Вольф Сергей Евгеньевич
Довлатову
СЕРГЕЙ ВОЛЬФ
Довлатову
Ай лайк джэззззз! Да и какой русский не любит быстрой езды?!
И как говорит Мастер Утиных Стад - Сережа Курехин, - "даешь налет легкого идиотизма". Простая, чуточку лирическая ситуация вдруг превращается в больную. Еще совсем недавно он подарил Андрюхе Арьеву пластинку, а тот привез ее из Штатов в Питер, а я переписал на кассету. Великий ансамбль с выдающимися музыкантами: Довлатян любил джаз. "Модерн Джаз квартет". На пластинке (как всегда почти в этом "случае") есть великая же хрестоматийная тема (и композиция) - "Джанго". Тема трагическая. В память (извиняюсь за разжевывание) Джанго Райнхарта, беспалого цыгана-гитариста, джазмена, серого человека, уснувшего перед уникальной возможностью - сыграть в концерте с Великим Дюком. А Джанго - подзадержался в отеле. Вот так...
Сережа любил, вероятно, эту пластинку, и так я ее, переписанную, и слушал, как некий изящный случайный привет. Потом - резко и навсегда по-другому. Это, оказывается, был иной привет.
О том, как он, Сережа, писал (и в России, и в Штатах), говорить сейчас и рано, и поздно. Это наверняка важно, как он писал, но для меня не в эти дни, месяцы. Существуют, правда, минимум две точки зрения на то, что же дороже - жизнь или литература. Если я и ошибаюсь, не зная своего чертова подсознания, за которое потому и не отвечаю, я считаю, что жизнь дороже. По крайней мере - чужая. Для меня. Отсюда эти наши распрекрасные (сейчас вовсе уж спровоцированные) воспоминания, как, мол, все это начиналось. Эта литература. Эта жизнь. Эта собачья жизнь в литературе. Начиналась-то как? Да никак.
Царил еще в Питере, не зная заранее своей гибели от руки "Садко", великий "Восточный" ресторан. На Бродского. Я любил заходить туда каждый день, за вшивые 2 руб. 50 коп. выпить бутылку сухого с сыром, ну а вечером чанахи, ничем не запивая, так как это следует делать наоборот. Впрочем, возможна аритмия.
Однажды подходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый!) - огромный, право, на фоне портьеры "между залом и, ну как его... не залом... То ли поклонился, то ли улыбнулся, то ли скомбинировал. Мне пятнадцать, ему - десять. А я покурить вышел, за столиком, где я сидел, я, видите ли, стеснялся. А то накурено, и скрипача Степу, росточком чуть ниже холодильника (куда его однажды и засунули), не видно. То ли Сережа в университете тогда учился, то ли учился писать, - не знаю. То ли знакомы были в быту, то ли нет. Но вот так, о литературе применительно к себе - нет.
- Я, - говорит, - извините, простите, пишу. пытаюсь писать прозу, а вы...
Запнулся. Он-то - никто. А я - мэтр. Уже написал ранние рассказы. В Питере, по углам, из-за моей прозы - переполох. Джойса, говорят, узнают по шороху крыльев. Кому какое дело, что я тогда только фамилию его, Джойса, и знал.
- Ям. - говорит.
- Да, - говорю. - Так что же "я"?
- А вы - уже. Не прочли бы вы мои рассказы, так сказать, опусы?
По причинам не литературного, но пресловутого внутреннего литературного свойства, я, кажется, ответил - нет. Да что там! - просто "нет".
Отсюда, позже, окрепнув уже в некоторой наиболее общей технике свободного прозаического письма (это еще до дружбы с Воннегутом... или потом?), Сережа и родил мифчик, что-де я сказал ему "нет", так как на столе "Восточного" меня ждала рюмка водки и я торопился. Скромен был Сережа необыкновенно, осудил меня лишь за торопливость, а вовсе не за то, что я, наверняка польщенный вниманием юнца, его к этой моей рюмке все-таки не пригласил. Скромен и вариативен необычайно. Позже, когда откуда-то сверху, с малых, небес, ему велено было называть иногда меня "старый дурак", он часто ловко уходил от общения, извиняясь по телефону, что - нет-нет-нет! - он занят, приглашен в гости к "приличным пожилым людям".
Он был действительно несколько великоват. Приятно пузоват (это в России. В Штатах - не знаю, там я не был). "Ты же знаешь, Серенечка, догадываешься, что я физически очень сильный человек, - говорил он три раза на день. - Меня обязательно приглашают двигать наполненные шкафы или чаще на похоронах - нести гроб".
Однажды, как известно, он пер с лучшей почты Питера несколько странную (ящик, 80 кг) посылку с предполагаемыми джинсами, джерси, обувью и прочим иэ Бельгии. Там оказался после вскрытия нестоящий тогда продукт - сахар: Сережин батя, эстрадный человек с ощутимым бантом на груди" неосторожно послал пятиюродному брату в Бельгию старинную головку сахара (синенькую, на буфета партобкома), а брат-бельгиец, миляга, решил сдуру, что в России плохо с сахаром.
Что они там, в Бельгии, все такие ясновидящие, а?!
Но больше, нежели вес сахара, сильный Довлатов любил держать на вытянутых руках - стул... или, присев, в одной руке, или - без рук. Он был почти неограниченно обаятелен. За это и за его силу и мощь часто его метелили на улице хорьки-комплексанты маленького роста.
Плакал ли он, оставаясь вдвоем с девушкой, приятелем, женой? Мне он, разумеется, такое не говорил, а писал ли в остраненной форме, но именно о себе? - не знаю, не думаю, иная природа дарования, мне кажется. Да нет, писал, наверное. Или я чего-то. - увы! - не читал.
Он ходил по Невскому проспекту в вольных брюках типа штаны, тапочках и "тенниске" (зеленой, вроде бы). В или без пиджака, старого, кожаного. С девушкой рука об руку, уже тогда воспринимаемой мною как американка. Не знаю, любил ли он ее (а она нет), она его (а он ее - нет), нет - друг друга или друг друга - да, но они любили ходить, взявшись за руки. При соотношении допустимой любви одного из них к другому 0,25 к 0,75 они составляли ощутимую единицу. Даже невольно для жильцов Невского и прочих проспектов, улиц и закоулочков это не было эротическим эпатажем. Но, похоже, никто и не "возбуждался", глядя на них, скорее - завидовал. Но позже и больше, чем та девушка-женщина, Эй Пи, мне нравилась его жена Лена. Я до сих пор помню и люблю ее характер.
А этот эпизод (не миф) не знает почти никто. Лена, скорее всего, его забыла. Эпизод в Пушкинских Горах, где Сережа был экскурсоводом (супертрио Арьев, Довлатов, Герасимов). Благодаря покойному Дантесу и посреднику, мистеру Гейченко, Сережа поехал в Питер за зарплатой.
- Это не опасно? - спросил я у Лены. - Деньги, то да се...
- Ну, - сказала она, засмеявшись. - Это всегда опасно.
- Ведь он... - сказал я и закончил фразу, и это тогда (рядом - дочь Катя) был паскудный промах, цитировать который теперь стыдно. Позже мы шли к собственно Пушкинским Горам какими-то мягко горбатыми лугами. Сережа не возвращался на работу уже третий день. Перед нами, по ходу, был большой холмик, холм травы, и в траве, из травы, выпирал длинный горб немалого камня, снаружи по длине слегка согнутого.
- Смотри, Катя, - нежно хохотнув, сказала Лена дочке. - Это спит наш папа.
Конечно, все было истинно тогда, в ту минуту. Весело. И нечего морочить себе голову сейчас, теперь. Но сейчас это, как и в случае с пластинкой "МДК", "считывается" по-другому.
Я не посвятил ему ни одного стихотворения. Глупо.
Я писал тогда трепливые стихи, а позже начало его "величия" (в отрыве меня рядом с ним) мешало посвящению. Я иногда думал, довольно вяло, что вот можно приехать в Штаты, или даже только в Нью-Йорк, более горячо - слегка побалдеть, клюкнуть с ним, - при чем тут посвящение? Посвящать же теперь пока слишком значительно, да и тот свой облик, какой он увез с собой, он оставил и мне. Ведь сумел он сделаться оформившимся писателем, во многом, а то и целиком, оставаясь для меня "Серегой" и как бы вне его литературы, шутником, уже в России больным клаустрофобией во всех смыслах, хотя тогда не глобальной, хохмачом не до конца "понятным", если он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры, например банный "Апдайк'а", который, кажется, принадлежит Эдику Копеляну. Ай, да что говорить!
Это ощущается не ново и не умно, повторно, но Нью-Йорк, где я никогда не был, обеднел для меня с уходом Сережи. И никакая заземленная тяжесть встречи с его отсутствием не восполнит тот треп, которого я втайне явно ожидал.
Сейчас идет снег, дождь в Комарове, мелкий бисер с небес, поет Леннон из моего кассетника, и, ей-богу, тяжело писать здесь об этом, и никак не хочется влезать в монументальность крупного Довлатова, в монументальность того, что с ним случилось в жизни и в смерти.
Огромный Сережа и его много повидавшая фоксиха временно парят в небесах не как герои или персонажи Шагала, но как уличные шлепанцы, брошенные когда-то в колющий идеологический ядерный вихрь.
Довлатову
Ай лайк джэззззз! Да и какой русский не любит быстрой езды?!
И как говорит Мастер Утиных Стад - Сережа Курехин, - "даешь налет легкого идиотизма". Простая, чуточку лирическая ситуация вдруг превращается в больную. Еще совсем недавно он подарил Андрюхе Арьеву пластинку, а тот привез ее из Штатов в Питер, а я переписал на кассету. Великий ансамбль с выдающимися музыкантами: Довлатян любил джаз. "Модерн Джаз квартет". На пластинке (как всегда почти в этом "случае") есть великая же хрестоматийная тема (и композиция) - "Джанго". Тема трагическая. В память (извиняюсь за разжевывание) Джанго Райнхарта, беспалого цыгана-гитариста, джазмена, серого человека, уснувшего перед уникальной возможностью - сыграть в концерте с Великим Дюком. А Джанго - подзадержался в отеле. Вот так...
Сережа любил, вероятно, эту пластинку, и так я ее, переписанную, и слушал, как некий изящный случайный привет. Потом - резко и навсегда по-другому. Это, оказывается, был иной привет.
О том, как он, Сережа, писал (и в России, и в Штатах), говорить сейчас и рано, и поздно. Это наверняка важно, как он писал, но для меня не в эти дни, месяцы. Существуют, правда, минимум две точки зрения на то, что же дороже - жизнь или литература. Если я и ошибаюсь, не зная своего чертова подсознания, за которое потому и не отвечаю, я считаю, что жизнь дороже. По крайней мере - чужая. Для меня. Отсюда эти наши распрекрасные (сейчас вовсе уж спровоцированные) воспоминания, как, мол, все это начиналось. Эта литература. Эта жизнь. Эта собачья жизнь в литературе. Начиналась-то как? Да никак.
Царил еще в Питере, не зная заранее своей гибели от руки "Садко", великий "Восточный" ресторан. На Бродского. Я любил заходить туда каждый день, за вшивые 2 руб. 50 коп. выпить бутылку сухого с сыром, ну а вечером чанахи, ничем не запивая, так как это следует делать наоборот. Впрочем, возможна аритмия.
Однажды подходит. Высокий, красивый, якобы застенчивый (да нет, застенчивый!) - огромный, право, на фоне портьеры "между залом и, ну как его... не залом... То ли поклонился, то ли улыбнулся, то ли скомбинировал. Мне пятнадцать, ему - десять. А я покурить вышел, за столиком, где я сидел, я, видите ли, стеснялся. А то накурено, и скрипача Степу, росточком чуть ниже холодильника (куда его однажды и засунули), не видно. То ли Сережа в университете тогда учился, то ли учился писать, - не знаю. То ли знакомы были в быту, то ли нет. Но вот так, о литературе применительно к себе - нет.
- Я, - говорит, - извините, простите, пишу. пытаюсь писать прозу, а вы...
Запнулся. Он-то - никто. А я - мэтр. Уже написал ранние рассказы. В Питере, по углам, из-за моей прозы - переполох. Джойса, говорят, узнают по шороху крыльев. Кому какое дело, что я тогда только фамилию его, Джойса, и знал.
- Ям. - говорит.
- Да, - говорю. - Так что же "я"?
- А вы - уже. Не прочли бы вы мои рассказы, так сказать, опусы?
По причинам не литературного, но пресловутого внутреннего литературного свойства, я, кажется, ответил - нет. Да что там! - просто "нет".
Отсюда, позже, окрепнув уже в некоторой наиболее общей технике свободного прозаического письма (это еще до дружбы с Воннегутом... или потом?), Сережа и родил мифчик, что-де я сказал ему "нет", так как на столе "Восточного" меня ждала рюмка водки и я торопился. Скромен был Сережа необыкновенно, осудил меня лишь за торопливость, а вовсе не за то, что я, наверняка польщенный вниманием юнца, его к этой моей рюмке все-таки не пригласил. Скромен и вариативен необычайно. Позже, когда откуда-то сверху, с малых, небес, ему велено было называть иногда меня "старый дурак", он часто ловко уходил от общения, извиняясь по телефону, что - нет-нет-нет! - он занят, приглашен в гости к "приличным пожилым людям".
Он был действительно несколько великоват. Приятно пузоват (это в России. В Штатах - не знаю, там я не был). "Ты же знаешь, Серенечка, догадываешься, что я физически очень сильный человек, - говорил он три раза на день. - Меня обязательно приглашают двигать наполненные шкафы или чаще на похоронах - нести гроб".
