Влас Михайлович Дорошевич. М. Г. Савина

Влас Михайлович Дорошевич
М. Г. Савина

* * *

 
   В каком-то провинциальном театре^[1] играли «Прекрасную Елену».
 
   Это было давно.
   Тогда «Елену» ставили с благоговением.
   – Последнее слово искусства-с!
   Играли не «по вымаркам», – как теперь, а такою:
   – Как она вышла из рук своего творца – Оффенбаха.
   Запенилось, закипело, заискрилось в оркестре шампанское увертюры. Поднялся занавес.
   На ступенях храма стоял Калхас.
   Хор на коленях пропел:
   – Перед твоим, Юпитер, а-а-алтарём!
   И одна за другой стали подходить «приносительницы».
   Каждая с маленьким «соло».
   В четыре строчки.
   Всё цветы, цветы, цветы.
   Существенное изменение было одно.
   К храму подошла молоденькая девушка.
   Небольшая, хорошенькая, со смеющимися глазами.
   Сделала реверанс.
   И маленьким голоском, несколько в нос, спела:

 
И вот моя корзина:
Она из тростника,
В ней фунта два малины
И ножка индюка.
 

   Затем другие приносительницы.
   Все с цветами, с цветами, с цветами.
   И только тогда Калхас воскликнул.
   С отчаянием:
   – Цветы, цветы, – слишком много цветов!
   Эта дебютантка «с корзиночкой» была Марья Гавриловна.
   Великая русская артистка.
   Савина.
   Как из маленькой провинциальной актрисы она сделалась «одним из первых лиц в России», – интересная повесть.
   Повесть о русской женщине.

* * *

   Мне рассказывал один старый актёр, большой приятель Марьи Гавриловны.
   – «Самое забавное, что она долго не играет. Давно! Недели полторы – две.
   Репертуар так сложится, что Савина полторы – две недели не занята.
   Я получаю записку:
   – „Зайдите!“
   И застаю Марью Гавриловну в кресле, – унылая, глаза погасли. Кислая. „В мерехлюндии“.
   – Скажите. Вы знаете провинцию. Возьмут меня в провинцию?
   – Отчего же! Возьмут!
   – Сколько мне могли бы дать?
   – Рублей сто, думаю, дадут. Может быть, полтораста. Полубенефис…
   – Вы все смеётесь, а я говорю серьёзно!
   – Да что же мне, плакать, что ли, если вы на себя бог знает, что напускаете!
   – Ничего не напускаю. Меня не занимают. Я не нужна. Может быть, действительно я больше не могу играть. Я не актриса!
   Однажды я получаю от неё приглашение на масленице, на блины.
   – „Блины в половине первого ночи“.
   Раньше нельзя.
   Марья Гавриловна занята утром и вечером.
   Отправляюсь с одним приятелем.
   – Зачем эти блины? Я думаю, ей не того, она измучена.
   Она?
   Мы, приглашённые, собираемся раньше. Марья Гавриловна ещё не приехала.
   Сидим в гостиной.
   Звонок, – и влетает. Не входит, а влетает Марья Гавриловна.
   – Блины! Блины! Я страшно голодна. Скорей, скорей в столовую! Блины не ждут!
   Она ест, с великолепнейшим аппетитом, без пауз, подливает нам шампанского.
   Рассказывает о сегодняшнем спектакле, словно она играла в первый раз в жизни.
   Ей 20 лет!
   Болтает, острит, хохочет».
   На своих фотографиях М. Г. Савина пишет:
   – «Сцена – моя жизнь».
   Когда у неё просят автограф, – она пишет:
   – Сцена – моя жизнь.
   Это – «красивый жест».
   Выражающий красивую правду.
   Глубокую, истинную правду.

* * *

   В тех пьесах, где М. Г. Савиной приходится говорить по-французски, она произносит так, как могла бы произносить артистка «Французской комедии».
   По рождению она не принадлежит к той среде, где у детей:
   – Первый язык – французский.^[2]
   Она не училась в тех учебных заведениях:
   – Где если чему и учат, – то французскому.
   Откуда же у неё взялся такой удивительный французский язык?
   Один из артистов Александрийского театра открыл мне тайну.
   При Александре III в Гатчине каждую зиму устраивался придворный спектакль.
   Играли все труппы императорских театров.
   Акт из оперы. Акт из балета. Одноактная французская пьеса в исполнении труппы Михайловского театра и одноактная русская – с александринскими актёрами.