкручивал их на всех этажах. Хотя к вечеру их кто-то снова выкручивал.
Я думаю, это делала мама, иначе бы наш семейный бюджет не выдержал этой папиной инициативы.
Хотя он очень удивлялся, когда по утру дома открывал тумбочку, где брал лампочки, почему лампочки в ней никогда не кончаются.
Так вот, света в подъезде не было, потому что мама перед концертом лампочки успела вывернуть и положить обратно в тумбочку. А на улице было уже темно. И мы на ощупь в темноте потопали на наш четвертый этаж, спотыкаясь о бутылки, банки и храпящих по углам лестничных площадок местных пьяниц.
Наконец мы добрались до двери нашей квартиры.
Папа, зевая, нервно достал ключи и сунул один из них в дверной замок.
Поднатужился.
Крутанул, и бац – ключ обломился. Одна его половина осталась в замке.
Как оказалось, это был ключ от багажника нашего автомобиля.
Мы стояли у двери в полной темноте и тишине.
Тишину, правда, методично нарушало булькание папиных зевков.
Люся тут же вспомнила, что прошлый раз папа вставил ключ от почтового ящика, и мы попали домой только на третьи сутки.
Я ощупал замок, посветил спичкой и понял, что через дверь нам домой не попасть она у нас была металлическая, выбить невозможно. Только вырезать автогеном, что папа один раз уже делал. Но тогда сгорела вся мебель в нашей прихожей, а заодно и вся одежда.
Поэтому я подумал, что папа на этот раз придумает что-нибудь другое, новое, оригинальное.
И точно. В темноте вдруг раздалось: «Эврика!»
«Ага, – подумал я, – значит, папа перестал зевать».
Но лучше бы он не переставал, так как новый способ проникновения в нашу квартиру оказался намного опаснее прежнего.
Папа спустился вниз. Мы за ним. Папа вытащил из машины буксировочную веревку и сообщил нам, что, уходя на концерт, он, кажется, не закрыл в зале нашей многострадальной квартиры форточку.
И, осмотрев нашу немногочисленную семью, добавил:
– В эту форточку можно влезть.
Шарлотка тут же убежала писать.
Мама сказала, что ей некогда, – надо срочно довязать шарф.
Люся, как самая глупая, радостно захлопала в ладоши.
– Я пролезу! Я пролезу!
У меня вдруг неожиданно заболели зубы. И, что удивительно, безо всякой симфонический музыки.
Папа щелкнул Люську по носу и сказал, взяв уже меня за подбородок:
– Полезешь ты!
Он дал мне вместо страховочного пояса свой брючный ремень, и я полез с папой на крышу.
Мама с Люсей остались внизу. Они должны были направлять мой спуск на буксировочном тросе с крыши прямо в чрево открытой форточки.
Папа взял на себя роль лебедки.
Он привязал буксировочный трос к своему брючному ремню, который был уже на мне, и стал потихоньку спускать меня вниз.
У меня ныли зубы. Мысленно я уже прощался с Розой, Люсей, мамой и Шарлоткой.
Я даже перед тем, как лезть на крышу, отдал Люське два рубля – мою заначку, маме, сняв с ноги, дырявый носок, а Шарлотке конфетку-барбариску, завалявшуюся у меня в кармане брюк.
Фотографию Розы я оставил себе, решив, что если мне суждено будет погибнуть, то пусть это случится вместе с фото любимой девушки.
Хорошо, что квартира наша находилась на четвертом этаже пятиэтажного дома, и поэтому спускаться мне надо было не так много.
Папа шагами вымерил, где должна находиться форточка, и я поехал вниз.
Висеть на веревке на высоте пятого этажа, привязанным пусть даже за родительский ремень, скажу вам, не совсем удобно.
Ремень так перетянул меня, что я вот-вот мог переломиться пополам.
Снизу мама кричала:
– Левее!
Люся:
– Правее!
Шарлотка тоже что-то советовала, тявкая без передыха.
Отец от этих советов раскачивал меня из стороны в сторону, как две сардельки на веревочке. Мне даже сначала понравилось: словно на качелях – туда-сюда, туда-сюда.
Но вдруг я почувствовал, что брючный ремень стал потихоньку потрескивать.
«Ага, – подумал я, – ремень папашин слабоват».
На всем этаже открытая форточка была только одна, но она находилась гораздо левее меня.
Я стал кричать отцу: «Левее!» Он стал сносить меня правее.
Наконец я сообразил, что я вишу лицом к отцу, а раз так, то где у меня лево, там у него право, и наоборот.
Тогда я стал кричать: «Правее!»
И отец сдвинул меня к открытой форточке.
Я уцепился за нее. Хотел уже отвязать веревку от рвущегося ремня, но остановился, так как внизу мама с Люсей что-то громко мне кричали. А что, я не мог расслышать. Наверное, подбадривали.
Я сунул голову в форточку. Но в нашей квартире почему-то было светло и людно. Причем один людь схватил стул и огрел им меня по голове. А остальные радостно заорали, как оглашенные. Но, слава Богу, я успел выдернуть голову из форточки, и удар пришелся вскользь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента