Влас Михайлович Дорошевич
Гаснущие звезды[1]
I
Сарра
Франческа да-Римини так рассказывает в «Божественной комедии» о любви к Паоло, о смерти:
– Однажды мы читали историю Ланчелота, вдвоем и беззаботно. Одна строка нас погубила! Когда мы прочли, как этот страстный любовник покрыл поцелуем улыбку на устах, которые он обожал, – тот, кого даже здесь никогда не разлучат со мной, весь дрожа, прильнул поцелуем к моим устам. Книга и тот, кто ее написал, были нашими могильщиками, – и в этот день мы больше не читали…
Франческа и Паоло любили друг друга.
И это святое чувство было преступлением, потому что Паоло был братом ее мужа.
Четырнадцать лет длилось то, что Данте назвал любовью, что мы назвали бы адюльтером.[2]
Однажды, когда любовники читали историю Ланчелота и иллюстрировали ее объятиями, – подкрался горбатый Франчески-Джиованни Малатеста и одним и тем же ударом шпаги пронзил обоих.
Со времен Данте до наших дней эта «верность в неверности» вдохновляла поэтов, музыкантов, скульпторов, живописцев, драматургов.[3]
Некий тяжеловесный мистер Крауфорд вдохновился тоже и написал трагедию.
Марсель Шауб перевел ее на французский язык. Сарра Бернар[4] поставила в своем театре[5] и создала.
Пьеса плоха. В пьесе ни одного выражения, которое не было бы банальным.
Весь гений Англии израсходовался на Шекспира. Создав Шекспира, страна разорилась. И когда она еще забеременеет новым гением!
Соотечественники Шекспира – самые плохие драматурги в мире. Это правило. И Крауфорд не исключение.
Но Сарра вносит Данте в эту плохую трагедию.
Гений Сарры превращает плохую пьесу в chef-d'oeuvre.
Здесь каждый звук – музыка, каждая поза – скульптура, каждая сцена – ожившая картина.
Это умирающее прекрасное искусство, умирающая прекрасная школа, которая от сцены требовала красоты.
Мы живем в веке «будней реализма», когда на сцене бормочут под нос, а красивая поза считается преступлением против будничной правды.
Из актрис та считается выше, у которой меньше можно разобрать, что она бормочет себе под нос и у которой более острыми углами выдаются локти и колени.
– Это совсем как в жизни.
В этих буднях вянут красивые жесты и умирает музыка речи.
Прекрасное в искусстве стоит на краю могилы.
Сарра – последняя из могикан.
И после Франчески да-Римини[6], после этой чудной песни любви, гибнущей и торжествующей, вы выходите из театра, чувствуя, как в вашем сердце расцветает весна.
А на дворе весна, скорей похожая на осень. Холод, дождь, чуть не снег.
Я шел из театра Сарры Бернар, и грусть и тоска сжимали мне сердце.
В этом театре разыгрывается историческая трагедия.
Но это не Франческа да-Рамини.
Эта трагедия еще, еще ужаснее.
Она вся в двух словах:
– Сарра стареет.
Мне кажется это мировым несчастьем. Куда крупнее, чем гибель Мартиники.[7]
Выстроят новый город и наплодят новых людей. Это производство не знает забастовок.
Но когда появится новая Сарра?
Достаточно ли для этого столетия?
Что это за трагедия! Какую героическую борьбу ведет со временем эта великая артистка, эта прекрасная женщина!
Сарра начала толстеть, и в этой толщине грозили утонуть все поэтические образы, которые она создает на сцене.
Сарра решилась на операцию, чтобы спасти красоту, чтобы спасти поэзию.
Сарра – это образ эллинской красоты.
Это в лучшем, конечно, смысле Аспазия современных Афин.[8]
Она все еще остается на сцене самой прекрасной из женщин Парижа, самой чарующей из женщин мира.
Время ее еще не побеждает.
Сарра все еще остается победительницей в этой нечеловеческой борьбе.
Но вы уже видите, что победа достается ей трудно.