Однажды, как известно, он пер с лучшей почты Питера несколько странную (ящик, 80 кг) посылку с предполагаемыми джинсами, джерси, обувью и прочим иэ Бельгии. Там оказался после вскрытия нестоящий тогда продукт - сахар: Сережин батя, эстрадный человек с ощутимым бантом на груди" неосторожно послал пятиюродному брату в Бельгию старинную головку сахара (синенькую, на буфета партобкома), а брат-бельгиец, миляга, решил сдуру, что в России плохо с сахаром.
Что они там, в Бельгии, все такие ясновидящие, а?!
Но больше, нежели вес сахара, сильный Довлатов любил держать на вытянутых руках - стул... или, присев, в одной руке, или - без рук. Он был почти неограниченно обаятелен. За это и за его силу и мощь часто его метелили на улице хорьки-комплексанты маленького роста.
Плакал ли он, оставаясь вдвоем с девушкой, приятелем, женой? Мне он, разумеется, такое не говорил, а писал ли в остраненной форме, но именно о себе? - не знаю, не думаю, иная природа дарования, мне кажется. Да нет, писал, наверное. Или я чего-то. - увы! - не читал.
Он ходил по Невскому проспекту в вольных брюках типа штаны, тапочках и "тенниске" (зеленой, вроде бы). В или без пиджака, старого, кожаного. С девушкой рука об руку, уже тогда воспринимаемой мною как американка. Не знаю, любил ли он ее (а она нет), она его (а он ее - нет), нет - друг друга или друг друга - да, но они любили ходить, взявшись за руки. При соотношении допустимой любви одного из них к другому 0,25 к 0,75 они составляли ощутимую единицу. Даже невольно для жильцов Невского и прочих проспектов, улиц и закоулочков это не было эротическим эпатажем. Но, похоже, никто и не "возбуждался", глядя на них, скорее - завидовал. Но позже и больше, чем та девушка-женщина, Эй Пи, мне нравилась его жена Лена. Я до сих пор помню и люблю ее характер.
А этот эпизод (не миф) не знает почти никто. Лена, скорее всего, его забыла. Эпизод в Пушкинских Горах, где Сережа был экскурсоводом (супертрио Арьев, Довлатов, Герасимов). Благодаря покойному Дантесу и посреднику, мистеру Гейченко, Сережа поехал в Питер за зарплатой.
- Это не опасно? - спросил я у Лены. - Деньги, то да се...
- Ну, - сказала она, засмеявшись. - Это всегда опасно.
- Ведь он... - сказал я и закончил фразу, и это тогда (рядом - дочь Катя) был паскудный промах, цитировать который теперь стыдно. Позже мы шли к собственно Пушкинским Горам какими-то мягко горбатыми лугами. Сережа не возвращался на работу уже третий день. Перед нами, по ходу, был большой холмик, холм травы, и в траве, из травы, выпирал длинный горб немалого камня, снаружи по длине слегка согнутого.
- Смотри, Катя, - нежно хохотнув, сказала Лена дочке. - Это спит наш папа.
Конечно, все было истинно тогда, в ту минуту. Весело. И нечего морочить себе голову сейчас, теперь. Но сейчас это, как и в случае с пластинкой "МДК", "считывается" по-другому.
Я не посвятил ему ни одного стихотворения. Глупо.
Я писал тогда трепливые стихи, а позже начало его "величия" (в отрыве меня рядом с ним) мешало посвящению. Я иногда думал, довольно вяло, что вот можно приехать в Штаты, или даже только в Нью-Йорк, более горячо - слегка побалдеть, клюкнуть с ним, - при чем тут посвящение? Посвящать же теперь пока слишком значительно, да и тот свой облик, какой он увез с собой, он оставил и мне. Ведь сумел он сделаться оформившимся писателем, во многом, а то и целиком, оставаясь для меня "Серегой" и как бы вне его литературы, шутником, уже в России больным клаустрофобией во всех смыслах, хотя тогда не глобальной, хохмачом не до конца "понятным", если он в своей прозе приписывал мне чужие каламбуры, например банный "Апдайк'а", который, кажется, принадлежит Эдику Копеляну. Ай, да что говорить!
Это ощущается не ново и не умно, повторно, но Нью-Йорк, где я никогда не был, обеднел для меня с уходом Сережи. И никакая заземленная тяжесть встречи с его отсутствием не восполнит тот треп, которого я втайне явно ожидал.
Сейчас идет снег, дождь в Комарове, мелкий бисер с небес, поет Леннон из моего кассетника, и, ей-богу, тяжело писать здесь об этом, и никак не хочется влезать в монументальность крупного Довлатова, в монументальность того, что с ним случилось в жизни и в смерти.
Огромный Сережа и его много повидавшая фоксиха временно парят в небесах не как герои или персонажи Шагала, но как уличные шлепанцы, брошенные когда-то в колющий идеологический ядерный вихрь.