Трещины времени чуть-чуть звенят уже в ее чудном голосе. В лучистых глазах нет-нет мелькнет утомление. Время едва заметно, но изменило линии овала лица.
– Однажды мы читали историю Ланчелота, вдвоем и беззаботно. Одна строка нас погубила! Когда мы прочли, как этот страстный любовник покрыл поцелуем улыбку на устах, которые он обожал, – тот, кого даже здесь никогда не разлучат со мной, весь дрожа, прильнул поцелуем к моим устам. Книга и тот, кто ее написал, были нашими могильщиками, – и в этот день мы больше не читали…
Франческа и Паоло любили друг друга.
И это святое чувство было преступлением, потому что Паоло был братом ее мужа.
Четырнадцать лет длилось то, что Данте назвал любовью, что мы назвали бы адюльтером.[2]
Однажды, когда любовники читали историю Ланчелота и иллюстрировали ее объятиями, – подкрался горбатый Франчески-Джиованни Малатеста и одним и тем же ударом шпаги пронзил обоих.
Со времен Данте до наших дней эта «верность в неверности» вдохновляла поэтов, музыкантов, скульпторов, живописцев, драматургов.[3]
Некий тяжеловесный мистер Крауфорд вдохновился тоже и написал трагедию.
Марсель Шауб перевел ее на французский язык. Сарра Бернар[4] поставила в своем театре[5] и создала.
Пьеса плоха. В пьесе ни одного выражения, которое не было бы банальным.
Весь гений Англии израсходовался на Шекспира. Создав Шекспира, страна разорилась. И когда она еще забеременеет новым гением!
Соотечественники Шекспира – самые плохие драматурги в мире. Это правило. И Крауфорд не исключение.
Но Сарра вносит Данте в эту плохую трагедию.
Гений Сарры превращает плохую пьесу в chef-d'oeuvre.
Здесь каждый звук – музыка, каждая поза – скульптура, каждая сцена – ожившая картина.
Это умирающее прекрасное искусство, умирающая прекрасная школа, которая от сцены требовала красоты.
Мы живем в веке «будней реализма», когда на сцене бормочут под нос, а красивая поза считается преступлением против будничной правды.
Из актрис та считается выше, у которой меньше можно разобрать, что она бормочет себе под нос и у которой более острыми углами выдаются локти и колени.
– Это совсем как в жизни.
В этих буднях вянут красивые жесты и умирает музыка речи.
Прекрасное в искусстве стоит на краю могилы.
Сарра – последняя из могикан.
И после Франчески да-Римини[6], после этой чудной песни любви, гибнущей и торжествующей, вы выходите из театра, чувствуя, как в вашем сердце расцветает весна.
А на дворе весна, скорей похожая на осень. Холод, дождь, чуть не снег.
Я шел из театра Сарры Бернар, и грусть и тоска сжимали мне сердце.
В этом театре разыгрывается историческая трагедия.
Но это не Франческа да-Рамини.
Эта трагедия еще, еще ужаснее.
Она вся в двух словах:
– Сарра стареет.
Мне кажется это мировым несчастьем. Куда крупнее, чем гибель Мартиники.[7]
Выстроят новый город и наплодят новых людей. Это производство не знает забастовок.
Но когда появится новая Сарра?
Достаточно ли для этого столетия?
Что это за трагедия! Какую героическую борьбу ведет со временем эта великая артистка, эта прекрасная женщина!
Сарра начала толстеть, и в этой толщине грозили утонуть все поэтические образы, которые она создает на сцене.
Сарра решилась на операцию, чтобы спасти красоту, чтобы спасти поэзию.
Сарра – это образ эллинской красоты.
Это в лучшем, конечно, смысле Аспазия современных Афин.[8]
Она все еще остается на сцене самой прекрасной из женщин Парижа, самой чарующей из женщин мира.
Время ее еще не побеждает.
Сарра все еще остается победительницей в этой нечеловеческой борьбе.
Но вы уже видите, что победа достается ей трудно.
Трещины времени чуть-чуть звенят уже в ее чудном голосе. В лучистых глазах нет-нет мелькнет утомление. Время едва заметно, но изменило линии овала лица.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента